Секунду спустя воспоминания исчезли из моей памяти, словно их никогда и не было. Поднялся, вызванный пальцем, Ратко Льешевич, студент, изучающий технику, бледный, болезненный, кожа да кости. Он рассказывал мне, что в Мостаре у него старик отец и больная сестра. Чтобы спасти сына от усташей , отец отправил его к себе на родину в Жупу Пиву, к своякам, а там его схватили четники и привели в Колашин. Вечная тревога и боязнь его за своих в Мостаре; их - за него. Сегодня утром для него все закончится, погаснет мир под обманчивым, непотребным солнцем, где зло передает человека злу с рук на руки. Если отец и сестра живы, они какое-то время еще будут надеяться и, кто знает, может, умрут с этой надеждой. Подобные надежды почти всегда теплятся благодаря незнанию или нашей ограниченной осведомленности.
Ратко вышел, ничего не сказав - зачем и кому говорить, если всех ждет одна дорога? За Ратко встает Милян Машич, крестьянин из Дробняка, тихий, неприметный - он молча, как ни в чем не бывало, направляется к выходу, будто это совсем просто.
Ох, как не просто!
Кажется, проясняется: от лужи у входа на дверном косяке отражаются солнечные блики. Пока я на них смотрю, чувствую на себе взгляд. Понимаю, что это значит, и поднимаю глаза - пусть ни на мгновение не подумает, что я пытаюсь увильнуть. У меня все чин чином, обо мне некому беспокоиться и плакать. Уставились друг в друга, и никто уступить не хочет: солдат потому, что захватчик, я же, уступив, теряю оставшуюся у меня малую толику воли. Стараюсь не моргнуть и говорю ему глазами: "Жду тебя, старая сука смерть, и плевать мне на тебя! Ты долго обхаживала меня, облизываясь и щелкая челюстями, чтобы напугать. Заходила и со спины, пыталась заставить бежать - не вышло! Признайся, что я вынос все это лучше, чем ты ждала! Ни разу тебе не удалось ни выбить меня из колеи, ни вытрясти из кожи, ни выдавить слезинки - и когда я просил прийти тебя, и когда ты из упрямства этого не хотела. Не помогли и проволочки - ничего ты не добилась, не надейся - не добьешься и сейчас! И не жди! Чего колеблешься? Хочешь досадить… Дело твое, но большего, чем ты могла получить уже давно, не получишь…"
Наконец солдат ткнул пальцем, и я начал медленно подниматься. Мог бы быстрее, но зачем показывать волнение и слабые нервы. Из-за спины моего слуха достигает слабый шелест, меня это не касается. Я колеблюсь: сказать что на прощанье или молча выйти? Пока я размышляю, солдат подает мне знак рукою сесть. Не знаю, почему он передумал - кричит и жестом показывает: садись, садись…
- Садись! - переводит Влахо, хотя все мы знаем, что по-немецки он не понимает.
- Садись, слышишь, орет, не тебя вызвал.
- Садись, не хочет он тебя, хватит ему на этот раз.
"Что ж, - думаю я, - в порядке, пусть будет по-ихнему. Есть время и подождать, привык уже к проволочкам". Усаживаюсь и, обернувшись, вижу: Богич лежит, зарыв голову в сено. И тут вспоминаю шелест, который донесся до меня, когда я вставал. Наверно, Богичу показалось, что солдат вызывал не меня, а его, а может, испугался, что вслед за мной возьмут и его. Попытался спрятаться и тем привлек к себе внимание.
Солдат кричит, чтоб он встал, а он затаился. Наконец поднимается. Волосы взъерошены, в сенной трухе. Сухой стебелек повис наискосок через лоб между глазами, которые мученически вращаются в глазницах.
- Вчера вы убили моего брата, - лепечет он.
Солдат спрашивает кого-то за дверью, что он говорит. Фольксдойч переводит, нарочно путаясь, чтобы его рассмешить. Всовываются несколько голов, выяснить, от чего задержка, в их числе сам переводчик. Он интересуется, почему это так важно, что вчера расстреляли его брата?
- Разве вам не довольно? - говорит Богич.
- Нет, не довольно, - отвечает, подумав, фольксдойч.
- А почему именно меня? Разве нельзя повременить два-три дня?
Фольксдойч насмешливо спрашивает, есть ли у него еще возражения и претензии?
Не поняв, Богич говорит, что у него двое ребят.
Ответ в переводе фольксдойча снова вызывает взрыв смеха. Богич передергивается. Ему тяжело дышать. Обнажив грудь, он выпрямляется и твердым шагом выходит. Смех гаснет, солдат поворачивается и захлопывает двери.
Маленький просвет, наполненный зеленью и синью неба над верхним косяком, уменьшается и исчезает. Словно с силой сдавили, выцедили и бросили зеленую губку. Осталось что-то серое, сухое, покорное: ясли, сено, конский навоз, бледные небритые лица, дрожащие пальцы, скручивающие последние цигарки. Просят закурить и некурящие, кажется им, это чем-то поможет, неумело скручивают и жадно затягиваются. Кто-то жалуется, что холодно, спрашивают: "Откуда такой холод?" - поднимают воротники, суют руки в карманы или в рукава. В другом углу дрожмя дрожат могильщики. Всю ночь они не сомкнули глаз и с утра не проронили ни слова.
