- Лучше вас в сухое место, - не отставал Огородов. - Чего скребете? На хромовую руду вода не действует. Подсушит ветерком, и сметете. Ах, вы не знаете, что хромовую руду в трюмы сыплют? Нехорошо... стратегический материал, между прочим! Хром куда добавляют? В сталь. Такая она вязкая становится от хрома, что ее никакой снаряд не берет. Ждут, поди, не дождутся союзники нашего "Гюго": у них такой руды маловато...
Он бы еще долго просвещал матросов, да уже слышался топот боцмана и голос, пришептывающий на шипящих:
- Га! Пособирались! Давно ли перекур был? А ну, Зарицкий, Левашов, а ну давайте! Шабашить скоро, а палуба як майдан... Не стыдно, Огородов? Шел бы к себе в машину, нечего народ от дела отвлекать!
Электрик беззвучно смеется, только губы растягивает, а боцман - к матросам.
- Маторин, Рублев, у борта, глядите, что? Что, спрашиваю? А ты, Щербина? - Стрельчук сердито смотрит на матроса, но тот отвечает таким равнодушно-спокойным взглядом, что боцман не задирается, несется дальше.
Боцман как снежок, что катится по талому снегу. Катится и растет, и вот уже не снежок, а ком - собрал, прилепил к себе все, что мог. То голик возьмет, подчистит, то лопату схватит, поскребет, сунет ее матросу и тут же поднимет лючину, двинет, а за ней вторую и других подзовет, и чистая полоса пролегла на палубе, матросы дальше идут, а Стрельчука и след простыл - в другом месте тоже работают, надо проверить, что да как.
Только Щербина не двигается, достает сигарету из пачки, протянутой Огородовым. Они стоят, курят, прислушиваясь к лязганью тележки на эстакаде.
- Ну как тебе здесь? - спрашивает Огородов. - Освоился?
- Ребята на судне вроде ничего, - говорит Щербина. - А дело я не забыл.
- Ты сам устроился или пособил кто?
Огородов выжидательно смотрит на Щербину, но тот молчит. Огородов выставляет руку на дождь и ежится, точно озяб, но по лицу видно, что он просто над чем-то раздумывает.
Он знал Щербину давно, еще до того времени, когда его призвали на военную службу. Огородов работал машинистом на "Илье Муромце", а Щербина пришел на ледокол матросом. Потом они потеряли друг друга из виду. Только перед самой войной во двор дома на Первой Речке, где жил Огородов, вошел однажды краснофлотец в бескозырке набекрень и белой форменке. Был он не один - рядом, опасливо поглядывая на соседские окна, шла Лизка, дочка портового механика, завербовавшегося недавно на Камчатку. Лизе было тогда уже лет семнадцать, но с кавалером она еще на людях не показывалась. В окнах поднимались занавески, женщины, стиравшие возле колонки, разгибали спины, поплыл шепоток: "Ишь девка! Был бы тут отец, небось чужого матроса побоялась бы в дом вести".
Огородов, поглядывая из-за горшков с фуксиями, подумал примерно то же, но минут через пять краснофлотец вышел и закурил у крыльца, спокойно озираясь вокруг, а вскоре появилась и Лиза.
Они ушли и больше вдвоем во дворе не появлялись. Огородов знал: встречаются на пустыре, за домом, куда-то уезжают. Подошел однажды к Щербине, поджидавшему Лизавету, напомнил про себя, про "Илью Муромца" и будто невзначай вставил, что Щербина правильно домой к девке не ходит: честь Лизаветину беречь надо.
Щербина ответил, что в девичьей чести не разбирается, а, в общем, предпочитает, чтобы в его дела поменьше совались. Намек Огородов понял, отстал. Потом ушел в рейс, вернулся, когда уже началась война. С Камчатки прикатила дурная весть: Лизин отец погиб, придавило его кунгасом. А Лизавета сразу после школы устроилась на работу в пароходство машинисткой. Про кавалера ее сказывали, что отправился с морским батальоном на фронт, и жив ли, нет, вроде и сама Лиза не знает. И вдруг новость. Дите у Лизаветы появилось. Это событие взбудоражило весь дом на Первой Речке, о нем долго судачили соседи. Одни жалели Лизу, другие осуждали.
Огородов помалкивал, держал свое мнение при себе. И неожиданно у себя на пароходе нос к носу столкнулся со Щербиной. Был тот не похож на прежнего - помятый, злой, видно, с долгого похмелья. Ни с кем не разговаривал, только когда по делу приходилось, бросал сердитые, обрывистые фразы...
- Значит, сам на "Гюго" устроился, - говорит Огородов, довершая свой прежний вопрос.
- Сам не сам, а устроился, - недовольно отзывается Щербина. - Я, знаешь, сколько из госпиталя добирался? Семнадцать суток. А по городу походил, осмотрелся, и вышло: вроде бы незачем было являться. Корешей с плавбазы, с "Амура", все вспоминал - кто слесарь, кто бондарь. Они бы враз дело подыскали, а я что - матрос. Какая это профессия! И спина болела, нога плохо гнулась, хоть плачь.
- И из друзей никого? - спрашивает Огородов и снова выставляет руку на дождь, словно проверяет, идет ли.
- Ясное дело, - сердится Щербина. - Кто где! Я потому и вдарился к вам на Первую Речку. На Ленинской стоял и поезд увидел. Можно, конечно, трамваем, но я поезд увидел и решил поехать... Я ведь не писал ей, Лизке. Чего, думал, особенного у нас было? Как у всех, всегда.
- А приехал и увидел, что особенного.
- Вроде в гости явился, проведать, а в углу кроватка деревянная, с загородочкой.
- Сам же говоришь - не писал.
- Писал - не писал! - передразнивает Щербина. - А что у нас, любовь была? Гуляли просто. Мало ли парней с девками гуляет?
- Твой ведь в кроватке, - не отстает Огородов.
- "Твой"! А Лизавета чья?! Я ее сколько не видел. Не смог так... сразу.
- Неужто сбежал? Непохоже на морского пехотинца.
- На всю морскую пехоту чего валить! Мне одному думать полагалось. Целый день во дворе сидел, изобретал.
- Долго. До Первой Речки езды полчаса.
- Да я уж и решил... поехал, а она, вишь, не пустила, Лизавета. Сказала: раз писем не писал, раз в первый день не признал, видеть меня не хочет.
- Гордая, - качает головой Огородов. - Ты это заметь себе.
- Я тоже не мальчик. Еще проверить следует, с кем она тут... без меня. Доказать надо!
- Доказать? Да малец - ты вылитый. Поглядеть не догадался?
- Догадался! - Щербина вплотную приближает лицо к Огородову и дышит тяжело, срываясь. - Догадался я в кадры сперва наведаться, разузнать, кто я такой теперь. А там здоровые нужны, да еще механики, радисты. Образованные! С моими-то бумагами только на баржу, водоливом, зад греть у железной печки!.. Как быть? А тут повестка вдруг пришла, и, вишь, к вам направили.
- Непонятно, - отзывается Огородов. - В загранку месяц оформляют. Маловато у тебя времени было... Так на Первую Речку больше не наведывался?
Ответа нет. Они молчат, курят. Мимо пробегает боцман, сердито ворчит. Щербина бросает окурок за борт, сплевывает.
- Я еще в тыловую жизнь не обмакнулся. Огляжусь, пока не женатый.
ГЛАВА ПЯТАЯ
ЛЕВАШОВ
Олег был в трусах, только что из душа. Глядя на него, невольно думалось, как приятно отдохнуть после работы.
- Пойдешь тальманить, - сказал он и, пригнувшись, уставился в зеркало, прикрепленное к дверце шкафа.
- Тальманить? - переспросил я и покраснел. Ужасно: я не знал, что означает это слово.
Многие заметили, что я хорошо разбираюсь в пароходном хозяйстве, а Олег даже похвалил за начитанность. Мы теперь жили в одной каюте - что-то перераспределяли, перетасовывали в команде, Щербина ушел к матросам первого класса, и мы с Зарицким оказались вместе. Правда, Маторин и Никола тоже были тут, но присутствие Олега искупало все. И вот - надо же! - я выглядел вроде других новичков.
- А... что такое "тальманить"?
- Стропы считать. Сколько в трюм опустили. Не пыльное занятие.
- И долго?
- Всю ночь.
- Но я же целый день работал. Спать-то когда?
- Теперь и ложись. Маторин, между прочим, час как на трюме. Тоже с утра вкалывал. Впрочем, спроси боцмана, может, передумает. Это он велел передать.
Без четверти двенадцать меня разбудили. Понуро, не стряхнув сна, я побрел к первому трюму. Маторин, спокойно поджидавший смену, сунул мне листок, исписанный черточками и цифрами, потом стянул шубу с белым цигейковым воротником:
- Надень, зябко.
Было действительно холодно. От воды, невидимой из-за яркого света прожекторов, тянуло сыростью. Клубы пара, вырываясь из лебедок, низко плавали в неподвижном воздухе.
- И вот еще обувка, - сказал Маторин. - Знатная! Боцман дал.
Он расшнуровал и ловко стянул высокие, как сапоги, ботинки, напялил на свои широкие лапы мои заношенные штиблеты и дал последнее указание:
- За люстрами смотри. Одна гаснет, зараза, контакт плохой.
Он ушел. Путаясь в длинных шнурках, я долго прилаживал странные, не иначе как американские ботинки, потом спешно, стараясь не забыть, поставил на листе, который дал Маторин, четыре косых черточки, означавших первые за мою смену стропы.
- Мех, - сказал лебедчик в брезентовом дождевике. - Мех в тюках. Легкий.
- Да, - согласился я и только после этого заметил, как просто расправляются грузчики с тюками из грубой серой мешковины. Авторитетно продолжил: - То же золото по цене. За ленд-лиз расплачиваемся.
- За что? - переспросил лебедчик.
- По-английски "ленд" значит "одалживать", "лиз" - "сдавать в аренду". По договору американцы нам вооружение в долг дают. Провизию, пароходы. Вот и везем им мех.