Местный богатей постепенно прибирал к своим рукам землю по всей волости. Все больше и больше зерна вывозил он со своих полей, все чаще останавливались на разъезде товарные поезда. Богачу понадобилась станция. Неизвестно, кому и сколько дал он, только перед самой германской войной переименовали разъезд в станцию. Выстроили приличный вокзал, появился на перроне лохматый телеграфист, а за ним и начальник станции. Вскоре новоявленный вокзал обступили крытые железом каменные амбары, поднялся перрон, появились новые люди. Сейчас здесь была уже водокачка, у начальника и телеграфиста - отдельные домики с садом. Оба они работали при красных, остались и при белых: трудно расстаться с годами нажитым добром.
…По перрону шагал часовой. Харин, движением руки уложив бойцов под насыпью, пополз к нему через холодные, звонкие рельсы. Часовой изредка подходил к единственному окну, заглядывал внутрь. Слабая лампа бросала через окно узкую светлую полоску на каменный настил перрона. Часовой подошел к окну, заслонился от ветра и закурил. Разведчики увидели, как Харин метнулся вперед, бросился сзади на часового, что-то слегка брякнуло - видимо, винтовка о камень, - и оба они исчезли в черной тени. Через минуту Харин приподнялся и тихонько свистнул. Бойцы, пригибаясь, пересекали железнодорожные рельсы.
Часовой лежал спутанный, как овца на стрижку, тонкой веревкой, во рту торчала его собственная фуражка.
- Ложись, - скомандовал Харин и достал свой широкий тесак.
- Пикнешь - убью, - предупредил он и вытянул фуражку изо рта пленного. Тот ошалело хлопал глазами, не понимая, что с ним происходит.
- Сколько на станции охраны?
Солдат тупо смотрел на Фому, все еще не понимая, как очутился здесь, в далеком тылу, этот сильный, как медведь, красноармеец.
- Ну ты, служба, честью тебя спрашиваю! - повторил Харин вопрос, поднося тесак к горлу часового.
- Не-не-не надо, - забормотал он. - Я, я мо-мо-билизованный, я-я…
- Что ты блеешь тут? Говори толком, сколько охраны на станции?
- Шесть - я-я-я и еще че-четыре.
- То есть пять? Эх ты, Охримед, - покачал головой Харин. Так ругал когда-то командир батареи молодых прапоров из университета, которые не могли как следует сделать расчет веера или вилки.
- Нет, шесть, - осмелел часовой, видя, что его убивать не собираются. - Еще фельдфебель.
- Ну то-то, спасибо, служба. - И Харин снова заткнул ему рот фуражкой. - Полежи тут, отдохни, а то небось умаялся, мобилизованный.
Фома подобрался к окну. В комнатушке, которая некогда была буфетом, если судить по стойке и двум пивным бочкам, поселились солдаты охраны. Они сидели за маленьким столом и резались в карты. Сдавал молодой, с толстой мордой фельдфебель из вольноопределяющихся. Рядом с ним примостился начальник станции и, изогнув шею, заглядывал в карты. Оружие в беспорядке валялось на кровати.
Харин сделал знак рукой, и бойцы бесшумно подобрались к зданию вокзала. Иванчук осторожно приоткрыл дверь, она предательски скрипнула.
- Это ты, Козлов? - не поднимая головы, спросил унтер, сидящий спиной к окну.
Бойцы ворвались в комнату, и в ту же минуту Харин локтем вышиб раму и втиснулся в окно:
- Руки вверх!
Волосатая шея фельдфебеля побагровела. Он медленно поднял руки над головой. Его примеру последовали солдаты.
- Вот так, без лишнего шума, - проворчал Харин, забираясь в комнату. - Понятно, парень? - спросил он у фельдфебеля, доставая браунинг из заднего кармана его широченных галифе.
Солдаты смотрели на неизвестно откуда появившихся красных без страха, скорее с любопытством. Они сразу солдатским чутьем поняли, что если будут сидеть смирно, то останутся в живых. Наблюдая, как Иванчук и Гришка собирают оружие, они думали только об одном - как можно исправнее держать руки вверх, да еще где-то в закоулках сознания пробегала радостная мыслишка - отвоевались…
Когда Дубов и эскадронцы пришли на станцию, Харин сидел за столом в чисто прибранной комнатке и важно перебирал документы фельдфебеля. У дверей стоял часовой. Другой шагал вдоль перрона. В зале ожидания под охраной третьего разведчика сидел перепуганный начальник станции. По лицу его можно было понять, что с жизнью он, в общем, простился, но все-таки надеется на чудо. На коленях он держал потрепанную фуражку с красным верхом, словно именно она была залогом того, что чудо все-таки состоится.
- Вы - начальник станции? - обратился к нему Дубов. - Проведите меня в ваш кабинет, если такой здесь имеется.
Кабинет имелся. В помещении аппаратной тоненькой перегородкой начальник станции отгородил себе закуток. Как только ушел боец, доставивший сюда перепуганного телеграфиста, оба представителя железной дороги наперебой заговорили:
- Гражданин комиссар, мы не виноваты, нас заставили, гражданин комиссар, дети…
- Довольно, - прервал их излияния Дубов. - Покажите мне документацию и записи телеграмм.
