Русские хотят, чтобы мы были с ними в одном взводе. Мы соглашаемся, но одобрение должен дать командир бригады - мегалос сиоматикос - Рафтуди. По уверению русских, он должен согласиться, если пойти и попросить. Это меня убеждает, что наших в бригаде нет. Нет ни Билюрича, ни Шумича, нет никого, кто о них что-то знает. У меня темнеет в глазах. Радость оказалась ложной, костры зажжены, чтоб ввести меня в заблуждение. Встреча с русскими устроена, чтоб обмануть мою тоску, придержать, пока ее соберется побольше, чтобы потом было тяжелей. Спустился мрак, он покрыл все снаружи и внутри. А Черный сквозь этот мрак, как сумасшедший в пароксизме восторга, размахивает руками и кричит:
- Дожил я, Нико, братец ты мой, увидеть чудо невиданное.
- Успокойся малость, какое тут чудо.
- Как? А это что?
- Ну, что?
- Люди за нас дерутся!
- Не увлекайся, бывает и по-другому.
- Знаю, на многое я насмотрелся. На собственной шкуре испытал. Хуже всего было, когда от нас отказались родичи и друзья: одни поворачивались спиной и просто тебя не узнавали, другие, нисколько не стыдясь, указывали пальцами, когда нас гнали тюремщики раскапывать Собачье кладбище в Луге. Выкопаем какую-нибудь сволочь, а они диву даются: "Кости?!" Досадно им, что кости, а не вампир, и швыряют в нас камнями, и клянет на чем свет стоит вдова шпиона Шимуна. И вот после всего такая встреча! Надо как-то отпраздновать этот вечер.
- Выпить ракии?
- Почему бы и не выпить? Водку пьют со времен сотворения мира, если она есть.
- Ты и без нее уже достаточно одурел.
- Душа у меня чистая, потому и ликует! Мы взломали запоры, разорвали цепи и освободились!
- Только не переборщи со своим освобождением.
- И с унижениями покончено.
- Не многого ли сразу захотел?
- Сгинуло все. Завтра же могу умереть, и наплевать на все! Ждать больше нечего, кончено. Пожми мне, Нико, руку! Пожми крепко, не жалей, хочу знать, не сплю ли я и неужто все это явь!
Кричит Черный, и мрак редеет от его крика. Может, и мне больше нечего ждать - ведь принадлежащая мне частица свободы сейчас у меня в руках.
Приближаемся к штабу бригады - железо надо ковать, пока оно горячо. Сопровождающие нас постепенно расходятся, отстают и русские. Я уверен, что по крайней мере штаб в палатке. Но ничего подобного, штаб у костра, такого же точно, как и у других. Командир бригады, Рафтуди, в альпинистских ботинках. Кожа у него совсем белая, как у северянина. Черты лица жесткие, в усталых глазах - воля. Он не строит из себя важную персону. Нет и стола с картами. Он встает и пожимает нам руки. Усаживаемся на бревна. Толмач, молодой паренек, начинает переводить:
- Командир оставляет вас при штабе, есть новые задания по части агитации и пропаганды…
Черный его перебивает:
- Я не желаю иметь дела со штабом, как и с Красным Крестом и прочими благотворительными учреждениями! Я хочу драться с немцами и с их пособниками, и ничего больше…
- Калайне! Хорошо! - рубит Рафтуди. - Направляю вас в третий батальон.
- Это с русскими? - спрашивает Душко. - Нет, русские не в третьем батальоне.
- Нам хотелось бы с русскими, - просит Душко. - Говорим на том же языке.
- Нет, не на том, - чеканит Рафтуди, - и я тоже не Красный Крест и не благотворительное учреждение, чтоб выполнять чьи-то желания. Третьим батальоном командует Маврос…
Нас отводят в первую роту, по одному из тех освещенных коридоров, которые сверху нам казались улицами. Греки уступают нам у огня лучшие места.
Я мирюсь со всем, что было и что ждет впереди. На душе светлеет. Вокруг меня какие-то необычные люди - они словно нашли разгоняющий сон напиток. Никто и не думает прилечь. Или ждут чего-то?
- Ждут выступления, - предполагает Черный, - если бы хотели ночевать, не разжигали бы костров.
Откуда-то подошли русские, спросить, что сказал Рафтуди. Досадно им, вертят головами, ворчат. Двое, Григорий и Михаил, решают перейти к нам, без его согласия: хотят быть с сербами и под началом Мавроса, потому что он настоящий командир, не сходит с лошади, когда другие прячутся в укрытия.
Приходит с нами познакомиться взводный Мурджинос. Он говорит немного по-македонски; так по крайней мере он думает, но это скорей церковнославянский язык, на котором его отец-священник служил молебны во всех окрестных селах. Черный спрашивает, есть ли среди греческих коммунистов еще поповские сыновья? Взводный улыбается.
- Есть и попы, да еще какие!.. Недаром греческая пословица говорит: "Поповский сын, внук дьяволу!" Так уж в жизни устроено, что сын либо исправляет грехи отца, либо расплачивается за его добродетели.
Нам роздали патроны, по пятьдесят штук на брата, в два раза больше с тех пор, как я начал воевать. Кто-то дает сигнал к выступлению. Греки бегут к условленному месту, мы за ними. Собираемся вокруг командира отделения Спироса, он сейчас наше непосредственное начальство. Михаил поминает какое-то село в пятидесяти километрах отсюда. Дескать, пойдем туда. Подъехали верхом на лошадях Маврос и человек болезненного вида, командир роты Костакис, и комиссар Кацони. Комиссар слезает с лошади, чтобы познакомиться с новенькими, и первым, кому он пожимает руку, оказывается Влахо Усач. Опять чего-то ждем. На сердце тоскливо, как обычно, когда приходится ждать, даже тоскливее - ущемлена свобода. Сижу словно в трех мешках: рота, батальон и бригада. Уж не пойдешь, куда вздумается, не напьешься из источника, когда одолевает жажда. Мы в машине, а она остановится, когда тебе не нужно; долго пыхтит, пока сдвинется с места, потом, чтоб наверстать упущенное время, гонит рысью, галопом и все быстрей и быстрей. Я задыхаюсь, но это ничего, мне даже нравится. Здорово придумано: не давать человеку времени на размышления, воспоминания и хныканье.
Костры остались догорать. Где-то в конце лагеря жалобно ревет брошенный ни за что ни про что осел. "С ослом, - говорю я себе, - осталась эта второразрядная свобода: личная, мелкобуржуазная, претенциозная. Нет больше "хочу - не хочу", сейчас не до сердечных мук и душевных переживаний".
Белая земля осыпается под ногами. Одну гору мы одолели, другая манит нас издалека. Мы проходим у нее под пазухой, а дорога все спускается к северу. Луна всплывает с запозданием, но никто на нее и не смотрит, никто не бранит. Нет времени ни для нее, ни для петухов, которые поют где-то в темных закутах. Гряды становятся ниже, точно истертые ступени у подножия горной вершины. Где-то впереди слышен водопад, давно слышен, а реки не видно, не чувствуется и влаги. Потом вижу, это не река, а наша колонна сама себя догоняет и перегоняет. Люди в ней как маленькие камешки, что трутся и шлифуют друг друга и сознают, что вместе они сила, а порознь - ничто.
Осыпаются камни, позвякивают котелки и фляги, ржет лошадь впереди колонны - для чести Греции она делает больше, чем председатель Совета Министров греческого правительства в Каире. Глаза у меня устали, и я опускаю веки. Даю передышку и мозгу - сейчас за меня думают и смотрят другие. В долине видны купы деревьев, слышны петухи. Напоминает о себе выстрелом дозор, а может быть, рота, кто знает чья. Приглушенный голос неразборчиво кричит. Мы бежим плотной массой с убеждением, что опоздали, а от нас зависит нечто очень важное, чего мы не можем понять. И внезапно перед нами выныривают деревья, дома и развилка. Мы делаем по два выстрела и тут же понимаем, что пришли сюда не ради красивых глаз. Пулеметная очередь перед моим носом поднимает пыль. Во дворе заскулила собака, словно расстается с душой; молит за живых и мертвых, а поднять выше голос не смеет. Черный ждет, чтоб пробежать вдоль стены. Вуйо останавливает его и в доказательство, что этого делать нельзя, бросает туда шапку - пулеметная очередь пришивает ее к земле и превращает в лохмотья.
Мы сворачиваем влево, где наш командир взвода размахивает руками, будто регулировщик движения на перекрестке. Не знаю, но каким-то образом его понимает Вуйо, а может быть, делает как раз наоборот, только он перелезает через стену. Григорий следует за ним, Видо и я, перескакивая, ударяемся лбами. Воспользовавшись этим, Черный нас опережает. Хватил автоматной очередью по колодцу, полосанул по окнам - никто не отвечает. Мы кидаемся в соседний двор, попадаем в фруктовый сад и крадемся мимо колючей проволоки. Усатый грек в желтом кителе бежит нам навстречу, тут же поворачивается и несется во всю прыть назад. Мне не жалко, что он убежит, хочется, чтобы все они удрали и остались бы одни немцы. Это единственная возможность встретиться с ними на равных. В третьем или четвертом дворе Душко отворяет ворота на улицу. Пространство за нами защищает невидимый из-за слепящей глаза луны пулеметчик. Коли дурак от рождения, пусть защищает, у нас найдутся другие дела. По площади мечется неразрывный желтый клубок, нам неясно, кто это, и потому мы стреляем над головами - после первых же выстрелов все кидаются врассыпную: никто даже не повернулся, не сказал спасибо.
Греки кричат: "Апокато!" - а это, как я предполагаю, значит "Наверху!". Почему наверху, когда кругом равнина? И вдруг все наши бросаются на землю и стреляют куда-то через ограду. Огонь скрещивается, пули сбивают на нас ветки с деревьев, под которыми лежим. Крики с обеих сторон переплетаются. Громче всех горланят греки, но в их крики вклиниваются проклятья немцев, сербская брань и русские глаголы. По ту сторону проволоки окопы. Мы, как полагает Черный, не застали их врасплох, и он боится, как бы наша атака не захлебнулась. Неважно, какое село, их немало, плохо, когда тебя заставляют удирать по голой, гористой местности, без деревца, освещенной луной и близким рассветом.
Михаил считает: нет одного серба, где он? Считает Вуйо:
- Пять! Все налицо!
Русский не уступает: