Воронков валялся на нарах, по привычке подложив руки под голову, разглядывал щелястый потолок и размышлял о превратностях пехотной житухи. Ну хорошо, что тогда стоял рядом дивизион "катюш". А не будь этого прикрытия, что учинили бы немецкие танки и самоходки? Правда, и сермяжная (она же краснозвездная) пехота не лыком шита, но все же… Все же крупно повезло некоторым военным, Сане Воронкову, например. Начни танки мясорубку, и хоть не наступление, хоть оборона, Саня Воронков вполне мог бы притянуть к себе какой-никакой осколочек. Он прямо-таки словно магнит для этих чертовых осколков. А так - обошлось.
Вот с голенью не обошлось. Надо было долечить в госпитале, не рваться допрежь времени на передовую, передовая от него никуда не уйдет. Рана нагноилась, но спасибо ротному санинструктору старшему сержанту медицинской службы Светлане Лядовой - подлечит. Сейчас уже заметно полегчало, боль не так постреливает. Молодец, Светочка!
Он пришел от нее и вместо того, чтобы залечь на боковую да всхрапнуть молодецким, умылся по пояс, побрился, подшил свежий подворотничок. Потом разулся, разделся и от нечего делать начал думать о том о сем. До завтрака было еще порядочно, спать расхотелось, и он стал вспоминать Оксану - зримо, во всех подробностях. Казалось, от времени ее черты должны были потускнеть, но этого не произошло. А вот только что, придя от Светы, он не мог в деталях, в мелочах воссоздать ее облик. В памяти осталось нечто общее - симпатичная, добрая, милая, даже красивая. И какая-то настороженная, колючая. Но хорошо, что в его роте прибавился, если так можно выразиться, еще один активный штык. Чем больше будет в роте штыков, тем реже и слабее станут приступы одиночества. Воистину так!
Гляди, как взбодрился. И умученность прошла, и настроение не столь уж аховое. Жизнь продолжается, лейтенант Воронков, и жить надо. Многое у тебя позади, но есть еще кое-что и впереди. Не загадывай далеко, не искушай судьбу, сутки прожиты - и порядок. И живи, коль живой.
Он с хрустом потянулся и ощутил, как неслабо, как нерастраченно тело, хотя и дырявили его чрезмерно. Сжал кулаки, повел плечами, пробуя брюшной пресс, глубоко вдохнул и выдохнул. Нет, что ни говори, он молод и, в общем-то, здоров. И робкая, смущенная радость от сознания своей молодости и здоровья обдала его словно теплой волной. Ему стало жарко. Он растелешился до трусиков и лежа начал делать зарядку - так, чтобы не обеспокоить голень. Увлекся, сопел, кряхтел. Давненько он не занимался зарядкой. Считай, как попал на фронт, так и бросил вдохи-выдохи. В госпиталях тем более не до зарядки. Лечебная физкультура - да, была, и то из-под палки: в госпиталях охота была о т л е ж а т ь с я.
Он сопел, кряхтел, а младший сержант Белоус и красноармеец Гурьев молодечески всхрапывали рядышком. Лейтенант и подчиненные как будто не мешали друг другу. Но вот Воронков чутким ухом засек: храп загасает. Он покосился на соседей: ближний, Дмитро Белоус, поблескивал карими глазками в хитром хохлацком прищуре, Гурьев тоже пялился не без удивления и оживления.
- Добрий ранок! - пропел Белоус, растягивая рот до ушей.
- Доброе утречко, товарищ лейтенант! - подхватил сообразивший, что к чему, Гурьев.
- Доброе, доброе. - Воронков смущенно крякнул. - Вот зарядку справляю…
- Мы и бачим! - опять запел Белоус. - Верно, я не враз смикитил… Сперва трохи испугался: чего это, думаю, с лейтенантом? Не с контузии ли… Я лично по утрам нужду справляю…
- Будет тебе, Дмитро, - встрял Гурьев: посчитал, видимо, что Белоус перехватывает с шуточками по адресу лейтенанта. Офицеры не любят, чтоб подчиненные над ними подшучивали. И Воронков не любит. Но иногда позволяет. Под настроение.
- Так пойди отлей, Дмитро, - миролюбиво сказал Воронков.
- Бачишь, гурьевская каша: лейтенант разрешает! А ты: будет, будет…
- А ты, хохляцкая твоя душа, знаешь, что такое гурьевская каша? Хоть раз пробовал?
- Не пробовал и не желаю! А прозвище я тебе припечатал законное. И носи на здоровье!
- Балабон ты, Дмитро, - беззлобно сказал Гурьев. - У тебя язык без костей!
- А у тебя, гурьевская каша? Как у всех!
Солдатский треп в принципе никогда не вызывал начальственного неудовольствия Воронкова. Треп этот - их привилегия, их дополнительный паек, на которые он не посягал. Лишь бы не переходило в ссору, а то и в драку. Так же, как шутки на его счет не должны переходить в фамильярность, - тут он обрывал нещадно. Вообще он был не чужд послаблениям: сквозь пальцы смотрел на матерщину, сальные анекдоты, игру в карты, небритые щеки или грязный подворотничок. Считал: не придирайся по мелочевке, взыскивай по большому счету: чтоб боец был смел, терпелив, исполнителен, честен, предан товарищам. Чтоб на такого можно было положиться в главном. А второстепенное - что ж, все живые человеки, иные прегрешения дозволительно и простить.
- Ребята, - сказал Воронков, - я и вам рекомендую утреннюю гимнастику.
Белоус тихонько присвистнул, а Гурьев полюбопытствовал:
- Пользительно для организма?
- Еще как!
- К чому ж, товарищ лейтенант, вы допрежь не занимались гимнастикой? - спросил Белоус почтительно.
- Ленился. Дурной был.
- Хотите, чтоб и мы поумнели?
- Хочу, Дмитро.
- Та нет, товарищ лейтенант, мы с гурьевской кашей так и помрем дурнями, а, Гурьев?
Тот не отозвался. А Воронков посмотрел на их острившиеся на нарах носы, на белые, незагорелые лбы, и вдруг его будто окатило холодной волной: черт-те с чего вспомнилось, как он целовал своих убитых бойцов - перед тем, как тело опустят в яму. Воронков наклонялся и каждого целовал в лоб. И какой смертный холод обжигал его губы! И в летнюю жару от этих уже тронутых синевой лбов исходил великий, вечный холод, но и в зимнюю стужу они были ледяней ледяного - губы прикипали.
Воронкова зазнобило, и он начал одеваться. В этот момент в землянку, нагибаясь, чтоб не стукнуться о притолоку, вошел высоченный Зуенок. Младший сержант Белоус оживился:
- Здоровеньки булы, товарищи белорусы! Не утащили фрицы?
Зуенок не удостоил его ответом, доложил лейтенанту, что у фашистов тихо. Воронков кивнул, а Белоус растянул рот пошире:
- Белорусец, будь бдителен! На такого гарного хлопчика фрицы давно зарятся!
Зуенок снял плащ-палатку, взялся чистить оружие. Белоус наклонился к нему вплотную:
- А хочешь стать ще гарней? Занимайся зарядкой! По утрам натощак! Не веришь? Спроси у лейтенанта!
- Балабон ты, - сказал Гурьев.
- А шо не так? Товарищ лейтенант, подтвердите…
- Не перехлестывай, Дмитро, - сказал Воронков, унимая дрожь. - Зарядку делает тот, кто хочет… Сугубо добровольно, понял? А вот это мой приказ: после завтрака загорать. Всем. На часок. Выбирайтесь за блиндаж, в укрытие - и на солнышко. Фурункулы оно лечит, ротный санинструктор сказывал…
- И раны лечит солнце, - неожиданно сказал Зуенок. - Нас в госпитале специально укладывали загорать.
- Ну раз медики советуют, а командир роты приказывает… Есть загорать! Верно, Гурьев?
- Верно, Дмитро. Я вообще уважаю солнечные ванны…
- И вот еще что, - сказал Воронков. - Санинструктор у нас дивчина, прошу не давать волю рукам. Уважайте дивчину! Баловства не позволю… Вопросы?
- Нема вопросов, - вздохнул Белоус. - Полное уважение к Светочке, как к слабому полу…
- Вот именно, - сказал Воронков. - И передайте это тем, кого нет в землянке.
- Семиженову и другим? - спросил Белоус.
- Семиженову и другим.
- У сержанта и так семь жен! - Белоус засмеялся, но его никто не поддержал.
- Товарищ лейтенант! - Зуенок заканчивал смазку частей затвора. - Дозвольте обратиться?
- Разговорился чего-то наш белорусец, - бормотнул Белоус.
- Слушаю, товарищ Зуенок.
- Надобно б привести землянку в пристойность… То есть землянку санинструкторши… Там же нельзя жить!
- Правильно, товарищ Зуенок. Если я за завтраком почему-либо не увижу Семиженова, передайте ему: пускай распорядится насчет землянки Лядовой…
- Товарищ лейтенант! Зачем беспокоить Семиженова? Я сам подправлю дверь, нары, стекло вставлю, сено сменю…
- Правильно, товарищ Зуенок. Действуйте! - сказал Воронков и подумал: "Как я до этого не дотумкал? Ай-я-яй, ротный! И какую бюрократию бы развел: я распорядился, чтобы Семиженов распорядился кому-то заняться землянкой… А Зуенок - быка за рога, вот тебе и молчун, и сыч…"
Но когда он заглянул в глаза Зуенку, то увидел в них такой мрак, такую безысходность, что собственное одиночество показалось не столь существенным. Да и не одинок он, лейтенант Воронков. Тот же надежный Зуенок рядом. И весельчак, хохмач и ловчила Дмитро Белоус рядом, и Гурьев, у которого при разговоре два жеста: то чешет в затылке, то доит нос большим и указательным пальцами - в остальное время руки тяжело лежат на коленях. Они все близки ему, они почти родня ему. Как и те бойцы и сержанты роты, что вне этой землянки. Как и санинструктор Лядова. Как и комбат капитан Колотилин. И командир полка, и командир дивизии, Батя. Да, да, он любит их всех, как родных…
Сержанта Семиженова Воронков дождался. Временно исполняющий должность старшины приволок из батальонных тылов термос с пшенной кашей, торбу с хлебом, сахаром и табаком, трофейный термос с горячим чаем. И все приволок один! Даже непонятно было, как это имущество уместилось на нем! Белки у Семиженова были воспаленные от недосыпа, лицо помятое, голос зычный, сердитый:
- Р-рота, на завтрак!
Отлучившийся по надобности Дмитро Белоус припозднился. Но, подхватив котелок, вежливенько растолкал крохотную очередь и первым встал перед термосом с пшенкой. Семиженов смерил его взглядом с головы до пят, затем с пят до головы и спросил: