СПОРЫШЕВ И ДУБ
Бывает, человек как-то помимо своей воли и желания, просто в силу семейной инерции, учится в школе, кончает её, поступает в институт, учится так себе, ни шатко, ни валко, и жизнь кажется ему удобной, лёгкой, хорошо утоптанной дорожкой, по которой не он первый, не он последний двинулся в путь, а поэтому ни размышлять, ни беспокоиться тут не о чём: другие шли и дошли, и он пойдет и дойдёт.
И ни воля, ни характер, ни взгляды на жизнь у такого человека не выявятся в полной мере этак годиков до двадцати пяти, когда все этапы обучения окажутся позади и надо будет начинать делать первые, в самом деле самостоятельные шаги. Тогда только станут сказываться черты его характера, когда испугается он далёкой сибирской тайги, куда направят его работать, и все подленькие способы будут пущены в ход, чтобы только остаться возле папы и мамы, возле утеплённой уборной и танцплощадки в сквере за углом... Или с радостным любопытством в сердце и маленьким чемоданчиком в руках уедет такой куда-нибудь на Камчатку, с тревожной мыслью: "Только бы хватило пороху на трудное дело!"
У Спорышева, сержанта, помощника командира миномётного взвода, в котором служит Таланцев, жизнь сложилась иначе...
Несмотря на то, что тогда ему было всего двадцать лет, Спорышев пришёл в армию с уже сформировавшимся характером. Жизнь порядком помяла его в своих жёстких руках и вылепила человека смелого, решительного и деятельного.
Рано оставшись без родителей, Володя Спорышев, бойкий, быстрый мальчишка с курносым, облупившимся на солнце лицом и соломенным хохлом на голове, воспитывался в детдоме, с детства познавая строгие и мудрые законы большого коллектива. Потом, работая на заводе, он быстро проглатывал в обеденный перерыв тарелку щей, повторял английские спряжения, а после работы бежал в вечернюю школу.
Товарищи по цеху привыкли видеть его на трибуне во время комсомольских собраний, при этом, в ответ на бесстрастное предупреждение председателя - "время кончилось!" - зал дружно выдыхал: "Пускай говорит!" С годами, становясь более зрелым, он уже не наскакивал петушком, критикуя и обличая, но, скупея на слова, придавал всё больше веры делам, своим и чужим, и, когда-то наивные, голубые глаза его становились то холодными, как зимнее небо, то загорались огоньками, как отсветы электросварки, хотя голос оставался спокойным и ровным.
Встречи со злом жизни - подхалимами, карьеристами, пьяницами, развратниками,- с тем злом, которое он видел как комсомольский вожак и честный человек и с которым всякий раз вступал в схватку,- эти встречи не вышибали его из равновесия. Временные поражения не лишали веры в себя, напротив, он только туже сжимал кулаки да крепче упирался в землю ногами.
Каждый комсомольский активист - воспитатель, а Спорышев был воспитатель прирождённый, как бывают прирождённые музыканты или художники. В его душе постоянно жило активное недовольство многими из окружавших его людей, он хотел их видеть лучшими, чем они были на самом деле, потому что "коммунизм,- думал он,- это прежде всего прекрасный человек".
Когда-то Спорышев перевоспитывал свою бабушку, ходившую в церковь, потом товарищей по детскому дому, потом лодырей и бракоделов в цеху, теперь - нарушителей воинских уставов (в армии он был избран в состав батальонного комсомольского бюро). И хотя частенько попадал впросак, переоценивая свои силы,- ибо бабка упрямо продолжала шамкать молитвы, а детдомовцы, бывало, отвечали ему кулаками,- он не сдавался, уясняя для себя, что истинная педагогика - дело столь же увлекательное, сколь и трудное.
Закончив десять классов вечерней школы, он мечтал о пединституте, но был призван в Армию, а через год, пришив на погоны две жёлтые полоски, получил отделение солдат, для которых он и стал, согласно уставу, главным воспитателем и непосредственным командиром.
Отделение - как будто не так уж много. Но если подумать: это люди, о которых надо заботиться двадцать четыре часа в сутки, которых надо знать, как свои пять пальцев, чтобы всякий раз вовремя научить, подбодрить, подсказать, похвалить, наказать,- это не так и мало.
Он взялся за новое дело с задором, стремясь, чтобы его миномётный расчёт стал лучшим в полку. Через год он пришил на погоны третью жёлтую полоску и получил повышение в должности: стал помощником командира миномётного взвода. Солдаты его любили. Строгий командир в часы учёбы, товарищ на футбольном поле, он не боялся потерять свой авторитет, когда, сбросив с плеч бушлат, вместе с солдатами ломом долбил мёрзлую землю, готовя позицию, и это действовало на них куда лучше грубых окриков младшего сержанта Дуба. "Понимает солдатскую душу",- говорили о нём. А о Дубе... о Дубе так не говорили.
Товарищи-сержанты его уважали и побаивались за прямой до резкости характер, привычку говорить правду в глаза. Так относился к нему и младший сержант Дуб, но к чувству уважения у него примешивалось и другое: он завидовал умению Спорышева обращаться с солдатами легко и просто. А Спорышев видел в Дубе ещё один трудный объект воспитания.
