- Не знаю, - говорю, - еще не смотрела. И какой же это муж захочет, чтоб его жена пачкала руки, обихаживая гулящую? И что же это за человек, если он притаскивает в дом прелюбодейку, когда у него три юные дочери, которых нужно охранять от распутства, заразного, как вшивость, что всем известно, а дочки-то незамужние и чисты, словно цыплятки, намедни вылупившиеся из яйца?
- Куда ты ее положила? - спрашивает ходжа. - Ой, жена, смотри, если не позаботишься о ней, придется мне, а блудница склонит мужчину к распутству скорее, чем невинную девицу.
Ну я-то понимаю - Абдулхамид шутит, ведь он известен своим целомудрием.
- Мне работы хватает, - говорю я. - Нужно и хлеб испечь, и прополоть, и соткать…
А он опять поднимает руку и говорит:
- Мой тюльпанчик…
Он всегда называл меня "мой тюльпанчик", прекрасно зная, что это сработает безотказно, да пребудет он в раю, и, когда по весне распускались дикие тюльпаны, Абдулхамид говорил: "Жена, пришли твои сестрички".
Я, конечно, размякла, а он спрашивает:
- Тюльпанчик мой, какие пять столпов ислама?
Я понимаю, к чему он клонит, и отвечаю:
- Когда ты не прав, всегда стараешься повернуть так, будто Аллах на твоей стороне.
Это его не сбивает.
- Милосердие, - говорит он, - не только в том, чтобы кидать куски нищим и делать пожертвования.
- Вот уж не думала, будто в том, чтобы прибавлять жене работы.
- Аллах вознаградит тебя в раю, - не сдается он.
- Ты меня так вымотаешь, что мне туда не добраться, - говорю я и все же иду взглянуть на Тамару.
Признаюсь, поначалу я сочувствовала Рустэм-бею. Представляете, какое несчастье: его отец отправился на хадж в Мекку, а в тот год все паломники заразились чумой, старик тоже подцепил и помер, потом его жена, а после один за другим их дети и вообще полгорода, а мы трясемся, потому как такого мора в наших краях еще не бывало, хотя подобное случается почти каждый год. Многие поправились, но богатейший в округе человек остался в огромном роскошном доме вдвоем с ручной куропаткой и чуть не сгинул от горя и одиночества, а потом взял и женился на холодной гордячке, которая даже в бане ни с кем не разговаривала и взяла в любовники известного злодея, что доказывает - Аллах богатства не чтит, хотя многие втайне радовались, есть у нас такие, кому неймется, им просто нож вострый, если кто-то живет получше ихнего.
Ну вот, опускаюсь на колени и сразу вижу, что Тамара жива и слезы у нее ручьем текут. Ни до, ни после я не видела, чтобы кто-нибудь так плакал - ни всхлипа, только слезы по щекам катятся, будто они сами по себе. Ну, я вытерла ей рукавом лицо, и сердце у меня размякло. Знаете, почему? Увидала я такую печаль на лице девушки, что и передать не могу. Абдулхамид спросил из-за двери, жива ли, а у меня горло перехватило, ну вы же меня знаете, я мягкая. Шепнула ей: "Пойду воды вскипячу", - пошла наверх, кликнула дочек и говорю:
- Надо дело сделать, только помните: она блудница, глядите у меня, не заразитесь блудом, иначе отвезу вас в Халеб и продам арабу с пятью женами, я не шучу.
Старшая дочка Хассеки, вы ее знаете, спрашивает:
- Мамочка, что такое "блудница"?
Будто не знает, а две другие девчонки хихикают в руку, я подбочениваюсь и стараюсь быть серьезной, но тоже улыбаюсь, и тут серьезу конец, и мы беремся за дело.
Для начала я говорю "Бисмилла аль-рахман аль-рахим", дескать, с Аллахом у нас лады, Хассеки приносит тюфяк, девчонки тащат лампы, веревки и занавеси - хотим выгородить уголок, чтобы Тамаре не пришлось любоваться кобылой и на нее чтоб никто не глазел, особенно Абдулхамид. Снимаем с нее одежду, ведь ее били камнями и пинали, а она лежит, и только слезы ручьем. Раздели мы ее, и у меня сердце сжалось - огромный кровоподтек на голове, да еще сломаны ребра и ключица. Дышать ей больно, только мы ее шевельнем, она скулит, как собака.
Я еще в бане заметила, какая Тамара красавица - маленькая, стройная, а грудки круглые, что твои гранаты; любая мамаша пожелала бы такую жену на радость своему сынку, и даже теперь, вся измордованная, она была хороша, отчего содеянное с ней казалось еще ужаснее.
Мы ее обтерли, промыли раны водкой (не подумайте, будто мы держим в доме спиртное, я послала Хассеки к Поликсене, жене Харитоса, одолжиться водкой у христиан ведь не зазорно, нам-то ее иметь не положено, хотя у некоторых есть, но только не в нашем доме) и постарались соединить ключицу, но как ее сложишь? Если ключица срослась неправильно, женщине до самой могилы и даже после ходить с одной грудью выше другой. Потом обмотали ей ребра и из трех шарфов соорудили этакую перевязь, чтобы у нее правая рука лежала на левом плече, и, к счастью, все у нас получилось, и Тамара довольно скоро пошла на поправку - ну, насколько возможно.
