- Снаряды распределяет не командир батареи, а начальник артиллерии полка, - внушительно отозвался Кравчук.
- Так и начарт там же, на батарее, - ответил посыльный.
- Ну, раз так, отвези ящиков пять, - распорядился Кравчук, обращаясь ко мне.
- Их всего десять.
- Значит, половину. Действуй…
Батарея стояла примерно в полутора километрах от нас, но добраться до нее было нелегко. Не везде еще сошел снег. Кроме того, путь пересекал ручей, правда, неглубокий. Моста не было - надо переправляться вброд.
Я пошел к командиру ^танспортной роты за лошадью.
- Опять гебе подавай лошадь! А чего же автомашинами не пользуешься? - ядовито спросил капитан.
Он расправил свои пышные усы и начал мне выговаривать за то, что я однажды имел неосторожность высказать в его присутствии "крамольную" мысль о преимуществах автотехники перед живым тяглом.
- Лошадка всегда выручала! С Александра Македонского все'армии воевали на лошадях. Веками!.. Ты понял?
- Понял, товарищ капитан. Только мне сейчас не до дискуссий: надо снаряды на батарею везги.
- Потому и прощаю. Ладно. Васьков, - крикнул капитан, запрягай!
Пожилой боец Васьков молча взялся за вожжи. Лошадь пошла медленным, размеренным шагом.
Когда мы положили на повозку последний, пятый ящик, Васьков скептически покачал головой:
- Не довезем.
- Что? - грозно прикрикнул Кравчук.
Васьков зачмокал губами, и мы тронулись в путь.
- Ты смотри за ним, - тихо напутствовал меня Кравчук.
Выполняя этот наказ, я все время с опаской поглядывал то на лошадь, то на невозмутимого Васькова. Перед ручьем ездовой остановил лошадь: "Пущай передохнет".
А на передовой продолжали греметь разрывы снарядов и мин. Мне показалось, что канонада даже усилилась. Я обратил на это внимание ездового, и он опять взялся за вожжи:
- Ну, пошел, пошел, пошел!..
Лошадь с неохотой ступила в холодную воду. Ездовой залез на повозку, чтобы не замочить ноги, и в это время был упущен какой‑то очень важный момент: повозка застряла на середине ручья.
Васьков крутил вожжами над головой, сам весь подавался вперед, но лошадь после нескольких тщетных попыток сдвинуть повозку с места превратилась в неподвижное изваяние.
- Что ты сидишь? - набросился я на Васькова.
- А что мне делать?
- Прыгай в воду и помогай лошади.
Ездовой слез с повозки. Вода доходила ему почти до колен. Он ухватился за повод и потянул лошадь вперед. Я навалился на заднее колесо.
- Но - о! Пошла! - кричали мы до хрипоты в два голоса, а повозка не трогалась с места.
- Давай разгружать, - предложил я, надеясь, что уж пустую‑то повозку лошадь вытянет обязательно.
Меня водило из стороны в сторону под тяжестью каждого ящика, но я перетащил на берег три. Васьков - два.
Пока я стягивал сапоги и выливал из них воду, ездовой опять стал погонять лошадь, но все его усилия были напрасны. Лошадь стояла, низко наклонив голову, будто рассматривая в воде свое отражение. Васьков начал распрягать.
- Что ты делаешь? - закричал я. - Прекрати сейчас же!
С минуту мы стояли друг против друга, как петухи. В
глазах Васькова вспыхивали злые огоньки. Густая с проседью щетина на его давно не бритом лице, как мне показалось, зашевелилась. Крепко стиснув зубы, он рванул у меня из рук повод и повел лошадь на берег. Я остался у повозки в холодной воде.
Над головами прошелестели немецкие мины и разорвались в лесу, поблизости от батареи. Я выскочил из воды с тем же неотвратимым вопросом: что делать?
Лошадь щипала на пригорке прошлогоднюю пожелтевшую траву. Ездовой выжимал мокрые портянки. Не глядя на меня, сказал:
- Отдохнем малость и поедем дальше.
- Ты слышишь, что творится? - возмутился я.
- Слышу, - спокойно ответил он.
Я готов был вцепиться в него, но он годился мне в отцы и был такой же усталый, заезженный, как и его лошадь.
Сунув босые ноги в сапоги, я взял на плечо снаряд. Ездовой посмотрел на меня и невозмутимо стал расстилать свои рыжие портянки на снарядных ящиках.
- Бери и ты снаряд, - сказал я ему как можно спокойнее, хотя чувствовал, что голос мой дрожит.
Васьков словно не слышал меня. Он молча протягивал к солнцу свои побелевшие в ледяной воде ступни.
- Тебе говорят или кому?
Я подошел и расстегнул кобуру. Он неохотно встал, взял, как и я, снаряд на плечо и босиком направился на батарею.
- Обуйся! - крикнул я вдогонку.
Васьков будто не слышал меня. Шел впереди в длинной мокрой шинели, в шапке, но босой…
Артиллеристы обрадовались, увидев нас со снарядами на плечах:
- Вот это да! Подсыпем, братцы, фашистам!
