Однажды в деревню, где разместились отведённые на отдых лыжники, заехал командующий фронтом, прославленный советский полководец, направлявшийся на свой наблюдательный пункт. Шофёр притормозил у колодца, чтобы залить воды. Генерал вышел размяться и тут увидел гвардии красноармейца Михаила Синицкого, направляющегося с котелком в кашеварку, расположенную через улицу.
Командующий окликнул его. Синицкий не оробел, представился ему по полной форме - да так чётко, весело и лихо, что сразу завоевал сердце старого советского воина. Командующий спросил Мишу, кто он и что здесь делает, и, получив толковый и обстоятельный ответ, приказал порученцу записать Мишину фамилию и часть. Радиатор залили водой, генерал уехал. Отдохнувшие лыжники снова пошли в бой, и Миша забыл встречу в деревне. Но вдруг приходит из дивизии шифровка. Гвардии красноармейца Синицкого Михаила с вещами и аттестатом под ответственность командира батальона требовали доставить в штаб фронта. Разъяснялось в ней, что по приказу командующего его направляют в тыл учиться.
Но на этом не закончилась военная история гвардии красноармейца Синицкого. Некоторое время спустя, командующий фронтом вечером, сопровождаемый охраной, задумчиво шёл по штабной деревне, возвращаясь после разговора по прямому проводу, и вдруг, вывернувшись прямо из-под ног бойца охраны, перед ним предстала маленькая фигурка в складном военном полушубке. Она вытянулась, щёлкнула каблуками и звонким голоском чётко отрапортовала:
- Гвардии красноармеец Михаил Синицкий. Разрешите обратиться, товарищ генерал-полковник.
Командующий был доволен результатом только что окончившихся переговоров со своими командармами. Он сразу узнал мальчика и, удивлённо глянув на него, весело ответил:
- Ну, обращайтесь. Прежде всего доложите: откуда вы здесь взялись? Как сюда попали?
Маленький солдат только свистнул по-мальчишечьи и махнул рукой, показывая этим, что для него попасть в штаб фронта да прямо под ноги командующему - дело не слишком трудное. Генерал расхохотался и приказал бойцу Синицкому следовать за ним. В избе генерала между ними произошёл разговор, который я воспроизвожу с возможной точностью с собственных слов командующего:
- Почему до сих пор не в училище?
- Разрешите доложить, товарищ генерал-полковник, хочу воевать.
- Вот выучишься, станешь офицером и пойдёшь воевать.
- Да-а… тогда и война-то кончится, без меня фашиста побьют, товарищ генерал-полковник.
Командующий помолчал. На его суровом и неулыбчивом солдатском лице появилось какое-то совершенно не свойственное ему растроганное выражение, а стальные серые глаза, взгляд которых заставлял трепетать иной раз и генералов, сузились и залучились тёплым смешком:
- Стало быть, обратно в полк?
- Так точно. А после войны учиться, я молодой, мои годы ещё не вышли, товарищ генерал-полковник, а то, пока они по нашей земле ползают, мне и учёба в голову не пойдёт. - И, позабывшись, превращаясь из солдата в мальчугана, он добавил. - Вы-то их не знаете, откуда вам их знать, а я-то их нагляделся досыта.
Генерал широко улыбнулся, что тоже случалось с ним редко.
- Ну, будь по-твоему. Воюй, - сказал он, подумал, отстегнул с руки часы и протянул их мальчику. - А это тебе от меня на память… чудо-богатырь. Давай руку, сам пристегну, чтоб не потерялись.
И, оглянувшись на дверь, он вдруг обнял круглую стриженую голову мальчугана и поцеловал его в лоб, как отец, благословляющий сына на подвиг.
- Ну, ступай, воюй, - повторил он и отвернулся к карте, с несколько преувеличенной старательностью рассматривая на ней какой-то пункт.
И гвардии красноармеец Михаил Синицкий вернулся в родной полк и опять стал воевать.
Горсть земли
Голос командира полка, обычно такой твёрдый и раскатистый, звучал из телефона возбуждённо и незнакомо:
- Доложите обстановку. Скорее! Ну!
Не опуская трубки, лейтенант Моисеенко высунулся из блиндажа и огляделся.
Отсюда, с холма, высоко вознесённого над болотистой низиной, открывалась на все четыре стороны широкая панорама. Солнце ещё не поднялось из-за низкорослого корявого березнячка, видневшегося поодаль, но первые оранжевые лучи острыми иглами пробивались сквозь листву и, мягко золотя восточный склон высотки, сверкали россыпью розовых искр в седой росистой траве. А в низине ещё лежал сизый сумрак, тихо курился прохладный клочковатый туман, над которым уже звенели утренние жаворонки. И только очень внимательный глаз мог различить в этом мирном, пустынном, спокойном пейзаже какое-то неясное движение.
Но недаром Моисеенко начинал войну артиллерийским наблюдателем. Его привычный острый глаз рассмотрел всё, что было нужно.