II
Грянул залп, резкий, дружный, как первый. Следующий, когда я буду там, окажется неслаженным, расплывчатым, как второй. Так все идет своим чередом и соприкасается противоположностями. Видимо, таков уж извечный закон или мать всех законов - все притягивать и отталкивать, чтобы свести к парному и непарному. Природа таким манером скрывает свои повторы, чтоб не надоесть, а судьба - свою несамостоятельность и отсутствие воображения. Убийцы о том и не подозревают. Они знают лишь то, что они немцы, швабы, и от них требуют не хорошо думать, а хорошо стрелять. В первый раз залп получился дружный, во второй - чьи-то руки опоздали, а чьи-то поторопились. И так попеременно. Расстреливаемым все равно - они не успевают замечать разнобой. Одни падают, как подкошенные, другие в муках судороги роют землю плечом и пятками. Кровь брызжет из маленьких ран и хлещет из больших - сейчас там она застывает в общей луже и становится землей. Были они в Черногории пасынками семьи, братства, племени, Черногории, которая сама пасынок Балкан и всего мира, - а теперь они даже и не пасынки.
Я закурил сигарету. На ней надпись: "Ловчен". Табак хороший, и я жадно затягиваюсь. Огонь приближается к букве "н" и пожирает ее. Вслед за ней горят еще две буквы - здесь две буквы, где-то в другом месте два села или две улицы. Осталось только "Лов" - это уже не "Ловчен", ничего похожего, звучит, скорей, как английское имя или что-то связанное с голосованием. Вместо Ловчена перед глазами встает Цетинье, сверкающий на солнце красными кровлями, тесаным камнем и оконными стеклами. Звонят колокола, у Влашской церкви белеет кладбище, экзерцируют солдаты, надрываются от крика офицеры и капралы, и черным-черно от ряс у Билярды и вокруг нее. Там единственная бесплатная школа в Черногории - семинария. Послали меня в эту школу, чтоб сбагрить с шеи, выдержал я все экзамены, и тем не менее меня не приняли: не умел петь! Откуда было уметь? Петь меня не учили, учили только плакать, учили подряд все жандармы, приходившие по вечерам и на рассвете, выпытывать о бунтаре Сайко Доселиче - где его прячем да куда носим еду?
Удрученный провалом и тенью, которую бросает на жизненный путь сына мой отец Сайко, я уселся под каштанами на какую-то стену, в ожидании, что меня жандармы сгонят и оттуда. Старый трактирщик, Стево Фатич, знавший моего отца, предоставил мне ночлег и на следующий день отправил товарным до Колашина. От Колашина я шел пешком вдоль реки, мимо мрачных пещер, через леса, где белели остовы сосен. Лил дождь, гремел гром и сверкали молнии - сейчас бы вернуть ту ночь и пойти по той дороге…
Чего это они не идут?.. Сигарета догорает. Я смотрю на свои желтые пальцы; жалкие какие-то, словно знают, что их ждет. И все-таки каждый на свой манер, не хочет походить на другой. Ноготь на указательном будто застыл в бледной улыбке - смирился с судьбой. Его сосед хмуро таращится и наводит критику: "Все могло быть лучше, кабы поступал по-иному…"
Если кто заметит, как я уставился на свои ногти, говорю я себе, подумает: "Рехнулся человек от страха!" Но это вовсе не так - мучительней и тяжелей всего для меня не страх, а ожидание. Хотя ничего тут нового нет, я жду давно, и вся-то наша жизнь какая-то дурацкая ожидальня. Наша жизнь - старый комедиант, что потешает судьбу, показывая ей, как нас половчее обмануть. Два-три раза это ожидание украшается фейерверком. Любовь - один из этих фейерверков; богатство - второй; военная или другая какая слава - третий. И власть тоже, но, по сути дела, все это прах и дым.
Пытаюсь пускать кольцами дым, но у меня не получается, мешает сквозняк. Опять вспоминаю, как выходили: трое, четверо и опять трое. В следующую группу возьмут четверых. Похоже на зигзаг. Есть тут какая-то тайна - линия змеиных узоров и движений, одновременно и спираль, и повторение внезапности.
- Сейчас возьмут четырех, - говорит Видо.
- Почему думаешь?
- Первый раз взяли трех, потом четырех и снова трех; сейчас, значит, опять четырех.
- Лучше помолчи, - косится на него Борачич.
Этот узловатый в суставах, тронутый сединой человек, с торчащими усами, тертый калач, испытал в жизни все, и многое написано на его лице. До войны подвизался как наемный убийца. Подготовит сначала алиби, потом убьет, отсидит в следственной тюрьме, а на суде докажет, что не убивал. Одному богу известно, что привело его в партизаны, во всяком случае не любовь к правде. Он считает, что правда немощна и такой останется во веки веков. Борачич по-прежнему задира, особенно со слабыми, и не любит, когда ему напоминают, что его ждет.