Он тогда впервые вступил на палубу "Громового", и его привели к командирской каюте - в узкий и жаркий коридорчик, где громоздились на вешалке черные шинели с золотыми нашивками на рукавах, желтые прорезиненные куртки, бараньи полушубки, шапки-ушанки с кожаными верхами и меховыми отворотами - все эти атрибуты дальних морских походов за Полярным кругом.
Снимая шинель, одергивая полы кителя и протирая запотевшие очки, Калугин заглянул в полураскрытую дверь каюты.
Худощавый, очень прямо держащийся, среднего роста человек, в свежей сорочке, с блещущим белизной отложным крахмальным воротничком и в тщательно отглаженных брюках, стоял перед зеркалом, примеряя фуражку. Фуражка была щегольского фасона, с очень узкими, туго отглаженными полями, с длинным лаковым козырьком, нависающим над носом, как клюв.
- Ну что, Гаврилов, нахимовский козырек?
Стоявший перед зеркалом с явным удовольствием рассматривал свое обмундирование.
Вестовой - белокурый большеголовый краснофлотец - стоял рядом, держа на деревянных плечиках черную отглаженную тужурку с золотыми нашивками на рукавах.
- Подходящий козырек, товарищ капитан-лейтенант, - солидно подтвердил Гаврилов. Он помог Ларионову надеть тужурку.
- Перчатки, Гаврилов!
Вестовой подал пару белоснежных нитяных перчаток. Командир корабля критически осматривал их.
Калугин слегка постучал в металлическую, покрашенную под светлый дуб дверь.
Капитан-лейтенант оглянулся.
- Войдите!
Калугин шагнул в каюту. Капитан-лейтенант снял фуражку, положил в нее перчатки.
- Свободны, Гаврилов!
У него был негромкий, очень ровный голос, бледно-голубые глаза под выпуклыми надбровными дугами на медно-желтом лице, очень белый высокий лоб, пересеченный алым следом от фуражки.
- Я военный корреспондент Калугин, командирован редакцией на ваш корабль.
Капитан-лейтенант, став, казалось, еще прямее, пожал Калугину руку, мельком глянул в удостоверение.
- Добро. Прошу пройти к моему заместителю по политчасти. Он займется с вами.
- Сперва я хотел бы поговорить с командиром корабля, - сказал, дружелюбно улыбаясь, Калугин.
Ему явно везло. Не так-то легко, предупреждали в редакции, застать командира корабля в свободную минуту. А у командира "Громового" сейчас, очевидно, как раз свободное время.
Нетерпеливое, досадливое выражение мелькнуло на лице капитан-лейтенанта. Молча он указал на узкий диванчик, примыкающий к столу, сам сел в кресло.
- Хотел бы побеседовать с вами о боевых делах "Громового", - сказал Калугин, садясь и раскрывая блокнот. - Так сказать, получить установки для работы...
Он положил блокнот на стол, посмотрел, хорошо ли отточен карандаш. Собирался фиксировать каждый интересный факт, каждое типичное выражение. Он привык к радушным встречам в воинских частях, привык, что при любой возможности бойцы и командиры охотно отвечали на вопросы, сами вступали в разговор.
Командир корабля молчал. Сидя за столом-конторкой в полированном, светлого дерева кресле, смотрел усталыми, даже как будто сонными глазами.
- Прошу курить! - Он пододвинул Калугину раскрытую коробку с сигаретами.
- Спасибо, потом... - сказал Калугин.
Отношение капитан-лейтенанта смутило его. Он машинально отчеркнул верх пустой странички. Было все неудобнее сидеть перед молчаливо ждущим моряком.
- Я, кажется, помешал вам, товарищ капитан-лейтенант?
- Нет, ничего, - отрывисто сказал Ларионов. - Хотел пройти по боевым постам, заглянуть в кубрики, в машину... Успею...
Конечно, это было явной неправдой: заглянуть в машину в крахмальной сорочке и белых перчатках!
Нет, капитан-лейтенант, видимо, собирался сойти на берег, отдохнуть, и стесняется почему-то сказать откровенно... "Я помешал ему сойти на берег... Но дело есть делю... Очень важно поговорить с ним в первую очередь", - думал Калугин.
- Если бы вы могли хоть вкратце рассказать о выдающихся делах "Громового"...
- К сожалению, "Громовой" ничем особенным себя не проявил, - помолчав, с извиняющейся улыбкой сказал Ларионов.
Он провел рукой по белокурым, зачесанным набок волосам, вставил сигарету в разноцветный прозрачный мундштук.
Калугин у многих уже видел такие мундштуки, мастерски вытачиваемые краснофлотцами из алюминия, эбонита, небьющегося стекла - из обломков сбитых вражеских самолетов. Но в тонких пальцах капитан-лейтенанта мундштук казался особенно изящным и аккуратным.
Не глядя на Калугина, Ларионов сжал обветренными губами мундштук, щелкнул зажигалкой и выпустил сизое дымовое кольцо.
- Ничем особенным себя не проявил... Надеемся, еще покажем себя в дальнейшем...
Он нахмурился и затянулся снова. Выговорить эти несколько слов стоило ему, казалось, такого напряжения, что на покрасневшем лбу исчез алый след от фуражки.
- Но у вас были бои с самолетами. Шесть сбитых фашистских самолетов... обстрелы берегов!
- Обстрелы берегов, - сказал Ларионов, - в этом интересного мало. Станешь на якорь где-нибудь в губе и палишь по заданной цели... Вот напишите о комендорах, - как сокращают время подготовки залпа. Но об этом они сами расскажут вам лучше, чем я.
- Мне нужно побеседовать об этом и с вами, - не сдавался Калугин. - В обстреле берегов "Громовой" сыграл большую роль.
- Точно, сыграл. Бывало, сидишь в обороне, егеря так наседают - камни под ногами горят. А пойдут наши эсминцы грохотать с моря - фашисты разом по щелям...
- Разве вы сражались на сухопутье?
- Было такое... - отрывисто сказал капитан-лейтенант. Он помолчал снова. - Об обстрелах, о боях с самолетами вам лучше меня расскажут зенитчики и комендоры. Поговорите с людьми... Потом, если будут какие вопросы, прошу ко мне снова...
Он приподнялся, протягивая руку. Но Калугин еще сохранял надежду.
- Есть поговорить с людьми! - Он провел по блокноту вторую черту. - А теперь, товарищ капитан-лейтенант, может быть, расскажете что-нибудь о себе самом, о собственных боевых переживаниях?
Он тотчас понял, что не должен был задавать такой вопрос. Командир почти враждебно глядел из-под сдвинутых светлых бровей.
- Что именно обо мне?
- Что хотите, - удивленно сказал Калугин. - Вот вы командуете боевым кораблем, сражались на сухопутье...
- Обо мне прошу не писать ничего! - резко и раздельно сказал командир. - Тема неинтересная, товарищ корреспондент. А о корабле - пожалуйста. Пройдите к заместителю, - он назовет вам людей, отведет место для работы. Народ у нас золотой... Опять отрывисто оборвав, он встал, взялся за козырек фуражки. Калугин встал тоже.
"Вот так беседа! Пустой разговор. Конечно, отчасти виноват сам - помешал человеку отдохнуть..."
Молча, не глядя на него, Ларионов надел фуражку.
- Скажите, это в вашей редакции работает Ольга Петровна Крылова?
- У нас! - сказал Калугин.
Такого вопроса он ожидал меньше всего. Он смотрел на командира корабля. Может быть, хотя бы теперь удастся завязать разговор? Но Ларионов молчал снова, задумчиво натягивая перчатки.
- Разрешите идти? - спросил после паузы Калугин.
- Если ничем больше не могу быть полезным... - любезно сказал командир, двигаясь к двери. Он пропустил Калугина вперед, сам шагнул через комингс, прикрыл за собой дверь.
Вот какой была единственная беседа Калугина с капитан-лейтенантом Ларионовым перед самым уходом корабля в море. С тех пор они встречались лишь мельком: на ходовом мостике, в кают-компании, снова на ходовом мостике, где Ларионов, казалось, проводил почти круглые сутки.
И теперь вот он опять ходит взад и вперед, взад и вперед по неширокому пространству мостика, с одного крыла на другое. Он уже не держится так прямо, как тогда, при разговоре в каюте. Он снова затянул вокруг фуражки меховой капюшон, с его шеи свешивается футляр морского бинокля, иногда он останавливается, подняв бинокль, долго разглядывает море. Человек, от быстроты и правильности решений которого зависит жизнь каждого на корабле.
- На румбе? - сказал вахтенный офицер.
- Тридцать шесть! - задорный, четкий ответ рулевого.
- Так держать!
В мерцающей звезде репитера гирокомпаса трепетала все та же черная цифра. Неустанно сигнальщики всматривались в горизонт. Всматривались во все четыре стороны света, на каждом углу мостика по краснофлотцу, у каждого краснофлотца сектор обзора 90°.
Что бы ни случилось, каждый из них должен смотреть только в заданном ему направлении...
Зазвенели ступеньки трапа. Высокий румяный офицер, в черном кожаном реглане и шапке-ушанке, прошел по мостику и дружески улыбнулся Калугину. Тщательно протерев свой бинокль, тоже стал медленно вести им по горизонту.
- Степан Степанович! - окликнул его Калугин.
Он притронулся к закованному черной кожей, высоко поднятому локтю. Снегирев опустил бинокль.
- Может быть, вы сообщите мне, почему мы изменили курс?
- Мы были в конвое, теперь перешли в дозор, - сказал заместитель командира по политической части, старший лейтенант Снегирев.
Но, увидев разочарованное, недоумевающее лицо Калугина, Снегирев вдруг приблизил к нему свое румяное, широкоскулое лицо. Вздернутый крепкий нос и приподнятые брови придавали этому лицу какой-то очень жизнерадостный, немного лукавый вид.
Карие глаза Снегирева округлились, он пригнулся так близко, что его горячее дыхание касалось щек Калугина.
- Принято радио: фашистские корабли готовятся к рейду в наши высокие широты. Перед нами поставлена задача: запеленговать их, не выпускать из виду, попытаться задержать их до подхода главных сил нашего флота.