И он любит Сурай, как родную дочь. Всегда ласков с ней и всякий раз, когда ездит в Мары или в Ашхабад, непременно привозит ей то конфеты, то туфли, то платок, то платье и только посмеивается, когда Дурсун, покачивая головой, журит его за такое мотовство. Он добрый и щедрый, с одинаковой лёгкостью рассыпает и шутки и деньги. Он любит жить широко и весело и от души старается помочь всем, кому может.
Вот если б он только махнул рукой и сказал: "Э, Дурсун! Да пусть себе едет! Зачем тебе огорчать её?" - и всё бы уладилось.
"И уладится, уладится! - повеселела Сурай, чувствуя за спиной такую сильную опору, как Вели-ага и Екатерина Павловна. - Недаром мне такой хороший сон приснился… Вечером схожу к нему, и уж он-то не скажет, как мать: песни - пустое занятие".
Сурай поправила сбившийся ковёр на диване и крикнула:
- Мама, я есть хочу!
- Иди, иди, моя козочка! Давно всё готово, - жиро откликнулась с веранды Дурсун и легко вздохнула, вставая с кошмы: "Ну, слава богу! Поспала и всё забыла…"
Обед прошёл в самых мирных и пустых разговорах. Ни мать, ни дочь ни разу не обмолвились ни об Анкаре, ни об Ашхабаде. Дурсун простодушно поверила, что дочка и в самом деле "всё забыла", и успокоилась.
После обеда она убрала посуду и прилегла отдохнуть на кошме на веранде, сунув красную подушку под голову, а Сурай взяла было книгу, чтобы скоротать время до вечера, и не могла читать. Ей не терпелось поскорее поговорить с Вели-агой и заручиться его поддержкой.
Сурай бросилась через сад по тропинке, а потом по дороге, по окраине села вдоль чужих садов и огородов торопливо пошла к Вели-аге.
Когда она вошла во двор, Вели-ага, большой, плотный старик с круглым добродушным лицом, сидел на кошме под старым шелковичным деревом с такой широкой и могучей кроной, что тень от неё закрывала половину двора, и, склонив голову, сосредоточенно натягивал новые струны на потемневший от времени дутар. Он так был увлечён этим делом, что и не заметил, как подошла Сурай.
- Здравствуйте, Вели-ага! Как ваше здоровье?..
Старик поднял голову и отложил дутар в сторону.
- А-а, Сурай!.. Здравствуй, дочка! Да какая же ты красавица стала! Честное слово, в старину таких не было. Тогда всё больше кривые да рябые были. А про таких, как ты, только в сказках рассказывали: "Жила-была пери, такая красавица! Не ешь, не пей, а только любуйся её красотой". А сейчас откуда что и берётся! Куда ни глянь - одни красавицы! - И он засмеялся. Засмеялась и Сурай. - Ну, садись, садись! И рассказывай - как здоровье Дурсун и что у тебя хорошего?
Сурай села на край кошмы и сказала, стараясь казаться взрослой:
- Ай, Вели-ага! Да ничего хорошего. Всё плохо.
- Х-ха! - засмеялся Вели-ага. - Да что же V цыплёнка может быть плохого? Ходит за матерью, клюёт себе зёрнышки.
- Нет, вы не смейтесь, Вели-ага! Правда, ничего хорошего. Потому-то я и пришла поговорить с вамп.
- Постой! Сейчас поговорим, - остановил её Вели-ага и, повернувшись к дому, вскинул голову, сдвинул брови и крикнул строго: - Эй, Набаг! Не слышишь, что ли, что гостья пришла? Дай-ка чаю да конфет, что я вчера привёз. - И вдруг улыбнулся: - Э, умница! Она уж несёт.
И в самом деле как раз в это время из дома вышла хлопотливая, уютная старушка с подносом в руках, на котором стояли два чайника, две пиалы и ваза с конфетами. Она приветливо поздоровалась с Сурай и поставила поднос на кошму между стариком и гостьей.
- Вот я говорил тебе про пери, - весело блеснув глазами, сказал Вели-ага. - А по мне, честное слово, моя старуха лучше всякой пери. Я хоть и не любуюсь её красотой, да зато ем и пью в своё удовольствие. А с пери с голоду умрёшь. Ведь с ней не ешь, не пей, только любуйся…
- Ай, язык без костей! - улыбаясь и хмурясь, махнула рукой старушка и пошла в дом.
А Сурай от души хохотала, забыв все свои горести.
Вели-ага налил чаю.
- Ну, пей, дочка! И рассказывай - что у тебя там случилось?
Сурай подробно рассказала ему, как она училась у Екатерины Павловны играть на рояле и не думала, что у неё хороший голос. А прошлой зимой после уроков, когда все разошлись по домам, она осталась в классе одна, потому что дежурила и должна была кое-что прибрать. И вот она запела что-то, и ей понравилось, как в пустом классе и в коридоре голос её раздаётся гулкогулко. Тогда она громче запела, во весь голос. И вдруг видит - в дверях стоит Екатерина Павловна и смотрит на неё с удивлением:
- Это ты тут поёшь?
Сурай испугалась.
- Простите, Екатерина Павловна! Я больше не буду. Я думала, все ушли…
А Екатерина Павловна улыбнулась. Она хоть и строгая, а добрая.
