В полумраке тёмной пустой избы, куда свет проникал через единственное уцелевшее, да и то на две трети заткнутое соломой окно, перед нами стоял щуплый подросток в полной военной форме. Он выглядел настоящим бойцом, только уменьшенным раза в два. Лицо у него было круглое, курносое, совсем ещё детское, с пухлыми губами и нежным пушком на румяных щеках.
Но всё: и то, как ловко и складно сидела на нём форма, как туго был перехвачен ремнём крохотный армейский полушубок, как лихо заломлена была у него на голове ушанка, и то, как твёрдо держал он приставленный к ноге короткий кавалерийский карабин - отличало в нём опытного бойца, прочно вросшего в суровый быт войны.
С виду можно было ему дать лет тринадцать-четырнадцать. Но две тоненькие, словно вычерченные иголкой по щекам возле губ морщинки да какой-то слишком уж спокойный для его возраста взгляд больших и чистых глаз говорили о том, что и пережил, и перевидал он за свою жизнь уже немало, и придавали его лицу взрослое, умудрённое выражение.
Майор с нескрываемым удовольствием смотрел на этого бравого маленького солдатика, стоявшего перед ним навытяжку. Тёплые и весёлые искорки зажглись в уголках усталых, красных от долгой окопной бессонницы глаз этого бывалого офицера. Но отрекомендовал он подчёркнуто официально:
- Познакомьтесь, гвардии красноармеец Синицкий Михаил Николаевич, миномётчик и снайпер, сын нашего полка… Вольно. Садись, Михаил, за стол, гостем будешь.
Мальчик сел и без особого повода, отогнув меховой обшлаг полушубка, взглянул на великолепные золотые часы-секундомер. Мне показалось, что он куда-то торопится.
Сын полка! Так звали в гвардейской части, которой командовал майор Куракин, этого необыкновенного маленького солдата. И с кем ни пришлось мне тогда в этом полку говорить, все произносили эти слова любовно, без шутливого снисхождения, с которым обычно взрослые говорят между собой о подростках, волею случая попавших в их среду. И все охотно рассказывали различные случаи из жизни этого маленького человека.
Вот она, история Миши Синицкого, воспроизведённая по рассказам его однополчан, после того как я снял с неё некоторые явные прикрасы и преувеличения - наивный дар бескорыстного солдатского уважения.
До войны Миша жил и деревне Ивановке, Андреевского района, Смоленской области, обычной жизнью колхозных ребят. Зимой бегал в школу, гонял на коньках по пруду, катался с гор на ледянке - старом, набитом соломой, залитом водой и замороженном решете. Летом помогал родителям в поле, даже зарабатывал трудодни, сколотив ребят в бригады полольщиков и сушильщиков сена, но больше времени, конечно, проводил на речке: ловил раков петлей на тухлое мясо и колол вилкой пятнистых пескарей на речной быстринке у парома.
Была у него детская, но вполне определившаяся страсть - любил он машины и готов был целые дни простаивать под драночным шатром эмтеэсовского сарая, благоговейно следя за тем, как чумазые слесари под руководством своего бригадира, весёлого и хромоногого Никитина, возятся с машинами. А когда Никитин в знак особого расположения позволял мальчонке обтирать масло с какой-нибудь старой шестерёнки с изгрызенными зубьями или доверял закрепить ключом гайки, Миша переполнялся бесконечной гордостью.
Стать механиком было его мечтой. Страсть эта зашла довольно далеко. Однажды, когда все были в поле, Миша решил даже починить остановившиеся ходики, смело разобрал их, а потом выяснил, что большинство гаечек почему-то перестало подходить к болтикам и колесиков оказался у него излишек… В результате этого исследования по мягким местам будущего механика прогулялся отцовский ремень.
Ну, а в общем всё шло хорошо, и механиком бы Миша, конечно, стал, но помешало непредвиденное обстоятельство - началась война. В первый же день отец Миши отправился в военкомат.
- Смотри, Михаил, один мужик в доме остаёшься. Береги баб-то, - полушутливо, полусерьёзно говорил отец, вскакивая на одну из телег, в которых колхоз отправлял в район мобилизованных.
И в самом деле, остался Миша за старшего при хворой матери да двух маленьких сестрёнках. Издали война не очень пугала. Не тронула она на первых порах и колхозных достатков, накопленных за последние годы. Ребята, попрежнему не слишком загруженные делами, бегали по окрестности, играя в красноармейцев и фашистов, причём фашистами никто, понятно, быть не хотел, ими становились по жребию, и красноармейцы в два счёта разбивали их в пух и прах.
Миша Синицкий издали следил за этими играми, тщательно скрывая свой к ним интерес.
- Недосуг мне: хозяйство мужского глаза требует. Женщины, они что, на них какая надежда! - говорил он солидно одногодкам, звавшим его "воевать Гитлера".
