Под этот шум я временами забываю о себе, об убитых и о тех, рядом со мной, что тоже скоро будут убиты. Положение вещей сводится к шаблонному и обыденному: гибнет случайно и на скорую руку собранная группа коммунистов, гибнет подобно многим другим, носившим иные названия. По сути дела, это одиночки, оторванные от товарищей, и потому каждый из них почувствует только то, что выпадет на его долю, - почувствует, как горячие острия, подобно раскаленным вертелам, пронижут тело, а потом уже ничего не почувствуют. И упадут, как сорванная бурей листва, а до тех пор остается лишь ожидание и чуть-чуть страха перед уходом. Немного страха, потому что все чувства притуплены, - и в этом счастье. Бояться можно было бы и больше, даже странно было бы не бояться больше, ведь это последнее путешествие, без возврата, но этого нет - по крайней мере не заметно, а это важно, что не заметно. Мы крепимся из последних сил, чтобы себя не выдать, потому и в самом деле не видно - только лица у нас бледнее обычного и в глазах какая-то муть.
Вдруг мне показалось, что шум реки не так однообразен, как раньше, - в нем слышатся крики ужаса, угрозы, заклинания и еще многое слышится в голосах под водой. Будто ссорятся, жалуются, сыплют проклятиями, перемешанными с неистовством и бранью, где все сводится к поспешному повторению, отрывочным слогам и заиканию. Высокие голоса на что-то сетуют, кричат, вопят по два-три сразу, словно сзывают банду на грабеж. Поднимутся из глубины, вырвутся наружу и надсаживаются. Потом, сбившись с панталыку, теряются в общем шуме и спешат за мертвыми. Крики замирают у моста, но на смену им из глубины вырываются новые. И эти новые еще пронзительней, еще свирепей. Так и несутся они бесконечной вереницей. Кажется, будто от выстрелов и убийств пробудились силы ненависти в этой воде из снега, напоенного человеческой кровью. Вот вздымаются разом две волны и на свой манер, ясно кричат: "Крови! Крови!", а третья за ними причмокивает: "Давай ее сюда, чего жалеть!"
Я знаю эту речку в истоке - ничего похожего. Собственно, у нее два истока, потому что речка эта уходит под землю. Кротко журчит себе среди камней, и омуты у нее синие, тихие, наполненные небом и облаками, с форелью под корягами. Пастбище с тремя хижинами жмется к самому берегу. Коровы моют здесь копыта, а горянки - руки, перед тем как доить. Кругом пахнет смолой, лубом, сырым можжевельником и горелыми головешками пастушечьих костров, лесными ягодами и геранью. По утрам наплывает порою туман и деревья начинают казаться привидениями, что спускаются с Меджукомля, потом туман рассеивается, открывая тропы, полянки, хижины пастухов, ограды из можжевельника, скошенные луга, лошадей, коров, - и так изо дня в день снова сотворяется мир. Целый мир, но без вражды - в ту пору там не было и крупинки ненависти и злобы. Родились они позже, и сгустились в позапрошлую зиму, когда стреляли, преследовали людей, перебегали к врагу офицеры и гибли партизаны из Пипера, с Ловчена, зечане, ровчане, морачане, замерзшие, голодные, недоумевающие…
Изменилась с тех дней и река, и ее ложе. И сдается мне, будто она меня обманула, как и все прочие, даже она! И я в безумной надежде, что все исправится, с укором, громко говорю:
- Любаштица, Любаштица!
- Ты что? - вздрагивает Черный.
- Да так, пустяки. Задумался малость.
- Соображаешь, нельзя ли убежать?
- Нет, думаю, чего уж там! Говорю: "Любаштица", так зовется эта река у истоков. Окрестили ее так в честь Любана, ее верховье под Любаном, что в Меджукомле.
- К нам она не больно любезна.
- Здесь она по-иному называется и какая-то другая. Притоки у нее разгон отняли - Црня, Честогаз и прочие ручейки.
- Когда представится случай, надо разом двинуться.
- Куда двинуться?
- Кто куда, во все стороны. Просто рассыпаться - тогда они не успеют всех перебить.
Смотрю: ольшаник на берегу уже не такой густой, как прежде. Ветви либо висят на культяпках, либо отбиты автоматными очередями напрочь и лежат на гравии тыльной стороной, подобно мертвым птицам или плавающим брюхом вверх снулым рыбам. Кроны остались полуголыми, и сквозь них виднеется опорная стена на противоположном берегу. И стена, и ольшаник, и река - все были точно в заговоре против наших: ольшаник прикрыл стену и манил на попытку к бегству, течение тащило и не позволяло разогнаться, а стена поджидала, скользкая и высокая. Будь она чуть пониже, чтобы можно было бы взять ее с разбегу, они добрались бы до леса - кто-нибудь выбрался бы живым. Может, и выбрался? Всегда кто-нибудь уходит живым, чтобы поведать о случившемся. Будто сам рок желает, чтобы люди знали и говорили, как он еще раз обманул их и оставил только свидетеля. Так и тут. Кого он выбрал? Говорят, будто видели убегавших. Я видел только, как упал и тонул Тадия Чемсркич.
- Передай дальше, - сказал Черный.
- Что передать? - вздрогнув, спросил я.
- Чтобы приготовились, я подам знак.
Я повернулся: кому передать? Рядом Мишо Вукович, в сущности, тень Мишо. Его выпустили из тюрьмы, а он решил наладить связь с коммунистами - письмо перехватили, Мишо переломали ребра, заковали в кандалы - ступить не может. Весь синий от побоев, нутро гниет от кровоподтеков и ушибов - если бы не тащил я его на себе, он и сюда не добрался бы. Рядом с ним Ягош, "Троцкий", и он в кандалах. Но кандалы не единственная помеха, он не пошел бы и без них - Ягош свернул в сторонку еще осенью, когда его спасли от расстрела, и обратился к кресту, вере, молитвам - больше уповает на небесные силы, чем на Маркса и Энгельса. Сосед Ягоша, Милич Дринчич, тоже в кандалах. В руке у него цепь, и смотрит он на нее, как на верную змею, которая будет сопровождать его не только до смерти, но дальше, сквозь мрак влажной земли в вечность.
- Не рассчитывай на нас, - говорю я Черному. - Нет тут никого.
- Решайся! Оглядись - и двинемся.
- В кандалах не побежишь!
- Ты же не в кандалах…
- Нет, но и я связан.
Я связан навек с бедами, и если не избавился от них раньше, не удастся и теперь, перед концом. Не хочу об этом думать и смотрю на солдат - стоят они, кривоногие, в раскорячку, с инструментом для убийства. Поначалу неприятно смотреть в зияющие дула, ведь в любой момент они могут выстрелить, но потом человек привыкает и смотрит на них как на обычные железные вещи - недаром железо добывается из земли, вот потом оно и возвращается в землю.
Форма у солдат новая и чистая - видать, скроена по мерке, либо их портные могут наперед угадать, что кому впору. Думал я - они высокие, плечистые, все их писатели представляли швабов эдакими великанами; эти, здесь, роста среднего, ниже наших и потому, наверно, на нас злобятся. Блондины, верно - это совпадает, - и все аккуратно подстрижены. Руки у них маленькие, женские и совсем белые. Кажется невероятным, что эти руки могут убивать, но это именно так - сам видел.
- Ждешь от них милости? - насмехается надо мной Черный.
- Милости от них я не жду, но не хочу подставлять им спину!
- И что дальше?
- Ничего не хочу. Не так больно, когда стреляют в глаза, в спину, во время бегства, больнее.
- Дурак! - Он махнул рукой.
Смотрю через шоссе: туда, если повезет, проскочить между солдатами можно. Нетрудно внезапно пробиться, если они растеряются и не будут стрелять, чтобы не задеть своих. Плохо только, что там стоят впритык палатки, а между ними колышки и настоящая сеть веревок - запутаешься в них, и схватят живьем. А дальше - кухня, продсклад, телеги, лошади и усатые коноводы с кнутами, торбами и ведрами. Все это, вместе взятое, - грузовики, шоферня, которая возится у колес, - кажется таким нагромождением одушевленных и неодушевленных преград, что беглецу живым не выбраться. А к тому же рядом часовые. Их не видно, и тем хуже - ставят они их где попало.
- Двое прошли, - говорит Видо.
- А тебе жаль, что прошли?
- Досадно мне: не хотят с нами побыстрей разделаться, целый день морочат голову.
Голос, лицо и нетерпение у него детские. Знаю, что он здесь, но удивляюсь, когда его вижу или слышу. Не место тут пареньку. Надо было им его отпустить - он так молод и непохож на остальных, ни с какой стороны не похож, и к нашей компании вовсе не подходит. Не было у него ни времени, ни нужды стать таким, как мы. И отец его не был коммунистом, из зависти оклеветали человека. Была у него сестра, студентка, но и она погибла в Белграде - заплачено сполна, и ничего больше с него не причитается. Да и негоже его убивать бок о бок со взрослыми, пропащими, со мной или Черным. Солдаты просто его не заметили, а то бы, наверно, отпустили.
- Скажи им, чтоб отпустили этого парня, нечего ему тут делать, - говорю я Липовшеку.
Он смотрит на меня, как на пустое место, и молчит.
- Скажи, что он заблудился, видать сразу, малолетний.
- Вот ты и скажи!
- Не умею я по-немецки, сказал бы, тут же ничего позорного нет.
- А я не хочу!.. Не желаю быть им толмачом: это значило бы, что я им служу.
- Но ради спасения…
- Ты глуп, глуп как пень, - шипит Липовшек.
Он выплеснул на меня накопившуюся злобу, пусть! Вишь, как глаза помутнели, исказилось веснушчатое лицо, вздыбились рыжие волосы. Есть, значит, и такой страх, который делает человека страшным.
- Нет у тебя причины меня оскорблять, - говорю я.
- Да, ты глуп, это я повторю тебе трижды!
- Что ж, повтори, если тебе это поможет. Момент самый подходящий.
- Ради какого спасения? От них спасения?! Не буду просить! Лучше просить машину, она по крайней мере не станет злорадствовать, как они… Разве не видишь, они ждут, чтобы мы валялись у них в ногах…