- Нет, дружок, ты мне ещё что-нибудь спой. Только пойдём к роялю. Я буду тебе аккомпанировать. А ты не стесняйся, пой во весь голос, как тебе хочется…
И она вошла в класс, села за рояль, а Сурай стала петь. И под рояль-то, оказывается, легче петь и голос звучит ещё лучше. Она спела три песни. Екатерина Пав-ловна встала и чуть не со слезами обняла и крепко поцеловала её.
- Ах, моя милая! Да у тебя же такой голос, что тебе непременно надо поехать в Ашхабад в музыкальную школу, потом в Москву в консерваторию. Ты будешь настоящей оперной певицей.
- Да неужели же так?..
Екатерина Павловна посадила её рядом с собой и долго говорила о том, какое это счастье иметь хороший голос, что она сама когда-то мечтала быть певицей, училась в консерватории, потом простудилась, потеряла голос и окончила консерваторию уже по классу рояля.
- Да, моя милая, голос надо беречь, не кричать, не простуживать горло. И мало иметь хороший голос, пало быть ещё очень культурным человеком, всё понимать, всё чувствовать, а главное - упорно трудиться, добиваться совершенства, только тогда твоё пение будет доставлять людям радость. Вот кончишь десятилетку и поезжай в Ашхабад. А пока я тебя буду учить.
И она дала Сурай две книги: одну про Шаляпина, другую про Нежданову, чтоб Сурай знала, как они учились и добивались славы.
- Да что же тут плохого? - нетерпеливо перебил Вели-ага. Рассказ Сурай взволновал его. - Разве ты ещё не кончила десятилетку?
- Кончила, Вели-ага, вот уже неделя, как кончила.
- Э, так бы и сказала!.. Так в чём же дело? Что плохого-то? Раз у тебя такой голос и ты кончила десятилетку, так и поезжай с богом в Ашхабад, учись себе и людям на радость. Денег, что ли нет? Так я дам тебе.
- Нет, Вели-ага, всё есть, но мама не пускает, не хочет, чтоб я училась петь.
- Э, Дурсун!.. Да что она понимает! - махнул рукой Вели-ага. - Дома она сейчас?
- Дома, спит на веранде.
- А-а! Ну пусть спит. Выспится, добрее будет. А мы с тобой посидим, попьём чайку, а как схлынет жара, пойдём к ней Двоих-то нас она авось не осилит.
Эти слова долетели до ушей Набат. Она высунулась в окно и спросила:
- Это куда же ты собираешься?
- Да к Дурсун хочу сходить, попробовать, что у неё за плов сегодня.
- К Дурсун?.. А забыл, что за тобой должны приехать? Вон уж пятый час…
- О, верно! - вдруг вспомнил Вели-ага и почесал затылок. - А у меня ещё и струны не натянуты. Ну ничего, дочка, завтра поговорим с Дурсун. Авось ничего не случится. И она будет жива, и мы будем живы.
Он допил уже остывший чай, взял дутар и стал натягивать струны. Сурай смотрела на его большие узловатые руки и чувствовала себя победительницей.
"А я-то ревела!.. Надо бы сразу к нему, тогда и Екатерину Павловну не пришлось бы беспокоить, и с Анка-ром был бы совсем другой разговор…"
- А вы далеко уезжаете? - спросила она.
- Да нет, в город. Из радио просили, чтоб выступил вечером. А я не люблю этого дела. Ну что это? Сидишь вдвоём с диктором, поёшь в какую-то коробочку. Я люблю, когда народ перед тобой и ты видишь по глазам, как твоя песня отдаётся в их душах. Это и тебе жару поддаёт, у самого сердце загорается, и песня несёт тебя, как хороший скакун. А тут что? Коробочка и коробочка.
- Ой, а по-моему, одному лучше, при народе страшнее.
- Э, нет, дочка! Народ - это жизнь! И песня-то для него же поётся, чтоб он духом креп и к правде и свету стремился. И прямо тебе скажу: кто не любит народ, тот не певец. Екатерина Павловна верно тебе говорила: песня - великая сила. Что это за сила, не знаю, не могу сказать, а есть она. Я с детских лет её чувствовал. И тоже верно она тебе говорила: дело не только в голосе. Был один такой бахши. Голос у него был здоровенный, как у быка. А что он? Ревёт и ревёт. В ушах трещит, а сердце холодное. А был один старичок - небольшой, щуплый, и голос-то у него от старости с хрипотцой уже стал, а он сядет, возьмёт дутар, вскинет голову, запоёт - и ты уж не знаешь, где ты. На земле ли, на небе ли? Весь дрожишь и глаз с него не спускаешь, глядишь, как на чудо какое. Вот это певец был!.. Я только раз его слышал, ещё мальчишкой, когда в голодный год ездил с отцом в Теджен за хлебом. Мы перед вечером сидели в чайхане, пили чай, и он пришёл, а за ним весь базар. Он сел и запел…
К воротам подъехала легковая машина, и одновременно из дома вышла Набат, торжественно неся в одной руке серый пиджак, в другой кудрявую папашу. Вели-ага нехотя встал.
- Э, будь им неладно! Как хорошо сидели-то!.. Уж, видно, до завтра, дочка. Скажи Дурсун, чтоб дома была.
Он надел пиджак, папаху, взял дутар и пошёл к воротам. Сурай вместе с Набат проводила его и пошла домой.
Дома она застала большую компанию. На веранде, склонив головы, Аман и Байрам играли в шахматы, Дурсун и жена Амана Сэльби, учительница местной школы, накрывали на стол, а Гозель в новом шёлковом платье крутилась то вправо, то влево, то поворачивалась спиной, показывая обнову толстой Умсагюль, которая, видимо, только что пришла.