Внизу, в трюме, пять или шесть дядек - пожилых, один даже с мужицкой, словно из давних лет, бородой - молчаливо раздергивали сетку с тюками. Я знал, что это нестроевые мобилизованные, встречался с такими, когда ездил с Океанской в порт на разгрузку. Тогда вид этих кое-как одетых, исхудалых людей не очень бросался в глаза - их положение было сродни моему. Но теперь, когда я малость подкормился на пароходе, когда расхаживал в прочных, как у альпинистов, ботинках и легкой цигейковой шубе, мне стало жаль работавших в трюме, и я мысленно посочувствовал им - их трудному, монотонному быту в каком-нибудь бараке за городом, странному положению призванных как бы в армию, но не солдат в форме и с оружием, оторванных от дома, от привычных деревенских забот и ежедневно, без выходных, ворочающих тяжелые ящики, бочки, мешки, которыми набиты пароходы...
Я пропустил несколько стропов и записал их наобум. Но тут стук лебедок оборвался, грузчики полезли наверх.
Оказывается, настал обеденный перерыв. Вернее, просто перерыв, потому что еды у грузчиков никакой не было. Они уселись в кружок на лючины, достали кисеты, бумагу и по очереди поклонились красной тлеющей точке трута. В воздухе потянуло густым махорочным запахом. Но им все-таки хотелось есть, я услышал, как бородатый, откашлявшись, сказал:
- А не худо бы тушенку грузить заместо мехов. Глянь, и разбился ящик какой, поели бы.
- Хо-хо! - загалдели вокруг. - А счет банкам? Известно, сколько в ящике. Сиди!
Я подошел ближе.
- Может, товарищ моряк американской сигареткой угостит? - спросил бородач, тот, что вспомнил про тушенку.
- Сигареты? - замешкался я. - С удовольствием, да вот... не курю.
Я соврал. Я считал себя прочно, на всю жизнь курящим уже целую неделю. Правда, сигарет у меня своих не было. Тем, кто пришел на пароход до начала рейса, их не выдавали, хотя по морфлотовскому пайку пачка полагалась ежедневно.
Не было своих, но я закуривал у кого придется. Мог и теперь сбегать к вахтенному краснофлотцу у трапа. Да ведь принес бы одну сигарету, выпрошенную вроде для себя, а тут желающих на десяток.
- Не курю, - повторил я и для вящей убедительности развел руками.
- Жалко, - сказал бородатый. - Баловство, конечно, эти сигаретки, но аккуратные больно, и дух приятный, ровно ладаном курят.
- А что, - спросил лебедчик, - дороги сигареты в Америке?
- Двадцать пять центов.
Цены я знал: на пароходе не раз рассказывали в подробностях, что за океаном почем.
- И без карточек, в достатке торгуют?
- В каждом ларьке.
- Не растрясло, стало быть, американцев, - уточнил бородатый. - Легко им!
- Да ить и они воюют, голова, - вставил его сосед. - В газетке постоянно печатают.
- В газетке! Какая ж им война, когда они на краю света живут.
- Стойте вы! - приказал лебедчик. - Я лучше спрошу, много ли это - двадцать пять центов, которые за пачку сигарет. Чего еще наторговать можно?
Вопрос меня напугал, но тотчас обрывки слышанного в общежитии, на барахолке, на владивостокских улицах, на пароходе стали удобно склеиваться в мыслях во вроде бы увиденное, пережитое. А грузчики смотрели доверчиво, с интересом ждали подробностей незнакомой им жизни. Ведь с отголосками ее они волею войны вынуждены были ежедневно сталкиваться: выгружать, ворочать ящики, исписанные словами непонятного языка.
- Костюм, пусть скажет, сколько костюм! Выходной, тройка!
- Погоди, хлеб почем? И это - сало, во сколько ящик ценят?
- Хорошо, сало! Пускай про сало объяснит!
Я не знал, кому отвечать. Но тут лебедчик потянулся и шлепнул рукой по высокому голенищу моих шнурованных ботинок.
- А за эти вот сколько отдали?
- За ботинки? - Я прикидывал, вспоминал. Говорили, что рабочие ботинки можно купить долларов за пять, только надо учесть, что эти высокие, как сапоги. - Девять долларов, - сказал я, - да, девять.
- А одеваются как? - не унимался лебедчик. - Вот рабочие по порту, к примеру, как мы?
- Да как? - отбивался я. - В робе. Видели: на пароходах ходят, синяя? Джинсы, комбинезоны, куртки, шляпы.
- В шляпах ходят? - загалдели грузчики.
- И портовые?
- Все, - подтвердил я. - Даже на работе, на погрузке носят.
- Хо! Хо-хо-хо! - Смех затряс сидящую передо мной компанию.
- В шляпах, слыхал!
- Загнул, так и отрежь!
- Матроса ить хлебом не корми, а загнуть дай!
- Дай и не дыши!
- Видал - в шляпе на разгрузке. Тросточку, тросточку забыл!
- Да нет же, - оправдывался я. - В шляпах ходят. И грузчики. Чего ж тут такого?
- И верно, ничего, - неожиданно согласился лебедчик. - Наработали себе американцы. Мы кровушку льем второй год, а они ящики шлют, откупаются. - Он поднял руку и обвел видимое впереди пространство: бухту, склады на том берегу, пароходы в огнях, стоящие у причалов друг за дружкой, словно в очереди. - Так можно и в шляпах.
- Все одно форсу много, - пробурчал бородатый.
- Чего нам судить! У каждого народа свой фасон. Товарищ моряк врать не станет, сам видел...
Я собирался поддакнуть, подтвердить слова лебедчика и вдруг заметил Маторина. Он стоял в тени мачты, сразу его было не разглядеть, и казалось, что Сашка торчит здесь давно, может, с тех пор, как сдал мне свое тальманство.
- Слышь, - сказал он громко, похоже специально громко, чтобы слышали грузчики. - Я забыл передать про счет. Утром отдашь второму помощнику. Клинцов фамилия...
- А ты чего не спишь?
- Так, с часовым у трапа заболтался. Понял про счет? Отдай. И можешь отдыхать. Но сначала шубу повесь в рулевой, увидишь, где другие висят. А ботинки снеси боцману в каюту. Понял? Под койку положи. Сопрут еще, он боится, а вещь казенная!
Теперь Маторин виделся нерезко, как бы не в фокусе, зато четко, до последней морщинки обозначилось лицо лебедчика и рядом - бородача-грузчика.
- Ка-азенные! - удивился бородатый.
- Говорил тебе, - засмеялся другой, - матроса хлебом не корми, а загнуть дай. Вокруг пальца обвел.
Я не знал, куда деться. Совсем как в тот день, когда Маторин обозвал "агитатором", понес на руках к складу. Вокруг тоже смеялись. Но тогда я чувствовал обиду, а теперь вину. Будто не по праву пришел на трюм считать стропы.
- Про шляпы помнишь? - гудели вокруг. - Потеха: грузчики в шляпах!
И вот что странно: смех и разочарование моих доверчивых слушателей не очень задевали. Заботило другое - слышал ли Маторин, как я расписывал неведомую мне еще Америку, слышал ли он, мой бывший бригадир?
ГЛАВА ШЕСТАЯ
В полдень "Виктор Гюго" отошел от причала и проследовал на внешний рейд. Здесь, на просторе, судно заходило взад и вперед, словно бы для того, чтобы поразмяться после долгой стоянки. То, развив полный ход, двигалось в сторону бухты Диомид, то забирало левее и, развернувшись, шло обратно, то вдруг тяжелый нос катился к выходу в море, и казалось, что оно удаляется, больше не вернется в порт, но Федор Жогов, матрос, стоявший на верхнем мостике у штурвала, перекладывал руль, и пароход круто поворачивал, возвращался на траверз Сигнальной сопки.
К компасу то и дело подходил человек в морской фуражке и кителе с нашивками. Склонялся к пеленгатору, проверял, точно ли по створу идет "Гюго", и, убедившись, что точно, садился на корточки и что-то подвинчивал в тумбе, на которой стоял компас. Затем спускался в рулевую рубку, начинал колдовать у другого, путевого, компаса и снова возвращался на мостик.
Это был девиатор. Его специальность - сколь возможно сократить влияние судового железа на чуткие картушки магнитных компасов, которым скоро предстояло показывать, где норд, где вест, всю дальнюю дорогу через океан.
По тому, как уверенно брал девиатор пеленги, как громко, почти весело бросал команды Жогову, чувствовалось, что дело свое он знает хорошо. Выглядел вот только непривычно со своими нашивками - на "Гюго", как и на других судах дальнего плавания, нашивок никто не носил, а в фуражках с "крабами" ходили только капитан и штурманы. И потому Жогов, когда девиатор приближался к нему, всякий раз усмехался.
В строгом великолепии полной морской формы девиатора, берегового человека, Федор Жогов видел наивную заносчивость: мол, тут, на пароходе, вы многое себе позволяете, а все потому, что в загранку ходите. У самого Жогова на голове красовалась брезентовая, довольно поношенная, но аккуратно заломленная панама; в треугольном вырезе форменки военного образца вместо тельняшки виднелся клетчатый, заправленный внутрь шарф, а брюки с наутюженными стрелками были заправлены в носки, точно рулевой перед тем, как его позвали на мостик, собирался прокатиться на лыжах.
Третий помощник Тягин, маленький, щуплый, в глухо застегнутом кителе и без фуражки, послушно бродил за девиатором, хотя тот, в сущности, отказался от его суетливой помощи, доверил только запись поправок. По традиционному разделению обязанностей между помощниками капитана Тягину принадлежала роль хозяина навигационного имущества - карт, лагов, компасов, лоций, уход за хронометрами. И то, что приходится играть столь скромную роль сейчас, когда дело касалось его хозяйства, сердило и обижало Тягина.