6
На Бассейной, у трамвайной остановки, где Духнович остается дожидаться своего номера, они встретили Администратора - так ребята кличут Михаила Штепу, который, находясь в контакте с театральными администраторами, распространяет в свободное время билеты и кое-что за это имеет.
Сейчас он идет сдавать средние века. Что бы там ни случилось, а он - зачетку в зубы, шпаргалки в карманы и чешет к профессору: хоть на тройку, лишь бы сдать.
- Опять ведь провалишься, - говорит Таня.
- Откуда такие прогнозы? - улыбается Штепа своими вывернутыми губами. - Или тебе так хочется?
- Да, и хочется.
Таня терпеть не может этого Штепу. Тихий, чистенький, прилизанный, а на темени уже лысина просвечивает. Галстучек всегда завязан идеальным узелком, на устах - никогда не исчезающая улыбка, вернее, даже не улыбка, а просто верхняя губа у него так вывернута, что кажется, он всем и всему улыбается. Он и сейчас улыбается ребятам, хотя не в состоянии понять ни их настроения, ни волнения.
Штепа в райком не пошел. Утром, когда Таня забежала в комнату хлопцев, она застала там его одного. Он стоял возле гардероба перед зеркалом и спокойно поправлял на шее тоненький этот галстучек.
- Богдан почуял в себе Минина или же Пожарского, - не оставляя своего занятия, ответил на ее вопрос Штепа. - Пошел в райком сдавать свою отсрочку, а вместе с ней, возможно, и свою буйную голову.
- А ты?
- Я не комсомолец, ты же знаешь… Останусь кончать университет. Пускай мне будет хуже. Если бы мне официально сказали: Штепа, сдай отсрочку декану, получи обмотки, винтовку и иди стреляй, убивай - разве не пошел бы? Пошел бы и убивал бы. Но чтобы вот так, самому… Иметь отсрочку и вдруг отдать ее… Нет уж, извините…
С этими словами он еще раз оглядел себя в зеркало, снял кончиками пальцев с рукава какую-то ниточку и направился к двери.
Встретившись теперь с ребятами, он не чувствовал перед ними ни малейшего стыда, хотя, кажется, должен был бы чувствовать.
- Так-так, волонтеры, - одаривал он своей простодушной улыбочкой то одного, то другого. - И ты тоже записался? - насмешливо обратился он к Духновичу.
- Грешен, отче: записался.
- О, хвалю, хвалю!
- А почему же тебя там не было? - сурово спрашивает Ольга.
- Да я ведь не комсомолец, - опять тянет он свое. - Переросток я или как там по-вашему?
- Скорее недоросток, - резко поправляет Марьяна.
- Ну и оса! - примирительно улыбается Штепа.
- Я что-то не припоминаю: был ли ты когда-нибудь в комсомоле? - спрашивает Подмогильный.
- Нет, он родился членом профсоюза, - шутит Дробаха.
В самом деле, почему Штепа прошел где-то мимо комсомола? Почти одного с ними возраста, разве чуть постарше, а в комсомоле почему-то так и не был, миновал как-то незаметно…
- Гляжу я на тебя, Мишель, - подступает к нему Дробаха, - и вижу - плохи твои дела: хитер ты, как Талейран, а ведь Таня правду говорит - провалишься. Хронологию вызубрил?
- Вызубрил.
- Ну так скажи, в каком году неграмотный бандит Писарро завоевал государство инков?
Штепа неопределенно бегает глазами.
- Что ему инки, - говорит Лагутин. - Говорят, ты уж на большую сцену пробрался?
- Пробовал.
- Да неужели? На каких ролях? - притворно ахают хлопцы, хотя им хорошо известен недавний оперный дебют Штепы.
- Я не гордый, - говорит Штепа, а Степура объясняет:
- Вы видели, в "Тихом Доне" казаки с деревянными винтовками пробегают через сцену? Так и он там бежал. Лампасы. Бутафорская винтовка, остервенение на лице - роль хоть куда…
- Теперь вот и вам придется бегать, только уже не с деревянными. А может, вас не взяли? - спрашивает Штепа, и вывернутые губы его продолжают улыбаться.
Колосовский сразу нахмурился:
- С чего ты взял?
- Смотрю, такие веселые идете… С чего, думаю, радуются?
- Тебе этого не понять, дитятко, - промолвил Дробаха, и его скуластое, каменно-тяжелое лицо стало серьезным.
- Почему не понять?
- А потому, - Дробаха слегка дернул Штепу за язычок галстука, - что ты еси болван или дубина…
- "Стультус" по-латыни, - добавил Духнович. - Иди уж на экзамен, попытай счастья.
- Да я и пойду. Девчата, вы тоже?
- Мы дорогу знаем, - холодно бросила ему Таня.
Хлопцы еще по пути из райкома решили, что не пойдут сдавать - вольные теперь птицы.
- Немного неудобно, правда, перед Дедом, - говорит Богдан. - Да уж пусть извинит.
- Сдадим после войны, - беззаботно бросает Дробаха. - Под звуки литавр за все сразу придем экзаменоваться.
- Не забудем к тому времени? - спрашивает Лагутин, как бы обращаясь к самому себе.
- Ты думаешь, это надолго? - удивляется Мороз.
Колосовский смотрит на него иронически:
- А ты думаешь, на три дня?
- Пускай не в три дня, но за два-три месяца, я уверен, все будет завершено. Гитлер заскулит.
- Наше время - не время тридцатилетних войн, - поддерживает его Подмогильный. - При современной технике, при нашей силе дай нам только размахнуться…
7
В общежитии ребята захлопотали у своих чемоданов. Никто из них не знал, когда прикажут отправляться: через неделю, через две, а может, через час. Всем добровольцам комендант общежития предложил сдавать вещи на хранение в кладовую, как они это делали каждое лето, разъезжаясь на каникулы.
Богдан, достав из-под кровати чемодан, склонился над ним, взлохмаченный, задумчивый: перебирает, укладывает студенческое свое добро. Несколько рубашек, вконец застиранных в студенческой китайской прачечной, пара недавно приобретенных футболок, а больше всего - книги, фотографии, записи. Вот они группой - хлопцы, девчата - сфотографированы среди зелени у надгробного памятника отцу украинского театра Кропивницкому. Вот маевка в лесопарке. Таня, смеясь, качается на дереве. Фотографии он, наверное, заберет с собой, а куда денешь эти толстые тетради, заметки, черновики его будущей дипломной работы? Древний Боспор, Ольвия, степные скифы и половцы, запорожская Хортица, рядом с которой поднялся ныне Днепрогэс, - вот мир, которым он жил, и, кажется, Богдан никогда не устал бы раскапывать, изучать, исследовать свои солнечные степи от седой древности до грозовых лет революции, когда в этих степях летала на тачанке буйная отцова молодость…
Рядом, у кровати, перебирает какие-то записи Степура, а за ним, в углу, копается в самодельном добротном чемодане Мороз - они тоже собираются, притихли, погрузились каждый в свои мысли.
- Послушайте-ка, - сказал вдруг Мороз, достав из чемодана какую-то тетрадь, - что писал еще на первом курсе один из ваших современников. "…Не хочу быть мещанином, не хочу довольствоваться малым в жизни… Завидую поколению Корчагиных, которое начертало как девиз своей юности: "Райком закрыт, все ушли на фронт". Завидую тем, кто сквозь полярные льды пробивается к полюсу, стратонавтам нашим завидую… Это жизнь!.. Что может быть достойнее для человека? И я буду счастлив, если именно на такую жизнь позовет меня Родина…"
- Это из твоего дневника? - спросил Степура.
Мороз промолчал, смущенно сунул тетрадь в карман.
- Ясно же, что не Плиний Старший, видно по стилю, - заметил Колосовский. - А в общем-то, он прав. Очень даже прав.
В дверь постучались.
По стуку, легкому и озорному, Богдан узнал: Таня!
В самом деле, в дверях появились ее загорелые ноги, юбчонка белая мелькнула. Танюша вообще умеет не ходить, а вроде бы порхать - летает на своей юбочке, как на парашютике, легкая, будто невесомая, точно и нет для нее силы земного притяжения… Такая она сейчас, такой была и три года назад, когда они впервые встретились в главном университетском корпусе.
- Сдала! - Таня дернула Богдана за чуб.
Он поднял от чемодана повеселевшее лицо, увидел Танину улыбку, радостную, приветливую.
- Сколько?
Показала на пальцах: пять!
- Ей просто везет! - сказал Богдан ребятам. - Никогда не готовится серьезно, пробежит, как коза, по эпохам, по датам, а, глядишь, сдает на пятерки… Не иначе как профессор ей симпатизирует.
- Он не только мне, он и тебе. - Таня снова взъерошила его чуб. - Где это, спрашивает, ваш верный рыцарь? Почему не пришел сдавать?
- А ты объяснила?
- Ну конечно. Только не резон, говорит, экзамен остается экзаменом. Он просил передать, чтобы ты пришел непременно. Так что иди!
Богдан переглянулся с ребятами: вот, дескать, положение.
- Ну что ж, двигай, - посоветовал Степура.
Богдану и самому стало странно: почему, собственно, не пошел? Сидит он сейчас в аудитории, седой, краснощекий их Николай Ювенальевич, сопит перед разложенными на столе экзаменационными билетами, а в углу стоит его палка с серебряным набалдашником в форме маленькой скифской бабы. Каждый раз, когда кто-нибудь, отвечая, прибегает к шпаргалке и пытается как-то выпутаться, обмануть профессора, Николай Ювенальевич в молчаливом возмущении начинает сопеть, лицо его багровеет, вот-вот, кажется, ухватит он эту суковатую палку да и треснет студента за нерадивость.