Приглядываясь к Таланцеву, Спорышев понимал, что отношения между ним и Дубом сложились ненормально.
"У одного,-думал он,- властная привычка идти напролом и упрямство, у другого - бешеное самолюбие, отсутствие всякого чувства дисциплины и непоколебимое сознание собственного превосходства; кого из них воспитывать сначала, командира или солдата?"
Спорышев решил взяться за того и другого, и в тот вечер, когда Таланцев, сидя на мешке писал другу, Спорышев задержал младшего сержанта в каптёрке. Не то, чтобы он надеялся, что на Дуба можно подействовать одними разговорами,- только в живом деле перерождаются люди,- но это было самое простое и годилось в качестве первого шага.
- Садись,- сказал он, когда они с Дубом остались вдвоём.
Достав из кармана пачку махорки, он стал сворачивать самокрутку. Поняв, что разговор предстоит долгий, Дуб опустился на скамейку, положив на стол большие, мозолистые руки.
- Таланцеву опять наряд? - спросил Спорышев, искоса поглядывая на Дуба.
- А что же с ним ещё делать? - глухо отозвался Дуб.
- Да...- Спорышев не торопясь свернул цигарку, раскурил и, глубоко затянувшись, сощурился.- Часто что-то...
- Моё дело,- отрубил Дуб.
- Общее,- спокойно поправил Спорышев.
- Я - командир! - Дуб поднялся, почти тронув головой низко висевшую лампочку. Чёрная тень его закрыла половину стены.
- А я - член бюро батальона.- Спорышев стряхнул пепел в пластмассовую пепельницу.- И, между прочим, помощник командира взвода.
То ли спокойствие Спорышева, то ли мысль о том, что с ним говорит не просто Спорышев, а член бюро, и не просто с ним, с Дубом, а с комсомольцем Дубом,- но младший сержант сделал над собой усилие и сел на прежнее место.
В голосах того и другого, едва они заговорили, с первых же слов чувствовалось застарелое раздражение: спор этот, видимо, был не новым, и они заранее знали, что скажут - и тот, и другой. Дуб, болезненно-самолюбивый, не терпел никаких замечаний, и будь это не Спорышев, а другой, он попросту бы выругался и ушёл, хлопнув дверью.
- Послушай,- сказал он,- если ты о том, чтобы я нянькался с этим Таланцевым, то этого не будет. Ни за что, слышишь? - Просительные нотки в его голосе сменились угрожающими.- Я знаю - ты и член бюро, и помощник командира взвода, и всё такое прочее... Берите у меня отделение, как хотите, а я не буду!..
Спорышев смотрел на него своими голубыми, холодными глазами.
- Ты не нянька, ты - воспитатель. Сделай из Таланцева хорошего солдата, тогда ты - в самом деле сержант.
- Я сделаю! Я ему все сучки обрублю! - загремел Дуб.
Спорышев предупреждающе поднял руку:
- Тише ты - отбой был...- Он поднялся и, заложив руки за спину, прошёлся по каптёрке.- Как ты не поймёшь... Ну вот, скажем, есть много замков, и к каждому - свой ключ. А ты все замки одним ключом хочешь открывать. А не открываются - тюкнул ломом раз-другой - и дверь с петель... Понимаешь, о чём я говорю? Люди разные, ты - ключ подбери, пойми человека, а "сучки" - на это особого ума не надо!..- Он остановился, возбуждённо блестя глазами.
- Замки, ломы, ключи...- усмехнулся Дуб.- Слесарь!- Ему представилось умное, нагловато улыбающееся лицо Таланцева, вспомнилось наивно-ядовитое его: "Известно ли вам, что такое - деятель?" - и Дуб, хлопнув себя- по колену, крикнул: - Воспитывать? Ключи находить? Мало его до сих пор воспитывали? Чего ж мне его теперь воспитывать, когда он в институте учился, а у меня - пять классов!
- Ты - спокойнее,- негромко сказал Спорышев.
- Чего спокойнее? Воспитывать! - шумно и торопясь заговорил Дуб.- Меня никто не воспитывал. Вот,- он бросил к глазам Спорышева свои руки, загрубевшие, с крупными мозолями.- Вот кто меня воспитал!.. Я на год его старше, а если по жизни - так на десять лет. Грузчиком работал на пристанях, в тайге на лесозаготовках два года вкалывал, уголёк в Кузбассе рубал - вот моё воспитание!..
Спорышев знал о нелёгкой жизни Дуба, сочувствовал ему, но сейчас ему послышалось что-то похожее на хвастовство в его словах, и он подумал: "Разве этим хвастаются? Я о себе тоже мог бы порассказать..." - но молчал - пусть выкипит...
- Ты думаешь, я жалуюсь? - говорил Дуб - Нет, я не жалуюсь. Но я не могу смотреть равнодушно на тех, кто двадцать лет за юбкой маминой сидят и ни пилы в руках не держали, ни печь растопить, ни дыры на гимнастёрке заштопать не умеют. Папа-ша ему образование дал, так он и нос дерёт! Три раза пол перемывать заставил - "не умею", видите ли! Ничего, не можешь - научим, не хочешь - заставим!..