- Товарищ капитан, докладывает Земсков! Связь восстано…
- Об этом я уже догадался, - сердито прервал капитан и потребовал к телефону Иванова.
- Иванов убит, - сказал я.
На том конце провода раздался не то вздох, не то хриплый Стон.
- Я тут один, товарищ капитан. Разрешите, я узнаю…
- Щербинина давай, - сказал капитан. - Поживее!
Я положил трубку на аппарат и побежал в глубь острова, и опять под ногами зазвенели стреляные гильзы. Я слышал неясные крики. Длинно-длинно высказался пулемет. Когда он умолк, я услышал зычный голос Щербинина. Он распоряжался, выставляя посты.
- Твои люди, Ушкало, пусть отдыхают, - говорил он; голоса и шаги приближались. - После драки покурить - первое дело.
Группа бойцов шла мне навстречу. В бледном свете лунного серпа, пробившегося сквозь кроны сосен, я увидел пиратскую бороду Щербинина. Двое несли кого-то на трофейной финской шинели.
- Мичман, - сказал я, - быстро на связь. Капитан зовет.
- А! - закричал Щербинин. - Живой? Я уж думал, ты у морского шкипера катушку раскручиваешь.
Он ударил меня по плечу и поспешил к телефону. Заломив мичманку и поставив одну ногу на камень, доложил капитану, что финны выбиты с острова. Один мотобот разбит при высадке. Потери еще не подсчитаны, но убито не меньше пяти человек, а раненых больше, сейчас будем уточнять. Взяты трофеи - ротный миномет и несколько штук автоматов "Суоми", точно пока неизвестно. Потом взял трубку главный старшина Ушкало, помкомвзвода гарнизона Молнии. Из его немногословного доклада я узнал, что в гарнизоне Молнии осталось в живых всего семь бойцов, боезапас кончался, только гранаты еще оставались, а последние патроны они, семерка, решили оставить для себя. Опоздай резервный взвод на час - остров был бы потерян. Лейтенант Иванов, командир острова, первым увидел наши мотоботы и поднялся из-за укрытия, чтобы просигналить, - и был срезан пулеметом противника.
Потом Ушкало некоторое время слушал, повторяя "есть… есть…", и в заключение сказал в трубку:
- Есть принять командование.
Над притихшими шхерами высоко в небе плыл кораблик новорожденного месяца. Его слабый свет еле процеживался сквозь кроны сосен. Мы курили, пряча в кулаках огоньки самокруток.
- Ты Кольку не видел? - спросил я Темлякова.
- Нет. - Он сидел рядом и возбужденно говорил: -…чуть на голову не свалился с сосны. "Кукушка"! Я - раз! - за камень. Он как даст по мне очередь. Мимо! Только он побежал к берегу, я - раз! раз! Со второго выстрела снял. А другой финик…
- Где Колька? - спросил я. И выкрикнул: - Коля! Шамрай!
Чей-то голос буркнул:
- Нет Шамрая. В мотоботе остался.
- Как это - в мотоботе? - спросил я, неприятно пораженный.
Но голос умолк. Я слышал, как стонал и сплевывал тот, длиннолицый, - кто-то стягивал сапог с его ноги. Смутно забелела накладываемая повязка. Толя Темляков что-то еще говорил - про второго "своего финика", - но я плохо слышал. Где же Колька Шамрай? Я встал и подошел к урезу воды, всмотрелся в тусклую поверхность плеса, в смутный силуэт соседнего острова Эльмхольма. Один мотобот покачивался на воде, длинный фалинь тянулся от его носа к выступу скалы. А второго не видно. Затонул, что ли?
- Земсков! - услышал я высокий голос Игнатьева. - Борька, ты где?
Я откликнулся и пошел к камню, где стоял телефонный аппарат. Тут крякнуло, ухнуло - прямо к нам понесся неровный нарастающий вой. Неподалеку полыхнуло красным, взметнулся взрыв. Туго ударило в уши, толкнуло в грудь, обдало теплой волной. Тук-тук-тук-тук - застучали осколки о камень, о наш гранитный остров. Снова вой. Снова взрыв. Я лежал ничком, прижавшись боком к камню и прикрыв руками голову. Мне было жалко только голову.
Грохнуло, ослепило, ударило за ухом, я почувствовал острую боль. Ну вот… кажется, все… Но звуки разрывов продолжали доходить до меня, горький запах тротила бил в ноздри, и я понял, что пока живой. Я услышал дребезжание зуммера и схватил трубку. Далекий, очень тихий голос капитана спросил:
- Что там у вас?
- Обстрел! - крикнул я, прижимая трубку к уху и не слыша своего голоса, заглушенного новым разрывом. Того, что говорил капитан, я тоже не слышал.
Я оглох. Сколько часов уже… сколько часов лежим под огнем?..
Кто-то потряс меня за плечо:
- Ты живой?
Я приподнял голову и уставился на Игнатьева.
Я был живой, только за ухом болело, только в животе что-то мелко и противно тряслось - наверное, поджилки. А между тем над соснами нарастал, приближаясь, неровный свист. Он ввинчивался в воздух. Сейчас ка-ак шарахнет… Я невольно обхватил голову руками. Бу-бух! Рвануло поблизости. Поблизости, но уже далеко. И снова тяжелое шуршанье летящего снаряда…
Наконец до меня дошло, что обстрел кончился. Теперь ханковская артиллерия била по Стурхольму - большому финскому острову по соседству с нашей Молнией. Ну да, со Стурхольма обстреляли нас - в отместку за то, что мы выбили их десант, - а капитан попросил у ханковской батареи огонька, и та ударила по Стурхольму. Заткнула им глотку.
Я уже не раз бывал под огнем и пытался заставить себя не бояться. Как это в книжках о прежних войнах писали: "С презрительной усмешкой он стоял под ядрами". Что-то в этом роде. Но мне пока что не давалась презрительная усмешка.
Я сел, упершись ладонями в землю. Левая наткнулась на острое, теплое - это был осколок снаряда. Тяжелый, зазубренный, не успевший остыть. Он не дотянул до меня нескольких сантиметров. Я размахнулся было, чтобы швырнуть осколок в воду, но передумал, сунул в карман бушлата.
- Десять минут, - сказал кто-то. - Десять минут садили в нас.
- Вот это был огневой налет! - сказал Сашка. - Вот это налетик. Сатана перкала!
- Чего? - не понял я.
- Сáтана пéркала. Это финики кричали. Ихнее ругательство. У нас сатана, у них - сатана.
За ухом у меня здорово болело. Провел пальцем по шее - палец стал черным от крови.
- Меня ранило, - сказал я, растерянно глядя на палец. Сашка и Толик стали звать санинструктора, тот подошел, посветил фонариком на мою шею. Потом промыл рану чем-то едким и сказал:
- Сосновой щепкой царапнуло.
Я пошел искать Кольку Шамрая, но не нашел. Потом меня поставили на пост. Так и не спал почти до рассвета. И почти до рассвета работала артиллерия. На Вестервике заговорила тяжелая финская батарея, ей ответил ханковский главный калибр. Снаряды с обеих сторон выли и буравили воздух над нашими головами.
Под утро уцелевший мотобот ушел на Хорсен, увозя убитых и раненых. Вторым рейсом он увез Щербинина с частью взвода. Другая часть резервного взвода осталась на Молнии, в том числе Сашка Игнатьев, Темляков и я. А Кольки Шамрая не было ни среди убитых и раненых, увезенных на Хорсен, ни тут, на Молнии. Нигде его не было…
* * *
Надо, наверное, рассказать вам, как я попал на полуостров Ханко, в эти окаянные шхеры. Дело нехитрое: если есть на Балтике гиблая военно-морская база, то уж я на нее попаду.
Шучу, конечно. А вот всерьез.
С вашего позволения, я родился в Ленинграде, вырос тут, паспорт получил. Жили мы на канале Грибоедова в огромной густонаселенной квартире. В двух комнатах жило семейство Шамраев - папа с мамой, Колька и две его сестры, шумный народ. Дальше, возле кухни, занимал комнату критик Анатолий Либердорф, пожилой дядька лет под сорок, с брезгливым тонкогубым ртом. Мы его называли "Лабрадорыч". Еще в двух комнатах жили мы, Земсковы. Отец, Павел Сергеевич, строитель в крупных чинах, больше жил на Кольском полуострове, чем дома. Он строил в Хибиногорске апатитовый комбинат - ну, вы знаете, какая это была большая стройка. Помню, однажды вечером - мне тогда было лет десять-одиннадцать - зазвонил у нас телефон. Я снял трубку: "Алло". Слышу незнакомый голос: "Кто говорит?" - "Я, Боря". - "А, привет, Борис". - "Привет", - говорю. Голос засмеялся и велел позвать отца. А отец только утром приехал с Севера, весь день проторчал на каком-то совещании и теперь спал в маленькой комнате на диване, закрыв лицо газетой. "Папа спит, - сказал я в трубку, - он устал". - "Устал, говоришь? - переспросил голос. - Ну ладно, я через час позвоню". И верно, позвонил. Отец подошел к телефону, я слышал, как он сказал: "Здравствуйте, Сергей Миронович… Да нет, что вы…" Так вот получилось, что я обменялся приветом с Кировым.