Лев Софронов - На войне я не был в сорок первом стр 2.

Я тебе не крепостной. Ты оставь свои замашки, феодал несчастный. Отрастил усы и думаешь, что стал взрослым?

Усы у Бориса были жиденькие. Отпустил он их, чтобы скрыть некрасивую родинку на верхней губе. Ему казалось, что из-за этой родинки в него не влюбляются девчата.

В то, что он действительно, взрослый, я поверил лишь в день проводов Бориса в армию. Войны еще не было. Призыв­ники шутили, отрывисто переговаривались:

- Жаль, что белофиннов без нас разбили...

- Есть враги и в Германии...

- А пакт о ненападении? Гитлер не дурак.

Гитлер все-таки оказался дураком. Он наплевал на пакт.

Когда объявили о войне, мы, ремесленники, были на Все­союзной сельскохозяйственной выставке. Мы шествовали из павильона в павильон, дивясь немыслимому изобилию. Горы фруктов, овощей. Огромные краснощекие яблоки прямо перед носом. Трудно руки удержать - так они и тянутся к этим яблокам.

- Возьмите по одному, - сказал нам пожилой работник павильона с очень печальными глазами.

Мы не знали, как объяснить его щедрость и самозабвенно грызли необыкновенные яблоки. А он уже слышал сообщение о войне. Таким и запомнился мне этот день - сказочное изо­билие выставки и по-настоящему печальные глаза пожилого человека.

Борис писал нам из армии почти каждый день. Бабушка складывала его красноармейские письма-треугольнички в боль­шую деревянную шкатулку. Я ждал с нетерпением, когда он сообщит о первой награде. Он ведь был хорошим спортсменом. В июле сорок первого письма от Бориса приходить перестали. В августе пришла похоронная. Я сидел у кровати больной ба­бушки и думал, зачем я ругался с Борисом. Я бы называл его дядей Борей и говорил ему "вы". Я бы даже разрешил ему выпороть меня. Пожалуйста. Только бы не было этой бумаж­ки, придавившей в шкатулке письма-треугольнички. И, конечно, нашлась бы в Москве девушка, которая полюбила бы дядю Борю. Но теперь уже не полюбит... И бабушка уже не встанет с постели... И никогда-никогда ласково не назовет меня Борис Лешкой-вральманом за необычайные истории, которые я при­думывал на ходу. Очень любил он слушать эти истории и ка­зался в такие минуты не дядей, а старшим братом, о каком мечтал я всю жизнь и какого у меня не было.

Теперь я мысленно рассказываю эти необыкновенные исто­рии сам себе. Рассказываю, когда иду по улице. Рассказываю, когда стою за станком, как сейчас.

Блестящий патрон станка вращается перед глазами. И вот уже это не патрон. Это пропеллер самолета.

... В кабине самолета - знаменитый летчик Алексей Сазо­нов. Он, то есть я, только что получил задание - вылететь на бомбежку Берлина. Я поправляю шлемофон. Рядом сидят на­дежные друзья, испытанные в боях.

- Контакт!

- Есть контакт!

Мы летим над Берлином. Внизу - ни огонька. Штурман раскрывает на коленях планшет.

- Алексей Семеныч, пора!

Мы сбрасываем бомбы точно на военные объекты. Внизу начинают пылать костры пожарищ. По возвращении на аэро­дром командующий пожимает мне руку:

- С новым орденом, товарищ Сазонов.

- Служу трудовому народу!

С небес на землю меня возвращает канючащий голос Юрки Хлопотнова:

- Сазон, а Сазон… Дай мне твой победитовый резец, а? У меня опять сломался.

На него не напасешься резцов. Он их гробит, как перво­классник карандаши. Но разве на Юрку сердишься? Он в три­надцать лет уже понюхал пороха - был разведчиком в парти­занском отряде. В тыл его привезли на самолете. На Юркиной гимнастерке серебряная медаль "За боевые заслуги". За такую медаль каждый из нас отдал бы полжизни.

- Возьми в тумбочке, - благосклонно говорю я Юрке и, глядя на его медаль, вздыхаю. Да, это не то, что мой значок "Отличник трудовых резервов". Впрочем, если этот значок при­крепить на кумачовый шелковый кружок, то в полутьме он вполне сойдет за орден Красного Знамени. Надо будет попро­бовать.

Юрка смотрит на меня, как на мага и волшебника. Шевеля губами, он подсчитывает мои снарядные донышки. Я, навер­ное, кажусь ему всемогущим чародеем, которому стоит лишь пошевелить пальцем - и готово новое донышко для снаряда.

- Дай одно донышко, а? - просит Юрка.

Пока что мастер разрешает ему протачивать только никому не нужные железки.

- Донышко - это не игрушка, - рассудительно говорю я Юрке, - испортишь донышко, - значит, по фашистам на один снаряд меньше будет выпущено. А может, этот снаряд попадет в самого Гитлера. Чуешь?

- Я же нe маленький, - обижается Юрка, - сам стрелял по фашистам.

- Подстрелил хоть одного?

- А кто его знает! Бой - это такая суматоха... Там не до подсчетов. Вот попадешь на фронт - сам узнаешь.

Юрка почему-то думает, что война будет продолжаться дол­го. Считает, что кое-кому из нас удастся повоевать. Чудак! Каждому ясно, что не сегодня-завтра немцы полетят из нашей страны вверх тормашками. Не останется на нашу долю подви­гов, как ни прикидывай. Ему легко говорить - награда на груди. А наших медалей небось еще и чеканить не начинали.

- Так я возьму донышко, а? Одну лишь только стружечку сниму. Вот увидишь. А доделывать ты сам будешь. А?

- Только чтоб мастер не видел...

Круглая Юркина физиономия, похожая на подсолнух, рас­плывается в улыбке. Ну и веснушек на ней! Кажется, что ка­кой-то маляр небрежно стряхнул свою кисть прямо на Юркино лицо.

Помню, с каким трепетом я сам протачивал первое доныш­ко для снаряда. Я гладил его шероховатые бока пальцами и ясно представлял, как где-то на фронте возьмутся за это до­нышко крепкие мужские пальцы подносчика снарядов. Как ляжет снаряд в ствол орудия и командир скомандует: "Огонь!" И со свистом понесется в фашистов снаряд Лешки Сазонова, мой снаряд! Значит, и я воюю с захватчиками, зна­чит, и я недаром живу на земле в трудное для страны время!

Я проточил донышко до зеркальной чистоты. В нем отра­зился мой чумазый нос и блестящие от счастья глаза. Никакой даже самый строгий военпред не смог бы забраковать это слав­ное донышко.

Мне понятна радость Юрки Хлопотнова. Если уж перепра­вили в тыл, то дайте настоящую мужскую работу, чтобы чув­ствовать себя нужным человеком.

Конечно, токарями не рождаются. Немало железа перепор­тил и я, прежде чем сделал как следует свою первую деталь. Это была обыкновенная гайка. Сейчас она крепит винт в какой-нибудь машине. Знать это очень приятно. Невольно появляется уважение к самому себе: все-таки ты не бесполезный человек.

Юрка тащит проточенное донышко ко мне, пряча его под халатом. Снял одну стружку, как и обещал. Не испортил за­готовку.

- Молодец, - со снисходительностью старшего говорю я и снова смотрю на его медаль, поблескивающую из-под распах­нутого халата.

Перехватив мой взгляд, Юрка предлагает:

- Хочешь, дам ее тебе, чтобы ты сфотографировался? А? Я уже давал Гошке Сенькину. Он всей родне послал фотокар­точки.

- Гошке Сенькину? Тоже мне герой - из тарелки ложкой. А ты, Юрка, не будь дураком. Ведь медаль твоя личная. Это же...

Не находя слов, я кручу пальцами в воздухе. Юрка пони­мающе кивает:

- Больше не буду. Очень уж все ребята пялят глаза. Спря­тать ее в сундучок, что ли?

- Ни в коем случае! Носи! Пусть все знают, что мальчиш­ки - это тоже бойцы. Не то, что девчонки.

- Да уж от них проку мало, - с мужской солидарностью говорит Юрка, - девчонку в разведку не пошлешь.

- А ты ходил?

- Два раза.

Видать, этот Юрка в сорочке родился.

- Расскажешь? - заискивающе спрашиваю я.

- А чего ж... Вот придем в общежитие, и я тебе все-все про свою жизнь расскажу. Ты, Лешка, добрый.

- Вот еще! Беги к станку, что-то мастер стал погляды­вать в нашу сторону.

Юрка уносится вприпрыжку. Надо же - такой малец, а уже ходил в разведку! Я старше его на целых шесть месяцев, но в жизни мне явно не повезло.

Вот если б я родился года на четыре пораньше!

… Сейчас бы я бежал с винтовкой наперевес в штыковую атаку. Я кричал бы вместе со всеми "ура". Я колол бы этих гитлеровцев налево и направо, не обращая внимания на свист пуль и разрывы снарядов. Русской земли захотел? На! И поверженный фашист зарывается лицом в траву. Строчит пуле­мет. Злая пуля обжигает мне плечо. Но сейчас не до пере­вязок. Вперед, вперед, Алексей Сазонов! Убит командир взвода! "Беру командование на себя!" В левой руке моей развевается на ветру знамя полка. Я водружаю его на захваченной высо­те. Немцы откатываются, бросая оружие и сверкая подковками сапог. И вдруг шальная пуля попадает мне прямо в лицо…

- Опять, Сазонов, очки не надел? - слышу скрипучий голос Бороды - нашего мастера. - Так и без глаза недолго остаться.

Горячая стружка отлетела из-под резца и на левом веке у меня появляется маленький волдырь.

- Сходи в медпункт, - советует мастер.

Зажимая глаз рукой, бегу в медпункт. Нет, в медсанбат!

... Пуля выбила мне глаз. Теперь я буду воевать с черной повязкой на лице. Нет, я не соглашаюсь демобилизоваться, хотя медицинская комиссия настаивает на этом. Бегу из госпи­таля в родной полк. "Отныне ты будешь знаменосцем", - растроганно говорит командир и троекратно - по-русски - целует меня перед строем полка. Мне немножко стыдно за мои давно не бритые щеки, но единственный глаз мой сверкает мужеством и отвагой...

- Из-за такого пустяка прибежал? - ворчит медсестра. - Эх ты, вояка...

- Мастер велел, - неловко оправдываюсь я.

Она, позевывая, мажет чем-то веко. Лучше бы я не обра­щался к ней. Сразу испортила все настроение. Бреду опять в мастерскую.