У нас выхватили из рук снаряды, зарядили две
пушки.
- Готово! - доложил один из расчетов.
- Готово! - последовал доклад второго.
- Огонь!..
Прогремел жиденький залп. Две дымящиеся гильзы упада! между станинами на землю.
Я объяснил лейтенанту положение. Он приказал одному расчету взять плащ - палатки и идти за снарядами. Ездовому дали ботинки и сухие портянки.
Лошадь паслась в том же месте. Васьков подошел к ней и заботливо погладил.
Я еще раз вместе с расчетом сходил на батарею - отнес второй снаряд, а потом перешел через ручей и возвратился к Кравчуку - доложил о выполнении задания.
Худшие опасения оправдались: разлившиеся реки и озера, заболоченные леса окончательно отрезали нас от баз снабжения. Не осталось дороги, по которой можно было бы подвести боеприпасы, горючее, продовольствие. К полковому продскладу потянулись команды с мешками и плащ - палатками. Обратно они возвращались налегке. Суточный рацион бойца сократился до одного сухаря и полкотелка прозрачной рыжеватой жидкости, сквозь которую на дне можно было сосчитать зерна неразварившейся ржи, без всяких приправ и соли. Официально на котловое довольствие выдавалось каждому по семьдесят граммов ржаной крупы.
Среди нас, оружейников, первым стал сдавать Кравчук. Вечером он подолгу сидел на ящике из‑под патронов, обхватив живот и раскачиваясь, как маятник: вперед - назад, вперед - назад. Так ему будто бы удавалось утихомирить боль в желудке.
Пока было холодно, выручала конина. По обочинам дороги, в снежных сугробах, возле замерзших убитых лошадей, толпились бойцы с ножами и котелками, потрошили их, добирались до печени. Кравчук, тоже охотившийся за лучшими кусками, чем дальше, тем все чаще стал возвращаться с пустым вещмешком. А кончилось тем, что он объявил:
- Все. Остались одни обглоданные кости. Как будем жить дальше?
Мы с Петром молчали.
- Отправляйтесь в деревню. И чтоб с пустыми руками не возвращались!
В ближайшей деревушке, затерянной в лесу, ни одного жителя не было. Нам встретились только двое бойцов, таких же искателей счастья, как и мы.
- Ну, что нашли? - спросил Петр.
- Чего тут найдешь? Кошки - и те разбежались, - ответил спокойно и рассудительно пожилой боец.
- А это что у тебя? - спросил я другого бойца, помоложе, который держал Нечто серое, бесформенное, похожее на мешковину.
- Кожа. Не видишь, что ль? - прохрипел он простуженным голосом.
- Кожа?
- Свиная. На чердаке нашли. Еще вопросы будут?
- Ей сто лет в обед. Что ты с ней будешь делать?
- Распарим. За свииину сойдет…
Мы с Петром, в свою очередь, заглянули в хаты, подвалы, сараи и, конечно, ничего не нашли. Повернули восвояси в глу боком унынии.
У крайней избы увидали костер. У костра - те двое, сидят, варят в котелке свиную кожу.
- Присаживайтесь, - пригласил пожилой. - Я ж вам говорил, что ничего не найдете. Мы тут не первый день.
- И не боитесь, что вас за дезертиров посчитают? - удивился Петр.
- Не посчитают, - ответил пожилой уверенно. - У нас бумага есть. Мы заготовители.
- И много чего заготовили?
- Вчера в лесу мешок сухарей нашли.
Сказав это, он внимательно посмотрел на нас, проверяя, какое произвел впечатление. Мы усмехнулись, приняв сказанное за розыгрыш. Тогда наш собеседник вытащил из кармана шинели сухарь, разломал его пополам и протянул мне и Петру.
Молодой с нескрываемой злостью смотрел на своего слишком щедрого напарника. Ему, как видно, не понравилось и то, что гот выда. л их общую тайну. Мы, правда, и сами слышали, что советские самолеты сбрасывают для нашей армии продовольствие и боеприпасы, но искать эти сокровища в лесу нам и в г олову не приходило.
- Не болтал бы ты лишнего, - предупредил пожилого младший.
- А чего?
- А того самого… У нас с гобой от пустой ходьбы по лесам ноги распухли.
- Ничего, выдюжим, - уверенно сказал пожнлой.
- Может, и выдюжим, лежа в медсанбате.
- Ишь куда собрался! Ты уже полежал там, когда ранен был. Теперь повоевать должои.
Молодой только пошмыгал носом. На нас он не смотрел. Молча ковырял палкой в котелке.
- Из каких мест будешь, батя? - обратился Пегр к пожилому.
- Из Тыливки. Не слыхал про такую?
- Не приходилось.
- Большая слобода. Раньше мы были харьковские, теперь - курские.
- А я из‑под Калуги, - представился Петр.
- Значит, с Егоркиным почти земляки? Он тульский, - кивнул пожилой на молодого.
- Хоть и земляк, а… - Егоркин недоговорил.
Пожилой погрозил ему заскорузлым пальцем. И тут
же стал оправдывать товарища: