- Что взбрендило? - повторил Костька. - А то, что святых угодников терпеть не могу. Ты погляди, погляди на него! Скоро из собственной кожи вылезет, - должно быть, Костька обрадовался свежему собеседнику и теперь высказывал мне все то, что уже говорил Сашке. - Дровишек нарубить, водичку натаскать, посуду вымыть, пол подмести - и заметь, все по собственной инициативе. А зачем? Да только для того, чтоб выхвалиться: вон я какой трудяга! Или, - повернулся он к Леньке, - скажешь, что это зов души?
- Да, - очень тихо ответил Ленька. - Если я могу это сделать, почему же…
- Ерунда, угодничек! Не поверю. Только не говори, что ты так воспитан. Христосик в гимнастерке.
- Хватит тебе, - попросил я. Мне было жалко Басова. Он не находил, что ответить, и это разжигало Костькину злость. Конечно, его злило, что Ленька многое делает сам, без всякой команды или не в свою очередь. И, конечно, Сырцов мог ткнуть того же Костьку носом и сказать: бери пример с Басова. Этого Костька не мог перенести. И все, что он сейчас говорил, сводилось, в общем-то, к одному - что тебе, больше всех нужно, что ли?
- Хватит, - повторил я. - Ну, может, он действительно так воспитан, в отличие от нас с тобой. Я вот терпеть не могу подметать. У меня дома пылесос.
- А ты, брат, соглашатель, как я погляжу, - усмехнулся Костька. - Не боишься, что ценный почин товарища Басова распространится на тебя, а? И будешь ты вкалывать сверх положенного в добровольно-принудительном порядке, да еще улыбаться при этом.
- Не очень боюсь, - сказал я. - А вообще, Костька, кончай. Жаль, валерьянки у нас нет. Зря ты на парня взъелся.
- Взъелся? - хмыкнул Костька. - Я бы ему морду набил с удовольствием, вот что. Угодничек!
- А я - тебе, - сказал я.
- Ты?
- Я.
- Руки коротки.
Мы встали. Нас разделял стол. Даже в сумраке я видел, какие у Костьки бешеные глаза. Ленька тоже вскочил. Я глядел в прыгающие Костькины глаза и думал, что если он хотя бы поднимет руку - ударю первым.
Видимо, я не заметил, что мы говорили громко, очень громко, и разбудили Сырцова. Он открыл дверь рывком - и встал на пороге в одной рубашке и белых кальсонах, как привидение. Этого оказалось достаточно. Костька сел, я поднял кружку с недопитым чаем и стал прихлебывать с противным равнодушием.
- Так, - сказал Сырцов. - Занятный у вас разговор. Можно и мне послушать?
- Ладно, отец, - сказал я. - Все тихо и мирно. Ложись, досматривай сны.
Сырцов ушел в спальню, и мы слушали, как он одевается. Я зажег лампу. Сейчас будет душеспасительная беседа на тему дружбы и товарищества. Но сержант вышел и приказал:
- Соколов, отдыхай. Короткевич, сменить Головню.
- Через три с половиной часа, - сказал Костька.
- Сейчас. Проветришь мозги на вышке. А завтра с утра для всех два часа строевой. Ясно?
- Ты что? - удивился Костька. - Заниматься строевой?
- Два часа строевой, - резко повторил Сырцов. - И не только завтра, а всю неделю.
Я поежился. Мне тоже не очень-то улыбалось заниматься строевой подготовкой целую неделю, но Сырцов, конечно, прав. Великий педагог! Знает, что такое строевая.
Можно было спать. Но я подождал, пока ребята уйдут на службу. Я все равно не уснул бы. И Сырцов знал, что я не сплю, а лежу просто так.
- Не спишь?
- Не сплю.
Он сел на мою койку, да еще поерзал, устраиваясь удобнее, словно приготавливаясь к долгому разговору. И лампу перенес на тумбочку. Свет падал на лицо Сырцова так, что мне был виден только его огромный, выдвинутый вперед подбородок. Теперь этот подбородок был похож на ковшик экскаватора. "Ковшик" дрогнул - сержант сказал:
- Слышал я ваш разговор.
- Подслушивать нехорошо, - сказал я.
- А я не подслушивал. Вы же орали, а не говорили.
- Так уж и орали! Эрих-то не проснулся.
- Его разбудить трудно, - кивнул Сырцов.
Это верно: Эриха надо долго трясти, прежде чем он вылезет из своих снов. Потом он еще долго сидит на койке, охватив колени, покачиваясь и не открывая глаз.
- А вы все-таки громко говорили. Особенно Короткевич.
"Ковшик" захлопнулся. Сырцов отговорил первую часть, сейчас начнется другая. Но он долго молчал, прежде чем снова сказать:
- А я, грешным делом, лежал и думал, как ты поступишь? Выходит, зря сомневался. Дружба дружбой, а табачок врозь.
- Выходит, так, - согласился я.
- Ты, конечно, молодец. Правильно поступил. А что будем делать с Короткевичем?
- Воспитывать, наверно, - ответил я. - Только за что ж и нам строевую-то?
- Так надо, - сказал Сырцов. - А потом еще по уставам пройдемся. Забываете устав. Например, что приказ командира не обсуждается, а должен быть выполнен точно и в срок. Забыл?
- Подзабыл, - уныло сказал я, потому что спорить было бесполезно: только что сам обсуждал приказ командира. Сырцов одобрительно кивнул:
- Ну а как его воспитывать? Есть у тебя какие-нибудь мысли? Вы ведь дружки все-таки.
Дружки! Нет, никакой он мне не дружок. Только я не имею права сказать об этом. И нет у меня никаких мыслей относительно дальнейшего воспитания рядового Короткевича. Ну совсем никаких.
Но то, что Сырцов решил посоветоваться со мной, все-таки польстило. И его похвала странным образом тоже пришлась по душе. Я лежал, блаженствовал и думал: а ведь как ты придирался ко мне? Именно ко мне и ни к кому больше. Почему бы это? Бывает, конечно, физиономия не понравится… Может, ему поначалу не нравилась моя физиономия? Я не Жан Маре и даже не Эрих Кыргемаа - лицо как лицо, малость вытянутое, глаза бутылочного цвета, а нос - коротышка, и мне самому не доставляет особых радостей разглядывать себя в зеркало.
- Чего же ты молчишь?
- Думаю.
- А-а…
- Может, обсудим на комсомольском собрании? - неуверенно сказал я. Просто у нас в школе всегда было так. Чуть что - обсудить на комсомольском собрании. Опоздал на урок, или схлопотал двойку, или подрался, или даже покурил в уборной - все равно на комсомольское собрание. Поэтому сейчас я не мог придумать ничего другого.
- Идея, - согласился Сырцов. - Теперь второй вопрос: кого будем комсгрупоргом выбирать? Пора. Вроде бы мы уже узнали друг друга.
- Леньку, - повторил я. - Кого же еще?
- Я с тобой серьезно говорю, - покосился на меня Сырцов.
Тогда я сел на койке. Я ведь тоже говорил серьезно: как он этого не понимает! Сырцов глядел на меня, и мне казалось, что мысли в его голове ворочаются с шумом и скрежетом.
- А что? - вдруг спросил он не меня, а самого себя. - Может, ты и прав.
- Конечно, прав.
- Вообще-то самый положительный из нас - это Эрих.
Он еще сомневался в моей правоте! Я перебил его:
- Значит, я не положительный?
- Ты? - Сырцов снова поглядел на меня. - Хочешь честный разговор?
Я кивнул. Конечно, я очень хотел, чтобы разговор был честный.
- В основном ты, конечно, положительный… Только разболтанный. Нет в тебе - как бы это сказать? Ну, твердости душевной, что ли. Это не я один так думаю.
- Погоди, - перебил я его. - Помнишь, мы с комендантом беседовали, а потом он тебя попросил остаться?
- Помню.
- Обо мне говорили?
- О тебе. Вот тогда он и сказал, чтоб я особенно приглядывался к тебе. Хороший, говорит, парень, а в голове сплошные завихрения.
- Имеется малость, - грустно согласился я. Впрочем, я ведь был почти уверен, что подполковник говорил с сержантом именно обо мне. Так что ничего нового я не узнал. Я сидел и вспоминал ту злосчастную беседу, когда комендант даже забыл поговорить с Сашкой Головней. Это из-за меня. Сашка, наверно, огорчился, что его забыли.
- Нет, - качнул головой Сырцов. - Подполковник с ним нарочно не заговорил тогда. Понимать же надо.
- Что понимать?
- Обстановку. Он не хотел Сашке больно делать.
- Темнишь.
- Не надо только болтать. У Сашки отец пьяница. Весь дом пропил. Сашка от него ушел. Хорошо, настоящего человека в жизни встретил, капитана милиции.
- А отец? - все-таки спросил я.
- Вроде бы в лечебнице.
Меня словно обожгло. Все стало понятным. И даже та случайно прочитанная строчка из письма к другу-милиционеру: "…за все, за все Вам всегда буду…" Значит, живет человек рядом со мной и один переносит свою беду? Мне хотелось вскочить, одеться и побежать туда, на прожекторную. Ничего не говорить. Просто побыть с Сашкой. Ну, может, пошутить, чтоб улыбнулся. Спросить, написал ли он Зойке.
- Ладно, - сказал Сырцов. - Спи. И так почти час проболтали. А я пойду…
Ему никуда не надо было идти. Он тоже должен был спать сейчас. Значит, он почувствовал то же самое, что и я. В таком случае мы пойдем вместе. Я спустил ноги и начал одеваться, а Сырцов молча глядел на меня.
Мы вышли и вдруг увидели снег. Ночь была белой. Снег валил медленно и густо. Я включил фонарь, и луч уперся в белую завесу. Мы шли через нее, ничего не различая в трех шагах, и ноги мягко увязали в снегу. Но сбиться мы не могли. Дорогу на прожекторную каждый из нас нашел бы с закрытыми глазами.
- Плохо, - сказал Сырцов. - Видимость нулевая. На заставах, наверное, усиленную объявили. А кто радуется - это Ленька.
- Почему? - не понял я.
- Эх, ты, городской! - усмехнулся Сырцов. - Для тебя снег - лыжи, а для крестьянина - урожай. Понял?
Я кивнул и подумал, что Сырцов - чудесный парень, черт возьми, и жаль, что мы с ним не договорили и что я все-таки очень мало знаю его, куда хуже, чем он меня.
- А сам ты какой: городской или деревенский?