- Удивительный был летчик, лучший летчик-истребитель на Балтике, - сказал Гожев. - Одиннадцать немецких самолетов сбил за двадцать дней войны. Конечно, в каждом балтийском полку был свой собственный лучший летчик на Балтике, но, по-моему, Кудрявцев действительно был один из самых лучших. Или, может быть, оттого, что я служил с ним в одном полку и все видел своими глазами… Мы стояли тогда в Эстонии, вокруг аэродрома - леса, леса. Немцы перли на Таллин и появились рядом так быстро, что мы даже многие семьи не успели эвакуировать. Да она ни за что и не хотела уезжать. Самолет Кудрявцева всегда был на старте в готовности номер один, и Кудрявцев не вылезал из него, даже спал в нем. Делал по восемь, по десять боевых вылетов в день, дрался тут же, над аэродромом, так что мы все видели, словно в цирке. Взлетит, покрутится, собьет немца или отгонит - и на посадку, опять сидит в самолете на старте. Она ему на старт и еду носила. Он взлетит, а она стоит с судками рядом с Завойко…
- Почему с Завойко?
- Потому что Завойко тогда был техником Кудрявцева. Это потом он стал инженером полка по ремонту, а тогда был техник, и отличный техник, техник-нянька. С летчиком своим нянчился так же, как с самолетом. Ведь Кудрявцев до войны был человек с завихрениями.
- С завихрениями? Кутила, что ли?
- Еще какой! Завихрения у него разные были, не только кутежи. И охота - завихрение, по неделям в лесу пропадает, и даже игра в шахматы… Лихость в нем была - и на земле и в воздухе. Войдет в комнату словно свет зажгли, слово скажет - хохот кругом стеной стоит. Крепкий, плотный, небольшой, зубы белые-белые. Способный был летчик, что ни вылет - чудеса откалывает. Хоть и не по инструкции летит, а другому так ни за что не сделать. Если бы не завихрения, давно бы командиром эскадрильи стал. Товарищи относились к нему прекрасно, да и начальство, по правде сказать, тоже. Многое ему с рук сходило, что другому бы никогда не сошло. Я его мало знал, я от него был в стороне, мне такие люди непонятны, мне понятны люди основательные. Ну, что его теперь судить - он воевать умел и погиб как герой. Настоящая цена человека узнается в бою и в работе.
- И в любви, - сказал Криницкий.
Гожев посмотрел на него, стараясь понять, не шутит ли он. Не понял и промолчал.
- А Завойко с ним дружил? - спросил Криницкий.
- Завойко? Завойко был ему и техник, и нянька, и мать родная. Много раз его выручал - найдет, вытащит, домой приведет. Однако Кудрявцев умел и от него уходить: завьется куда-нибудь подальше - достань его. А жена сидит вдвоем с Завойко и ждет. Много ей тогда с Завойко посидеть пришлось.
- Тосковала, наверно? - спросил Криницкий.
- А кто ее знает, - сказал Гожев. - Я в это не вникал. Казалось бы, такой муж не сахар, но не слыхать было, чтобы жаловалась. Началась война - тут уже она только на старте его и видела. Он в воздухе, а она стоит с судками возле Завойко, под ветром, под солнцем, простоволосая, в пестреньком халатике…
- Отчего же в халатике?
- Она на седьмом месяце была, и очень уже было заметно… Так она рядом с Завойко и стояла и смотрела в небо, когда его самолет у нее на глазах подожгли и он перетянул через аэродром, таща за собой черный хвост, и упал в лес. У нее сразу же начались роды - тут же, на старте. Ребенок мертвый родился. Немцы подходят со всех сторон, полк перебазируется к Ленинграду, женщины уже все эвакуированы на восток, а она в тяжелейшем состоянии после родов, вот-вот умрет. Завойко ее на последней машине, беспамятную, оттуда вывез. Она очнулась только в Ленинграде, да и то недели через две. И все назад, назад просится, на тот аэродром, возле которого ее мужа сбили. А мы от тех мест уже километров на триста отошли…
- Надеялась, что муж жив? - спросил Криницкий.
- Надеялась или нет, а примириться не умела.
- И теперь надеется?
- Кто ее знает, - сказал Гожев. - Она ведь не скажет. Не думаю, чтоб еще надеялась, но заставляет себя. Вот я и говорю - с горем смириться не хочет. Если здраво рассудить, так ведь тут ни одного шанса нет.
- Все-таки в эвакуацию не поехала, - сказал Криницкий.
- В эвакуацию - ни за что. Пошла к комиссару дивизии, попросила разрешения остаться. Комиссар из уважения к мужу велел ее обмундировать и направил к нам на аэродром.
Гожев зашил прореху и стал внимательно осматривать китель, переворачивая его в световом круге, на столе. Потом поднялся, выдвинул из-под своей койки сундук, порылся в нем, вынул скляночку, и сразу же по избе распространился запах скипидара. Тщательно счищая с кителя пятна намоченной в скипидаре тряпочкой, он сказал:
- Тут про нее по-разному толкуют. Разные взгляды есть, но я своего держусь. Для меня важнее всего дело. Продчасть - знаете какие соблазны. Там и твердокаменный свихнется. А с нею я за продчасть спокоен.
- Что ж про нее толкуют? - спросил Криницкий.
- Про всякого человека что-нибудь толкуют, этого не избежать, - ответил Гожев, нахмурясь. - Она женщина развитая, отважная, умная, за собой следит. Дурного в ней самой ничего нет, что же ее обижать…
6
Тут стукнула наружная дверь, загремели шаги, приближаясь, и он замолчал.
Вошли Устинович и Чирков. Устинович снял шинель, сел на свою койку в темном углу и молча сидел там, покашливая и поблескивая из темноты очками. Чирков с интересом расспрашивал Криницкого, какое впечатление произвело на него комсомольское собрание у зенитчиков. Гожев вычистил китель, пришил к нему чистый подворотничок и надел.
Потом пришел инженер Завойко.
Он с порога торопливо оглядел всю избу. Убедясь, что той, кого он ищет, нет, он тревожно взглянул на ходики, висевшие против печи. Затем снял свой кожаный реглан, сел на койку и принялся рассказывать Гожеву о том, что происходило сегодня в ремонтной мастерской.
Рассказывал он, как всегда, оживленно, подробно, с увлечением, но вдруг замолкал и беспокойно взглядывал на ходики. И чем дольше шло время, тем явственнее ощущалось переполнявшее его тревожное ожидание. Немцы опять вели обстрел, и Завойко напряженно следил за взрывами, приподнимая лицо при каждом глухом ударе.
- Здорово они бьют сегодня… - проговорил он наконец.
- Не бойся, она не испугается, - сказал Чирков язвительно. - Придет.
Завойко, занятый своим, не обратил на насмешку никакого внимания и только опять взглянул на ходики.
И как раз в эту минуту стукнула дальняя дверь, послышались шаги.
Лицо Завойко мгновенно побледнело, как вчера, и по его бледности Криницкий безошибочно отгадал, чьи это шаги.
- Можно? - спросил звонкий мягкий толос, и в осторожно приоткрывшейся двери появилась Елена Андреевна.
И Криницкий вдруг понял, сколько щемящего было в самом звуке женского голоса для людей, постоянно слышавших лишь мужские голоса.
Завойко, как вчера, сначала вскочил с койки, потом сел, потом опять вскочил. Елена Андреевна вошла и нерешительно остановилась, улыбаясь всем. Все смотрели на нее, кроме Чиркова, который как сидел за столом, к ней вполоборота, так и не повернул головы.
- Присаживайтесь, - сказал Гожев.
- Нет, нет, я на минутку, - отказалась она. - Я зашла только книгу вернуть. - Она положила на стол обернутую газетой книжку. - Сегодня не могу, мне нужно еще ведомость переписать.
- Ведомость? Успеется ведомость! - воскликнул Завойко, опять сев на койку и опять вскочив. - Останьтесь хоть немного!
- Что вы все прыгаете? - сказала ему Елена Андреевна, морщась. - Как ванька-встанька. От вас в глазах мелькает.
Завойко, словно ушибленный, испуганно сел, боясь пошевелиться.
- Почему вам не остаться, раз все вас так просят? - проговорил Чирков презрительно. - Вот погадайте товарищу интенданту по лицу…
- О господи, в наше время так несложно гадать по лицу, что не стоит этим заниматься, - сказала она грустно.
- Несложно? - спросил Криницкий, стараясь скрыть свою тревогу.
- По-моему, несложно, - повторила она. - Все кругом уже пятнадцать месяцев живут в разлуке с семьями. Слухи, беспокойные мысли, свои письма, чужие письма… До свидания. Я должна идти.
- Слышите, какой обстрел? - сказал Гожев. - Переждите.
- Это не по нашему краю бьют. Я дойду спокойно…
- Позвольте, позвольте! - перебил ее Криницкий волнуясь. - Что это значит - чужие письма?
- Ну, письма, которые получаете не вы, а другой, - ответила она, кивнула и шагнула к двери.
- Я провожу вас! - воскликнул Завойко и схватил свой реглан.
Она сразу нахмурилась.
- Я думала, меня проводит Сергей Филиппыч, - холодно сказала она и глянула в темный угол, откуда блестели очки Устиновича. - Ему скоро на дежурство.
Устинович сразу встал с койки, шагнул вперед, взял свою шинель.
И в то же мгновение Завойко, большой, широкий, преградил ему дорогу, став между ним и дверью.
- Он не пойдет! - сказал Завойко.
Крепкая шея его побагровела, черные брови сдвинулись, кулаки сжались. Устинович не произнес ни слова и не сдвинулся с места. Тоненький, тщедушный, стоял он перед Завойко, приподняв узкое желтоватое лицо, и смотрел на него сквозь очки спокойно и печально.
Тогда заговорил Гожев. Голосом мягким и сдержанным, в котором, однако, ясно чувствовалось, что говорит командир, он сказал:
- Сегодня Елену Андреевну может проводить наш гость, товарищ Криницкий.
Завойко сразу разжал кулаки и сел на койку.
- Конечно, конечно! - воскликнул Криницкий, поспешно надевая шинель и фуражку. - Я, я провожу вас! Мне все-таки необходимо узнать, каким образом…
Елена Андреевна была уже за дверью и шла вверх по наклонному проходу. Он поспешил за нею.
Последнее, что он слышал, были слова Гожева, сказанные ему вслед: