IV
Теплоход оказался небольшим, с двумя пассажирскими салонами. Но местные жители все почему-то устремились лишь в носовой салон. И мы со всеми. Устроились у окна возле маленького откидного столика.
По берегам Пинеги отвесными стенами высился красный известняк; косматые ели с полуразрушенными корнями свисали над водой. Порой камень громоздился столь прихотливо, что берега напоминали развалины города.
Над рекой потемнело. Перевалило за полночь. Мы клевали носами. Рослый пинежанин, который весело пересаживался с лавки на лавку, сказал нам доверительно:
- Чего так неловко дремлете? На корме никого нет, там на лавке и выспаться можно…
Мы прошли через весь теплоход, спустились в кормовой салон. В нем действительно никого не было. Да вряд ли кого сюда можно было и заманить - свежий ночной воздух вместе с дождем сквозь разбитые стекла врывался внутрь. Под нами грохотало машинное отделение. Пришлось возвратиться назад. Но… на нашей скамейке, развалясь и причмокивая во сне, спал пинежанин, добрый наш советчик. Пассажиры потеснились, и мы кое-как приткнулись возле прохода.
Рядом со мной сидела женщина с девочкой. Девочку она заботливо уложила на скамье, прикрыла.
Я приметил эту женщину еще при посадке. Она пришла почти к отплытию, вела девочку за руку. Я видел, как она спускалась с косогора по берегу - в белом пальто с голубыми горошинами, перетянутом в поясе. Шла она чуть покачиваясь, степенно. Но когда приблизилась, я разглядел ее бледное лицо, морщинки трещинками пробегали по щекам, сходясь в уголках губ. Удивляли глаза: один серый, выпуклый, ясный, а другой - сокрытый мутной пленкой, водянистый. Людское внимание раздражало женщину - наверно, поэтому она наклонила голову, чуть отводя ее в сторону. В толпе отъезжающих ее знали.
Пассажиры уснули. Не спали лишь мы с ней: она следила за девочкой, разметавшейся во сне; а я, как говорится, перебил сон.
Мы мало-помалу разговорились. Она чувствовала во мне внимательного слушателя, с которым жизнь свела на несколько часов и разведет скоро… Словно истосковавшись по откровенной речи, все говорила и говорила о своей судьбе…
- Выросла я на Пинеге. У отца с матерью пять человек детей народилось. Я старшою была. Как война началась, отца по мобилизации взяли, на войну угонили, стала я первой рукой в доме, с матерью наравне.
В военную зиму на лесоразработки направили. Меня, как самую шуструю, десятником назначили. Работа нетрудная. Следить да записывать, кто сколько выполнил урока. Ну, и заработок невелик - шестьсот рублей. Пришла к начальнику и стала в лесорубы проситься-там и девятьсот можно выжать. А деньги ух как необходимы: дома малыши, одна мать с ними.
Ледяные дороги в ту пору строили: прорубали просеку эт лесоповала до реки, наваливали снег высоко, как железнодорожное полотно, колеи прокладывали в снежной насыпи, заливали водой. Мороз схватит - и гони по тем звенящим колеям сани с бревнами на нижний склад. Я снег лопатой наращивала. Спецодежды никакой. Обмотаешь ноги мешковиной, чтобы тепло уберечь, да так и вкалываешь весь день. Ядреные ноги тогда были.
Но больше работала на лесоповале. Вручную, с такими же молодыми девчонками пилила. Как-то случилось летом на опушке елку валить. Упало дерево, молодняк рядом покачнулся, и вдруг с тоскливым криком взметнулась из травы дикая утка - "чернеть". А в траве, захлестнутый насмерть веткой, прижался к широким листам подорожника птенец. Не смогла я в тот день работать: носится птица надо мной, стонет. То отлетит- будто кто-то вдалеке плачет, то возвратится к срубленному дереву - вопль слышен. "Иди ты, - сказал десятник, слушая утиные всхлипы, - незадача-то какая вышла…"
Не шла, бежала по просеке к лесной избе, а птица летела за мной. Страху натерпелась. Бабки после в деревне твердили, что в птичье тело овинница вселилась, потому по-человечески она себя и вела, потому и страдала так по мертвому птенцу.