Но однажды - и это случилось неожиданно-скоро - война придвинулась к Ивановке. Это была уже не игра. Сначала по большаку тянулись бесконечные колонны беженцев, машины, подводы, гружённые скарбом, гурты пыльного, голодного, тощего скота. Этот печальный поток нёс с запада вести одна другой удивительнее - о каких-то танках, не знающих преград, о ревущих самолётах, уничтожающих всё и вся. Потом появились и самые эти самолёты. Они скользили вдоль большака, обстреливая беженцев, и колхозникам пришлось закапывать трупы убитых авиабомбами.
Вдали не страшно, точно летний гром, загромыхала артиллерия. Прошумел слух о прорыве немцев где-то у Витебска, потом потянулись войска. Шли они не в ногу, без строя, рассыпанными усталыми колоннами. На солдатах были просоленные гимнастёрки. Лица были черны от пыли. Бойцы торопливо шли деревней, сердитые и неприветливые, ни на кого не глядя, не отвечая на расспросы. В этот день из колхоза на восток погнали стадо.
Миша вызвался было в поводыри, да столько оказалось добровольцев уходить в тыл, что его и слушать не захотели. И мать всё ещё хворала, сестрёнки были мелки. Словом, Миша остался. На следующий день по шоссе поползла длинная колонна чужих танков и машин, окрашенных в серо-зелёный цвет щучьей чешуи, казавшийся всем зловещим.
В этот день в Ивановке ничего особенного не случилось. Залетело только не надолго несколько мотоциклистов в рогатых касках, в смешных коротеньких куртках и нескладных каких-то сапогах с куцыми широченными голенищами. Солдаты напились у колодца, о чём-то полопотали между собой, а потом принялись с хохотом носиться по деревне за курами и гусями, причём били они их каким-то новым, неизвестным способом: тонкими хлыстиками по голове да так ловко, что курица или гусь с одного удара валились на спину. Нагрузив птицей полные прицепные колясочки, всё так же перемигиваясь и похохатывая, немцы с треском умчались, и по деревне пошёл говор, что не так страшен чёрт, как его малюют. Появилась надежда, что удастся как-нибудь потихоньку перебедовать, пока Красная Армия соберётся с силами.
Старики вспоминали ту германскую войну, говорили, что, верно, и тогда немец был охотник до птицы, однако хлыстиков таких у него ещё не было, и что действительно, должно быть, в фашистской армии техника куроедства куда выше, чем в кайзеровской. Мальчишки же, которые поменьше, изучив за этот первый вражеский визит начатки новой немецкой речи, твердили на все лады: "Матка, курка! Матка, яйка!"
Дней десять ползли по шоссе машинки, машины и машинищи. Потом фронт ушёл на восток, канонада стихла, и деревня узнала по-настоящему, что такое враг и что такое неволя.
Вместо немцев в униформах цвета болотной ряски приехали на машинах немцы в чёрных мундирах, и Миша Синицкий за несколько дней увидел столько и такого горя, какого, не случись войны, не увидел бы никогда. Он видел, как при народе, специально согнанном за околицу, расстреляли фашисты трёх человек: неизвестную девушку, Миколаича, безобиднейшего старика, выполнявшего обязанности инспектора по качеству, и любимца Миши - хромоногого эмтеэсовского бригадира Никитина.
Никитин стоял у сарая связанный и не переставал сулить фашистам страшные кары и разносить в пух и прах и фашизм, и Гитлера, пока не упал в траву, перерезанный автоматной очередью. Потом солдаты зарезали быка-производителя Ваську, за которого колхоз получил золотую медаль на Сельскохозяйственной выставке. Из крестьянских домов были под метлу изъяты все найденные запасы, а заодно из сундуков исчезла и вся сколько-нибудь годная к носке одежда, какую люди не успели позакопать. А когда началась зима и снег покрыл печальные неубранные поля с космами побуревшей несжатой ржи и с чёрной картофельной ботвой, солдаты выселили крестьян из их домов.
Мать Миши плакала, не хотела покидать жильё. Поселившийся у них очкастый немец взял её за плечи и вытолкал из сеней да так, что она, оскользнувшись на ступеньках, упала лицом в сугроб.
Миша перевёл её и сестрёнок на огород в просторную щель, предусмотрительно вырытую ещё в первые дни войны на случай бомбёжек.
Устроив своих в земляной норе, утеплив её сверху соломой, дерюжками, старым тряпьём, выдолбив в земле очаг и натаскав хворосту, Миша, ничего никому не сказав, исчез из деревни. Он пошёл искать партизан, о которых много и со страхом лопотали стоявшие в деревне немцы. Что делали партизаны, деревня пока ещё не знала, но страх перед ними был у немцев так велик, что солдаты стали на ночь заставлять двери изб телегами, санями, а окна заваливали всяческим домашним скарбом. Не зная ни явок, ни базы, маленький колхозник несколько дней проскитался в лесу и, хотя это может показаться невероятным, нашёл-таки партизан. Среди них оказались колхозный агроном, два учителя и слесарь из МТС, - словом, знакомые ему люди.