- В случае чего учти - тебе первую пулю.
- Да я…
Дубов не слушал.
- Лосев, - крикнул он, - приведи фельдфебеля в аппаратную! - и быстро зашагал к станции. У покосившегося крана с надписью: "Кипяток" - остановился, подобрал с земли прутик и стал’ хлопать себя по бриджам. Мучная пыль поднялась плотным облачком.
- Течет? - спросил Дубов телеграфиста, кивнув на кран.
- Простите?..
- Течет, говорю, вода? Не кипяток, а хоть что-нибудь?
- Простая - за углом. Водокачка работает исправно-с. А этот, извините… - Телеграфист пожал плечами.
Дубов свернул за угол, сбросил гимнастерку и нательную байковую трофейную рубашку. Тело его оказалось молочно-белым, жилистым и неимоверно худым. От живота к груди, постепенно густея, поднималась русая кучерявая поросль. У плеча краснел глубокий шрам: видимо, еще не так давно Дубов был ранен в плечо. На спине виднелось несколько мелких отметин - следы осколков фугаса, память германского фронта.
Командир мылся долго, довольно пофыркивая, и телеграфисту стало морозко смотреть, как синеет худое его тело под ледяной струей воды.
Потом Дубов отряхнулся, как собака, и начал ладонями сгонять с себя воду.
- Позвольте-е, может, я полотенце принесу?
- Ерунда, так здоровее, ясно?
Кожа командира покрылась пупырышками и стянулась. Дубов поплясал на месте, затем торопливо натянул рубаху и только после этого стал вытряхивать побелевшую от муки гимнастерку.
Одевшись, он долго и тщательно затягивал ремни и сгонял на спину складки гимнастерки, поправлял кобуру с наганом.
Телеграфист потерял терпение.
- Простите, время-с уходит… - напомнил он осторожно.
- Знаю, что уходит. Пусть подождет фельдфебель, поволнуется. И потом - мне с ним долго разговаривать не к чему. Да или нет, ясно? Сразу, с ходу, как говорят в кавалерии…
Фельдфебель, видимо, действительно успел многое передумать, пока ждал красного командира. Увидев Дубова, он встал во фронт и, демонстрируя отличную выправку старого служаки, доложил:
- Фельдфебель Петренко явился по вашему приказанию, гражданин комиссар.
- Ишь ты, перековался, - засмеялся Дубов. - Твоя наука, Лосев?
- Нет, товарищ командир, это он сам додумался, осознал, - весело ответил разведчик. - Старается…
Фельдфебель растерянно моргал белесыми ресницами, соображая, что он сделал не так.
- Петренко, кому вы докладываете о положении на станции?
- Их высокоблагородию полковнику Козельскому.
Дубов опять рассмеялся:
- Нет, все же не осознал. Их благородий у нас - нет.
- Так точно, нет, - гаркнул фельдфебель.
- Ну раз ты такой осознавший, выбирай: или ты нам говоришь, какой пароль сегодня должны передавать по линии в шесть ноль-ноль, или…
- Или?..
- Сам понимаешь… не ребенок.
- В Могилевскую губернию? - Фельдфебель шумно вздохнул и уставился на порыжевший носок своего когда-то щегольского сапога. Длинная царапина начиналась у самого ранта и бежала вверх, теряясь в слежавшихся складках на сгибе. Царапина была старая; вакса, которой фельдфебель чистил сапоги в лучшие дни, и деготь крепко въелись в нее и делали ее черной по сравнению с кожей головок. Фельдфебель отлично помнил, что она появилась дня через три после того, как он справил в Ростове новые сапоги. Жаль сапоги, до сих пор жаль, так и пришлось перевести их в будничные…
- Ну?
- Так все одно, гражданин начальник. Не скажу - вы меня кончите. Скажу - офицеры кончат, когда вы уйдете. - Фельдфебель с трудом оторвался от царапины на сапоге и посмотрел Дубову прямо в глаза. Командиру стало не по себе от этого горестно-растерянного вопрошающего взгляда.
Но делать было нечего. Дубов достал из кармана гимнастерки большие дедовские часы луковицей, с фигурными стрелками, прислушался к громкому тиканью - часы шли так, словно маленький корпус их был большим пустынным залом, в котором одинокий кузнец ковал на игрушечной наковальне, - и внимательно посмотрел на циферблат. Потом опять на фельдфебеля и снова на циферблат.
Фельдфебелю умирать не хотелось. Видно было, что он всеми силами пытается найти выход из запутанного положения, готов пойти на что угодно, лишь бы остаться живым сейчас, в это спокойное осеннее утро…
- Сроку тебе жить - пять минут, - сказал Дубов и положил часы на стол. Они затикали громче, словно обрадовались, что попали на простор.
Фельдфебель уставился на тонюсенькую секундную стрелку, которая - он это чувствовал всей кожей - отсчитывала последние мгновения его жизни.
Большая фигурная минутная стрелка приближалась к шести, когда фельдфебель шумно, как сонная лошадь, вздохнул, подсел к столу, придвинул четвертушку бумаги и, все еще косясь на часы, написал пароль и новую условную фразу. Потом, не спрашивая, потянулся к командирскому кисету и завернул себе диковинную козью ножку, в которую вошла почти половина табачного запаса Дубова.
Стрелка часов прыгнула на последнее деление перед шестью, когда телеграфист заработал наконец ключом.
Аппарат замолк. Телеграфист съежился, раздумывая о своей нелегкой доле. Молчал и фельдфебель, и Дубов, и застывший у дверей Лосев. Вдруг что-то звякнуло, и из приемника рывками поползла испещренная значками лента.
- Принял Самсонов тчк по линии двоеточие кавычки бронепоезд выходит ноль пять ноль ноль зпт козельский кавычки, - побелевшими губами едва слышно прочитал текст телеграфист.
Было шесть двенадцать…
Глава пятая
Костя занес руку с шашкой для страшного, с потягом удара, но перед ним никого не было. Расстилалось ровное поле, и только у самого горизонта черными букетами застыли разрывы орудийных снарядов. Они стали медленно опадать, до слуха донеслись отдаленные, глухие, словно сквозь вату, удары… Потом перед ним оказался немец в каске и с усами под Вильгельма. Костя опять занес руку с шашкой, но немец засмеялся дробным пулеметным смехом и исчез, а на горизонте опять беззвучно выросли фонтаны разрывов… Костя осадил коня - тот сделал свечку, Костя вцепился руками в гриву. Руку от напряжения ломило, болело и плечо.
Костя проснулся.
Тишина. Снились ему выстрелы и орудийные разрывы или в действительности недавно где-то стреляли?
Пахло прелым сеном, горьковатым дымком и чем-то еще, невыразимо милым, знакомым с детства.
Костя приподнялся на мягком соломенном ложе, внимательно огляделся, как бы заново знакомясь с маленькой избушкой, потом пощупал раненую руку. Она почти не болела, только ныли затекшие пальцы, да где-то в плече шевелились тупые иголки. Раскис он вчера, прямо как гимназистка. А сейчас немного отдохнул - и хоть снова в седло и на пыльные бесконечные дороги, что плутают меж островками осенних багряных рощиц в бескрайней степи.
Костя потянулся, ощутив на мгновение звенящую слабость в голове. Привычным движением полез в карман гимнастерки: за табаком, да так и застыл.
В полуоткрытую дверь на него глядел не мигая лохматый, с соломинками в шерсти, добродушный маленький песик.
Жесткая шерстка над черными бусинками глаз приветливо топорщилась, и собачьи губы дергались в улыбке.
Как попал этот породистый эрдель-терьер в глухую, заброшенную усадьбу? Песик вильнул смешным обрубком, который люди оставили ему вместо порядочного собачьего хвоста, подошел к Косте и доверчиво ткнулся шершавым прохладным носом в протянутую ладонь. Костя хотел погладить его, но терьер вдруг отпрыгнул и, склонив набок голову, смешно приподнял лохматое ухо, прислушиваясь к далекому шуму, доступному только его собачьему слуху. Затем он смешливо покосился на человека, вильнул своим нелепым обрубком и исчез так же неслышно, как и появился.
Разведчика это посещение встревожило. Чья собака? Как она очутилась здесь, в брошенном домике? Придется принять некоторые меры предосторожности. Костя с трудом, подолгу отдыхая, - ощущение полного выздоровления, охватившее его при пробуждении, оказалось обманчивым - перенес свои вещи за массивную, русскую печь, завесил окно и побрел к двери, чтобы закрыть ее. Подошел и засмотрелся.
Избушка стояла на склоне невысокого холма, за опушкой заброшенного парка. Вниз по склону деревьев уже не было, стояли лишь густые кусты. Под откосом уходили вдаль убранные поля и луга, подернутые туманом. Тусклой звездочкой мерцал в его сизых полосах чей-то далекий костер на меже, и плотный дым от сырого валежника прорезал туман беловатым прямым столбом. Но вот солнечные лучи пробились сквозь завесу листвы и брызнули на поля. Серая пелена тумана заклубилась, взволновалась и через минуту безмолвной борьбы отступила, открыв ярко запылавший далекий костер.
Костя прикрыл дверь. На рассвете сквозь сон слышалось ему, что со станции доносится стрельба и даже орудийные выстрелы. Но он был слишком беззаботен, чтобы задумываться о таких вещах, как приснившийся бой.
Ему было всего девятнадцать лет. Двадцать один - говорил он своим товарищам в дивизии. Из этих девятнадцати он два последних года ни разу не имел возможности остаться один. Разве что год назад, во время короткого отпуска по ранению, который Костя провел дома, у родителей. Родился Костя в Москве, в ветхом домике с палисадником, недалеко от шумной вокзальной площади. Отец его, Николай Константинович Воронцов, был "чистым" машинистом - водил классные составы с богатыми пассажирами на юг, к теплому морю, и обратно, в пыльную и шумную первопрестольную столицу. Был он высок, чуть сутул и аскетически худ. Его лицо поражало строгой правильностью всех черт и врожденным благородством.
Жили Воронцовы в достатке, чисто и скромно. Отец не пил, не буянил после получки у "монопольки", все деньги приносил домой - матери.