Я прекрасно понимал, что немцы разыгрывают спектакль. На том берегу реки происходило столько передвижений, что было ясно - это показуха, но Крауди не сомневался, что там сосредоточены крупные силы. И смертельно боялся наступления немцев. Потом его пригласили в американский штаб и взяли в оборот. Вернулся он бледным от раздражения. Крауди легко раздражался, главным образом потому, что не совсем понимал собеседников и думал, что они хотят на нем выехать. Он пригласил нескольких офицеров, в том числе и меня, поужинать с ним. Ужин был отвратительным. Во всех смыслах. Крауди просил нашей поддержки в его решимости не идти в наступление. "Ни за что не раскрою свои карты раньше бошей", - заявил он. Я вспылил, сказал, что стыжусь служить под его началом, и наговорил еще много чего похлеще. В разговорах с ним я всегда немного хватал через край, прежде всего потому, что иначе бы он не понял. Возвратясь в штаб своей бригады, я решил использовать одну из старых немецких уловок против самих немцев. С рассветом первая рота пошла вперед на очень узком участке. У солдат были перемазаны лица, кто-то шел в одном белье, другие привязали к винтовкам простыни, они курили, колотили в жестяные листы. Я возглавлял наступление в пижаме, держал в зубах трубку и листал на ходу журнал "Иллюстрейтед Лондон Ньюс". Мы создавали такой шум, какой только могли. У одного солдата была волынка, четверо трубили в горны, трое играли на гармониках, а уж крику-то было, крику! Мы прошли через расположение немцев, как нож через масло, и полчаса спустя заняли Сан-Мелькоре ди Стетто.
- Каковы были ваши потери?
- Один убитый, четверо раненых. И вот тут я совершил роковую ошибку. Вместо того чтобы обратиться за поддержкой к командиру расположенной рядом польской дивизии, отправил донесение Крауди. Он сообщил, что я арестован, и приказал немедленно отходить, заявив, что я нарушил его генеральный план овладения Сан-Мелькоре. Я ответил, что, поскольку Сан-Мелькоре уже в наших руках, никакого генерального плана не нужно. Это лишь осложнило обстановку. Он обвинил меня во лжи. И преступный приказ об отступлении стал последним, какой я выполнил в армии. Во время отхода мы потеряли убитыми четыреста двадцать четыре человека. Вот так.
Олбен страдальчески нахмурился, потом улыбнулся снова.
- Я сделал именно то, чего, как сказал вам, делать не буду. Изложил историю своей жизни. Знаете, почему решил поступить так?
- Нет.
- Потому что хорошо разбираюсь в людях. Это плата за ваше молчание.
- Так вы не хотите, чтобы я внес поправку в данные? Голос Отфорда поднялся чуть ли не до крика.
- Данные? Кому они нужны? - Олбен подлил себе виски. - На всех советах директоров, на заседаниях парламента всеми силами стараются не допустить попадания неверных данных в протоколы, которые потом никто не станет читать.
- Если не будет возбужден судебный иск.
- Для иска требуется истец. В данном случае истца не существует.
Олбен проницательно поглядел на Отфорда и придвинулся вместе с табуретом поближе к креслу.
- Не знаю, сможете ли вы понять, - негромко, чуть ли не задушевно заговорил он. - Мне всегда хотелось иметь детей, но у нас их не было, а ничто не внушает большего почтения к жизни, чем желание дать жизнь и невозможность осуществить его. На свете есть задачи, которые необходимо выполнять, и есть талантливые руководители, которым необходимо повиноваться. Солдатом я был хорошим. Не знаю, наблюдали вы когда-нибудь за игрой в теннис. Иной раз мяч замирает на сетке, и непонятно, на какую сторону он упадет. Некоторые солдаты оказываются в таком же положении, я был одним из них. Они либо становятся выдающимися военачальниками, либо ведут себя как выдающиеся военачальники, не имея соответствующего чина, за что их изгоняют из армии. Именно это и случилось со мной. Я обладал военным талантом - возможно, меня провозгласили бы военным гением, окажись я терпеливей, - но, признаться, почти забыл о своем таланте, когда перестал быть фронтовиком, и начал много думать о солдатах, когда лишился возможности находиться среди них. Этот переворот во мне произошел из-за того отступления, проклятого, бессмысленного отступления из деревни. Мы потеряли четыреста двадцать четыре человека убитыми. Эти люди падали на моих глазах, словно мухи. Возвращаясь к нашим позициям, я надеялся получить пулю в спину. Я заслуживал смерти за то, что трусливо повиновался идиотскому приказу Крауди вместо того, чтобы переждать в деревне, пока кто-то с крупицей здравого смысла в башке и достаточно высоким чином осознает значение нашей победы. И знаете, когда мы оказались снова на своих позициях, у меня возникло жгучее желание уйти из армии. Те четыреста двадцать четыре не просто четыреста двадцать четыре попусту загубленных живых существа, четыреста двадцать четыре фамилии в списках, это четыреста двадцать четыре образования, четыреста двадцать четыре разума, четыреста двадцать четыре мира чувств, четыреста двадцать четыре характера, четыреста двадцать четыре образа мыслей и горе восьмисот сорока родителей. Погибли они только потому, что Крауди разозлился на меня, другой причины не было.
- Разве это не оправдывает моего намерения? - с жаром спросил Отфорд. - Поведение Гриббелла было совершенно гнусным, а вам пришлось взять на себя вину за преступление, совершенное тем, кто присвоил себе всю честь последующей победы!
- Вы считаете, об этом нужно написать? - спокойно спросил Олбен. - Я не согласен с вами, потому что, честно говоря, не принимаю этого близко к сердцу. И не могу позволить вам разбудить горе, дремлющее в сердцах родителей этих ребят, дав им понять, что ребята могли бы остаться в живых. Лучше приму вину на себя. И знаете, почему? У меня плечи достаточно широкие, чтобы вынести это бремя; у Крауди нет. Для меня эта тема закрыта; для него нет. Он до конца жизни будет стараться оправдать свой поступок, боясь, как бы его не уличили во лжи. А у меня есть мои растения, Отфорд, и душа моя спокойна. Радостно видеть, как они растут, как ростки появляются из земли, тянутся к свету, дышат. Это компромисс, но приятный, восхитительный. Мне надоели смерть, грязь, слезы и приводящие к ним решения. Я счастлив. Крауди нет. Он сидит в том унылом клубе и размышляет, чего ему ждать. Вынести этого он не сможет. Я смогу. Совесть у меня отягощена меньше.
- Вы хотите, чтобы я все это забыл, - неторопливо произнес Отфорд.
- Да. Хочу, чтобы пообещали забыть.
- Генерал Шванц написал книгу.
- Кто станет ее читать? Да собственно говоря, и книгу Крауди? И кто прочтет ваши статьи? Только друзья, враги, несколько студентов. Мы с вами не так уж значительны по меркам истории. Забудете?
- Ну…
Отфорду очень не хотелось связывать себя обещанием, хотя его глубоко взволновало спокойствие духа Олбена.
- Сообщу вам о Крауди еще кое-что, - сказал полковник. - В прошлом году у него умерла жена, единственный сын погиб во Франции за несколько дней до конца войны. На глубокую любовь он неспособен, поэтому сейчас ощущает только какую-то пустоту, думает, что судьба нечестно с ним обошлась. По глупости озлобился на весь мир. На такого жалкого, пустого человека нельзя долго сердиться.
И подлил себе виски в третий раз.
- Я читал ваши статьи, - сказал он. - Пишете вы хорошо, стиль у вас живой, колкий. Вы намного моложе меня и когда-нибудь вдруг поймете, что в каждом человеке есть нечто, чего сразу не разглядишь. Добавите в то, что пишете, чуточку сочувствия, и пойдете в рост, как эта зелень. Дети у вас есть?
- Нет, - угрюмо ответил Отфорд.
- Вы… не лишены возможности обзавестись ими?
- Нет. Просто как-то не собрались.
- Господи! - воскликнул Олбен. - Вы даже не знаете, чего лишили себя!
- А вы?
- Никто не знает этого лучше, чем бездетный родитель, - твердо ответил с улыбкой Олбен. - И теперь я знаю, что мы поняли друг друга и вы спокойно забудете обо всем, кроме моего своеволия. Солдаты. Отфорд, это дети, которые никогда не становятся взрослыми. Я взрослею. Дайте мне такую возможность. И кстати, повзрослейте сами, пока не поздно и вам не подыскали постоянного кресла в этих яслях на Сент-Джеймс стрит для впавших в детство, куда эти престарелые младенцы ездят умирать.
Когда они шли к двери, Олбен добавил:
- Между прочим, бить жену в ту ночь я не собирался. Никогда этого не делаю. Просто разыгрывал представление перед вами. Меджи замечательная женщина, только принимает случившееся близко к сердцу, как, похоже, и вы, и не может простить мне, что меня это уже не волнует.
- Честно говоря, тоже не могу, - смущенно улыбнулся Отфорд.
В машине он почти все время молчал, а поскольку Джин измучила болтовня с миссис Олбен, в тишине вновь начала создаваться грозовая атмосфера.
- Куда ты едешь? - внезапно спросила Джин.
- Дело есть в городе, - резко ответил Отфорд.
- Тогда завези сперва меня домой.
- Оно минутное.
До самой Сент-Джеймс стрит они молчали, но по тому, как стремительно муж гнал машину, Джин догадывалась, что он выведен из душевного равновесия. Поставив машину, Отфорд сказал ей:
- Если подойдет полицейский, скажи, я мигом.
Он взбежал по ступеням, перескакивая через три за раз, и быстро вошел в шелестящие негромкими разговорами большие комнаты. Генерал сэр Краудсон Гриббелл сидел в своем обычном кресле, уставясь в пространство. Отфорд с холодной яростью воззрился на него. Генерал неизменно держал голову чуть откинутой назад, словно беспокоился, не попытается ли сесть на него какая-то невидимая муха. Больше его облик почти ничего не выражал, кроме какой-то смутной решимости и холодности. Время от времени он помигивал, и на его белесые ресницы падал солнечный свет. Сидел он в одиночестве.