Телеграфист, невысокий пожилой человек с обвисшими усами и нездоровым одутловатым лицом, какое бывает у людей, долгое время находящихся в прокуренном, душном помещении, торопливо достал пачку аккуратно подклеенных телеграфных лент. Начальник станции бестолково рылся в бумагах.
- Вот-с, не извольте беспокоиться, - говорил, захлебываясь, телеграфист, - у меня все последние переговоры зафиксированы, я их, так сказать, для порядка-с… И притом время сейчас такое, что каждое слово - история-е.
Свернув самокрутку и закурив, Дубов начал просматривать пожелтевшие от ржаного клея ленты. Среди малоинтересных служебных переговоров и донесений о состоянии дороги попадались ценные сообщения. Их Дубов аккуратно переписывал в свою книжечку. Две телеграммы, подписанные начальником штаба дроздовской дивизии генералом Витковским, его особенно заинтересовали. Одна была адресована поручику Покатилову - командиру карательного отряда. Генерал предлагал поручику ускорить проведение операции и возвратиться в штаб. В другой телеграмме, предназначенной всем начальникам станций, генерал приказывал обеспечить свободный путь бронепоезду "Офицер", о движении которого будет сообщено дополнительно.
- Бронепоезд проходил на север? - спросил Дубов начальника станции, стараясь говорить безразличным голосом.
- Никак нет.
Дубов едва удерживался, чтобы не закричать "ура".
В аппаратную вошел Харин:
- Товарищ командир, разрешите доложить, мы там пакгауз осмотрели, глядим - хлеб. Может, спалить?
- Ни в коем случае. Бегите в деревню, поднимите всех, кто остался, и пусть забирают хлеб.
- Слушаюсь! - Харин вышел.
Скоро на пятачке перед станцией, у высоких темных амбаров, которые Харин называл пакгаузами, стало людно и шумно, как на базаре. Приглушенные голоса, скрип колес, ржание лошадей сливались в оживленный, веселый гомон. Приехали за хлебом в основном бабы, молодухи-солдатки, и разведчики, соскучившиеся по женскому обществу и по работе, со смехом ворочали полновесные шестипудовые мешки с зерном, носили их играючи, хвастаясь сноровкой и силой.
- Эй, бабоньки, а где ваши мужики, иль боятся нас?
- Нету, родимые, - отвечала старушка, пришедшая после всех с торбочкой. - Нету мужиков-то. Кто к вам ушел, а кого охвицеры билизовали - сперва били, потом билизовали.
- Как это ты говоришь - били, били и билизовали? - спросил Харин, подходя к старушке. - Нужно командиру доложить. Здорово для агитации… А почему ты, бабушка, без лошади?
- Нету, родимый. Сыны все по армиям разобраны, невестки разбежались, одна я с внуком, и лошади нет.
- Что же у соседей не попросишь?
- Так каждый себе возит, разве допросишься?
- А ну, братва стой. Тут такое дело - самой бедной, нуждающейся хлеба и не достанется. Наверное, и с другими так. Давай всех лошадников мобилизуй и по безлошадным хлеб развози, а потом уж пусть себе берут, хлеба хватит.
Поднялся крик. Разъяренные женские голоса слились в протяжный визгливый гомон. На крыльцо станции вышел Дубов:
- Ну, что тут у вас происходит?
Бабы бросились к нему, наперебой объясняя, что, мол, ваш солдат тут дурака валяет; хлеб не баловство, его припрятать надо, сперва себе, а потом и для мира можно.
Отмахиваясь от орущих женщин, Харин объяснил командиру ситуацию.
- Может, самым крикунам и вовсе не давать? - закончил он вопросом.
- Нет, Харин. Пусть все берут. А что беднякам первым - ты правильно распорядился.
Постепенно толпа на пятачке перед станцией редела, зато деревня оживала. Вместе с первыми рассветными лучами в нее, казалось, вливалась жизнь - голоса крестьян, развозивших хлеб, ржание лошадей, крики сбитых с толку ранней суматохой петухов…
Дубов крякнул, потер оживленно ладони и, поправив повязку на голове, - за два дня бинты стали серыми - побежал помогать грузить оставшиеся возы.
Тут, у пакгауза, его, перепачканного мукой, потного, и нашел телеграфист. Некоторое время он смотрел недоверчиво на командира, который, как простой солдат, возится с мешками, как бы соображая, а серьезный ли он человек, затем, видимо, решился и отозвал Дубова в сторонку. Серьезный не серьезный, а станция пока в его руках.
- Гражданин начальник, - заговорил он торопливо, глотая окончания слов, - не примите за назойливость и вмешательство в ваши дела, но я, как вполне идейный ваш искренний сторонник-с, полагаю своим долгом-с предупредить, что подходит время-с пароля и переговоров по линии. Так сказать, проверка с постов по телеграфу…
- Пароль вам известен? - резко обернулся к нему Дубов.
- Меняют-с. Господин, виноват-с, фельдфебель знают…
Дубова неприятно поразил напуганный, бегающий взгляд телеграфиста. Некоторое время он испытующе смотрел на него. Мелькнула мысль - договорились…