- С запада на дороге… - вы следите по пятисоттысячной карте? - ну там, где мост через ручей, - гужевой обоз. Подвод сорок. Конец обоза в тумане не просматривается. На северном отрезке дороги колонна автомашин с брезентовыми верхами. Что? Полагаю, боеприпасы, людей у машин не видно. У опушки леса пехота до роты, три орудия наведены в нашу сторону… Да, полагаю, скоро нас атакуют…
В трубке зашуршал хрипловатый вздох.
- Трудно, лейтенант. Слушайте боевой приказ. Держаться до вечера. Понятно? Не пропускать по дороге ни одной подводы, ни одной машины. Понятно? До последнего держаться. Слышите? До темноты продержитесь - выручу… Ну, Моисеенко, - голос командира полка дрогнул, - смотри, на тебя надежда, главное - вцепись к дороги, схвати их за горло, чтобы…
Послышался противный нарастающий звук, такой, что, как холод, пронизывает человека до самых костей. Мина разорвалась где-то рядом. Земля дрогнула. Сухой песок с шелестом потёк между брёвнами блиндажа. Трубка вдруг смолкла на полуслове, и лейтенант понял, что совершилось то, чего он особенно опасался. Незаметная в траве нитка провода - последнее, что связывало находившуюся на высоте горстку его людей с отступившим вчера полком, - была прервана.
Моисеенко покосился на бойцов, издали прислушивавшихся к разговору, и вдруг, вытянувшись, отрапортовал в онемевшую трубку:
- Товарищ командир полка, боевой приказ принят. Пока хоть один из нас жив, заяц - и тот по этим дорогам к фронту не проскочит.
Он бережно положил на ящик теперь уже бесполезную трубку и испытующе посмотрел на бойцов. Их было девятнадцать - всё, что осталось от взвода после вчерашнего боя у этой высоты. Пятеро были ранены. Большинство из бойцов он хорошо знал. Эти люди проделали с ним весь путь отступления от Латвии до города Калинина, затем обратный путь от Калинина до этих болотистых мест под Ржевом, где линия фронта зимой остановилась и война приняла окопный характер. Они стояли сосредоточенные, молчаливые и спокойные. Офицеру показалось, что крайний - немолодой, высокий, щеголеватый пулемётчик Фадеев - слегка усмехается, дымя папироской в прокуренную ладонь. Лейтенанту стало вдруг стыдно за свою хитрость. Это были воины, и с ними надо было говорить напрямик.
- Связь с полком прекратилась. Но приказ принял, - сказал лейтенант, стараясь не выдать голосом тревогу, вдруг против воли охватившую его от сознания того, что теперь он был здесь перед лицом врага самый главный и от его уменья, распорядительности, воли зависит не только судьба и жизнь вот этих людей, но и судьба всего полка, изнемогавшего в неравной борьбе. - У фрицев тут через болото только эти две дорога и есть. Наша высотка запирает их, как замком. Ясно, они ничего не пожалеют, чтобы замок этот сбить, - ведь без боеприпасов они наступать не смогут… Командир полка приказал не пропустить ни одной подводы к передовым. Ну?
Бойцы молчали. Тихо курились самокрутки. Сизый их дым липнул к росистой траве и пластами лежал над окопами в прохладном неподвижном воздухе.
Пулемётчик Бездоля, могучий, деловой сибиряк, сосредоточенно плёл венок из ромашек, грудкой лежавших у него на коленях, и все следили за его большими ловкими пальцами, будто от того, сплетёт он или нет этот никому здесь не нужный венок, зависела судьба маленького гарнизона, превратностями военной судьбы очутившегося в тылу вражеских войск.
Среди своих бойцов лейтенант был самым молодым: он попал на войну с третьего курса университета. И ему захотелось сейчас, перед самым большим и, возможно, последним военным испытанием в его жизни, сказать всем этим людям какие-то особенные слова о Родине, о долге, о великих целях, за которые сражается советский народ. Но он ещё раз оглядел остатки своего взвода, вдруг сам успокоился и только спросил:
- Обстановка ясна?
- Точно, - ответил кто-то.
- Разве что по костям нашим проедет немец, - добавил Бездоля, откладывая неоконченный венок и стряхивая с колен влажные от росы ромашки, почему-то напоминавшие отцам об их детях, живущих там, в далёком тылу.
Пулемётчик Фадеев, всё время искоса следивший за немцами в амбразуру, насторожился, глаза его сузились, он закусил губу, потом медленно отодвинулся от косяка рамы, хозяйственно притушил слюной недокуренную самокрутку, спрятал за кожаный ободок пилотки.
- Товарищ лейтенант, на опушке немец зашевелился. Похоже, от леса, как раз по солнышку, атаку затевает.
Лейтенант поднял бинокль и тут же положил его на бруствер, чтобы не выдать невольной дрожи в руках. Серые фигурки немцев, вырванные из тумана увеличением, рассыпавшись полукругом, не маскируясь, даже не нагибаясь, редкими цепями стали двигаться к высотке с автоматами наперевес. Передние уже приближались.
- Ишь, обнаглел прохвост, не маскируется… - сказал Фадеев, прикладываясь глазом к пулемётному прицелу. - Ну, давай, давай ближе, сейчас я тебя встречу.