Одно нас поразило сильнее всего, и мы трясли головами, с тревогой думая о добрых жителях нашего города, хотя потом я уже не так удивлялась тому, что они творили друг с другом. Знаете, куда они пинали Тамару, пока она лежала в пыли на площади?
В грудь и причинное место, это ж надо, какие сволочи.
23. Убежище Тамары
Ходжа Абдулхамид сидел на скамеечке перед закутком Тамары, а за спиной у него хрупала соломой Нилёфер. Временами кобыла пыталась ухватить край перекинутого через плечо шерстяного плаща, и тогда имам, ласково укоряя, пихал ее в морду. Он не видел лица Тамары с вечера казни, решив, что так оно лучше. Не то чтобы ходжа придавал особое значение традиции носить покрывало - в селах никто лица не закрывал, иначе невозможно работать. В их городишке женщины занавешивались из тщеславия, желая показать, что ведут праздную жизнь. Абдулхамид привык к женским лицам в обрамлении удобных платков, которые предохраняли голову от пыли и оберегали волосы как нечто особенное, что дозволено видеть лишь мужу. Имам избегал смотреть на Тамару, потому что красота женщины пробуждала желание прикоснуться к ней, а неизбывная печаль в глазах тревожила, наполняя душу грустью. Вдобавок Тамара была не старше его дочери Хассеки, что после происшествия тоже вызывало беспокойные мысли.
- Не хотите ли мастики, Тамара-ханым? - спросил Абдулхамид, просунув руку за драпировку. - Наверное, ужасно скучно лежать, как морковка на просушке. - Забирая золотистые кристаллы, ее пальчики щекотно заскребли ладонь, что напомнило прикосновение зубов и мягких губ Нилёфер. - Мастика с острова Хиос, - зачем-то добавил имам. - Самая лучшая, насколько мне известно.
Разговор и так не клеился, да еще свербила мысль, что его вообще не стоило начинать. Если придет Айсе, имаму сегодня точно достанется на орехи.
- Надеюсь, вам лучше, Тамара-ханымэфенди, - сказал Абдулхамид, прислушиваясь, как девушка с хлюпаньем жует смолу.
Из-за полога раздался слабый, придушенный голос:
- Зачем вы помешали убить меня?
- Не стоит жалеть о чужих добрых поступках, - парировал имам; он любил поговорить о принципиальных вещах.
- Какая жизнь меня ждет?
- Я сам об этом думал, - признался Абдулхамид.
- Родные меня убьют, если вернусь к ним, - сказала Тамара. - Что ж мне теперь - нищенствовать и жить в гробницах, как Пес? А Селим умер.
- Помни, дочка, миндаль расцветает среди зимы.
- Не будет мне жизни, - промолвила Тамара. - Вечно мне мучиться под стопой Сатаны.
Ее слова потрясли Абдулхамида.
- Не поминай нечистого!
- Я виновна, - просто ответила Тамара.
Имам зажал уши.
- Не говори этого при мне! Не желаю слышать! Я не позволю превратить себя в свидетеля! Запрещаю!
- Я виновна, - повторила Тамара.
- Ничего не слышу! - выкрикнул Абдулхамид и запел первую пришедшую в голову песенку:
Дом мой - клетка,
Постель из камня.
Такая вот судьба.
Я тебя поливал,
Но ты увяла Амма-а-а-а-а-а-н!
Он замолчал и открыл уши.
- Я… - начала Тамара, но имам тотчас снова завыл, украшая исполнение каденциями, на что, сказать правду, был не способен:
- Амма-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-н!
Он задохнулся и слегка обиделся, услышав приглушенное хихиканье.
- Я… - произнесла Тамара, и Абдулхамид опять завел:
- Амма-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-н!
Тяжело отдуваясь, он замолчал. За пологом царило зловещее молчание. Абдулхамид понял, что Тамара с ним играет. Наконец она сказала:
- Мне уже не так плохо.
- Я как соловей, правда? - пошутил имам, и Тамара рассмеялась.
Тут ходжа Абдулхамид понял, что сзади, кроме Нилёфер, стоит кто-то еще. Глянув через плечо, он поспешно встал. Рустэм-бей подошел неслышно и теперь оглаживал шею кобылы. В другой руке он держал палочку, которой похлопывал по голенищу сапога. Как всегда горделивый и щеголеватый - блестящие напомаженные усы, за кушаком пистолеты и ятаган с серебряными рукоятками, вычищенная феска, но ходжа видел, что гость безутешен.
- Хороша у вас кобыла, - сказал Рустэм. - Я всегда считал ее красавицей. Счастлив, кто владеет такой лошадью.
- Она и вправду замечательная, - согласился Абдулхамид. - Только капризная, но я ей прощаю.
- Как Тамара-ханым? - Рустэм изображал полное спокойствие.
- Поправляется. Организм молодой, за последние две недели ей стало немного лучше. Но боли еще есть.
- Я сейчас впервые услышал, как она смеется.
- Да, у нее милый смех.
- Я оставил на пороге немного денег, - сказал Рустэм. - Компенсация за ваши хлопоты.
Имам опешил:
- Совсем не нужно…
Рустэм жестом его остановил:
- Мы не разведены. Муж платит за жену. - Он снова погладил лошадь. - У нее и вправду милый смех. - Не сказав больше ни слова, Рустэм вышел.