Однажды к концу войны приехал возница на лесоучасток. "Богданова здесь?" - выкрикнул. А это я Богданова и есть. "Пластай в конторку, к телефону кличут!" Сердце похолодело: "Зачем к телефону-то? Не иначе - беда стряслась…" Телефон-то видывала, а самой говорить не приходилось, и оттого еще страшнее сделалось. С возницей отказалась ехать, прямиком через лес бросилась. Бегу, чувствую, как ноги слабеют, точно ватные. В конторку вбежала, телефон на стене висит, поблескивает серебряными чашечками. "С отцом что?"-спрашиваю. "Ничего не сказано… Тебя из района ищут, звонят как начальству какому… Жди, еще на аппарат потребуют…" Тут я совсем расстроилась. Если уж из района меня, соломинку, разглядели, то не пустяку быть. Снова звонок. "Ты Богданова?"- спрашивают. "Я", - губами шевелю. "Должна прибыть в райком комсомола послезавтра в десять". Я немножко пришла в себя: "А дело-то какое?"- "Дело на месте скажут. Не время все по проводу разглашать". Ну, я, конечно, замолкла, если так вопрос ставится. Сгрудились вокруг меня в конторке, спрашивают: "Чего? Чего?" А я в ответ: "Зовут, а о деле молчат, говорят: "Разглашать не положено"… "Ну, девка, и внимание тебе! Может, какую державную работу поручат…"
Ночь не спала. Наутро собираться стала. Дарья, повариха, как сейчас помню, советует: "Надень-ка мою жакетку плюшевую, на люди покажешься - приободриться надо… В розном платьишке и обращения того не будет…"
Поехала. Где пешком, где на лошади - всяко добиралась. Но поспела в пору. Вхожу в коридор, вижу: у дверей еще ребята стоят, а среди них - Андрюшка из нашей деревни. "Что за сборы?" - спрашиваю. Никто толком не знает. Наконец вызывают нас, всех вместе. За столом парень сидит, румяный, но строгий взглядом. Встал, уперся руками о стол и спросил: "Знаете, в какое время живем?" Молчим. Он помолчал тоже и говорит: "В победное! Наши доблестные войска обложили фашистского зверя, и скоро мы водрузим знамя Победы над рейхстагом!" Слушаем - к чему речь идет. "…Надо нам страну еще краше еде-1 лать и, значит, везде насаждать очаги культуры… Поэтому открываем мы культпросветучилище и отобрали вас, лучших комсомольцев района, чтобы первыми вы в него вошли…"
Тут все загалдели, никто такого оборота не ожидал. Стали ребята прямо в кабинете заявления о приеме писать. Андрюшка ко мне подскакивает: "Здорово!"- а глаза светятся. "А вы что не пишете?"- спрашивает меня секретарь. "Не могу", - отвечаю. "Как так не можете, когда вы комсомолка, а комсомольцы должны быть на передней линии борьбы?" Осмелела я, потому что вижу - дело жизни касается. "Я в леспромхозе девятьсот рублей выколочу, а здесь сама на обеспечении, а что с малышами делать, коли еще и мать болеет… У меня братьев и сестер пятеро…" - "Нездоровые разговорчики… Потребительские…" - говорит он, не меняя голоса, а сам хмурится и задумывается что-то. "Ну, ладно, - решает наконец, - по вашему вопросу завтра примем решение. Приходите с утра…"
Провела я ночь у знакомых - и снова в райком. Он меня встретил хорошо, усадил на стул, смотрю я на него- усталый, озабоченный, ну а румянец - куда денешь, от молодости румянец. "Давайте так поступим, - говорит, - вы в училище пойдете, а в виде некоторого возмещения на двух ваших старших ребят выпишем ежемесячные пайки, как на взрослых…"
Так и пошла по новой стезе, не думая, не гадая.
Как жила, вспоминать не буду - одно скажу: легкого дня не случалось. Научилась на гармошке и гитаре играть, порой душу отводила с теми инструментами. Обносилась - света бы мне не видеть: чинена-перечинена, латана-перелатана, но живой дух во мне был, не унывала.
После окончания направили меня в деревню, километров за пятнадцать от нашей, - там клуб находился. В нашу Андрюшка поехал.
Прибыла я на место назначения. Девчонка девчонкой еще. А клуб в бывшей церквушке: мусор, птичий помет, сквозь дыры ветер дует… Перво-наперво вымыла пол, дыры законопатила, веток свежих над входом воткнула, села на приступке, стала на гармошке играть, потом отложила - и на гитаре. Заинтересовались жители. Спрашивают: "Чья, мол, откуда?" Одна бабка говорит: "Поп-то наш осанистый был, в колокол ударит, чашку из рук выронишь. А наместо той жизни что удумывают: девка худущая гармошкою лешака тревожит…" Однажды возразили другие: "Пусть себе играет, может, и спляшем когда".
А Девятого мая, между прочим, все ко мне в клуб пришли. И так душевно попраздновали: о мертвых поплакали, о тех, кто не вернулся с войны, живым героям здравицу воздали.
Однажды прибегают ребятишки ко мне, кричат наперебой: "Тетя Лена, Кошка-Муркин приехал!.."- Какой Кошка-Муркин?" - "Да он, говорят, на наших мужиков непохожий". Пошла. Оказывается - из Дома народного творчества инструктор. А у него галстук бабочкой на беленькой рубашке, как усы кошачьи.
Между прочим, из-за того инструктора у меня, может, и жизнь не устроилась. Вадимом звали. Застрял он у нас. "Я, - говорит, - со временем не считаюсь, командировка кончится, из своего отпуска прихвачу… Надо работу в клубе наладить по-научному…" Стал он клубную работу по- научному ставить, да вскоре я поняла, что главное он за мной ухлестывает… Что кривить, и мне он нравился. "Тебе, Лена, может, большая сцена уготовлена, - вел он речь, - потому как много в тебе живости и грациозности". Вот так он меня и обволакивал…
Потом я его в город до самой железнодорожной станции провожала. Поцеловал он меня в лесу, перед станцией, в последний раз, обещал сразу письмо написать. А как на вокзал пришли, стали нас пассажиры разглядывать, - он серьезным сделался, брови сдвинул и громко, чтобы люди слышали, заявил: "Инструкцию почтой вышлем. До свидания". В вагон прошел, из окна глянул, а ни одного слова прощального уже не нашел в себе. Долго я от него письма ждала, а потом плюнула и, наверно, уже не такой дурой сделалась.