- Родом я из-под Вологды, из Вологодского района. Сиротой жила, отца-матери не видывала, в одном году померли, когда еще дитем была. У родни росла, да как себя помню, все работала, с шести лет, поди. А началась война - я уж в невесты вызрела. Да только женихов наших - в строй, а нас, девчат, по трудповинности - на лесоразработки, на сплав. Меня тогда капитан одного буксира присмотрел, да и оттягал к себе в команду - не для баловства какого, а потому, что я ему шустрой и жилистой показалась. Он меня помощником кочегара и поставил. "Знаю, деваха, сказал, долго не выдюжишь, а мне-то как? Матросов позабрали, а катерок должон двигаться. Шуруй". Ну, и стала я шуровать. Смен почасовых нет, стоишь, пока не валишься, там другой кто сменит; в чувство и силу придешь- опять ворочай. Дровами топили. Жрет топка дрова почем зря. Девять кубометров в час - как не бывало. Иной раз топливо кончится, из "ершей" - так плоты зовутся по- нашему - бревна вытаскиваем, к берегу пристаем, пилим, колем и снова суем поленья в топку, тянем за собой по реке "ерши". А что делать? Война кругом, в каждом письме из деревни пишут - тот погиб, тот ранен… Всю войну кочегарила. Надорвалась изрядно, с той поры сделалась сухонькой да в спине неровной, а до войны тело каждой жилкой играло, хоть и еда проста была. К концу войны полегче стало - начали с фронта приходить по ранению отпущенные. И к нам мужик попал - Федор-сержант, контуженный, болезный, да все ж не девка. Деревню его на Новгородчине немцы сожгли. Как перст остался, и завела его судьба на Сухону. Меня он подменил, а я попроще делом занялась на судне - стирала, готовила, убирала… Федора выхаживала, у пристанских баб парное молоко доставала; пил он, розовел, веселел - ему-то кочегарство не в такую тяжесть было. А однажды он и говорит мне: "Давай поженимся. Мне такую, как ты, надо - степенную, хлопотливую". - "А любишь?" - спрашиваю. "Одинокие мы с тобой", - отвечает. По правде сказать, обрадовалась я, парень видный, а разбираться особо мне боязно, потому как на десять девок - один, и покраше меня девки многие. Вижу, что характером я ему люба - и на том хорошо. Явились к капитану - так, мол, и так. Капитан одобрил: "Самый раз, говорит, войне конец настает, землю обновлять надо… Только вот что: вода вас свела, на воде и свадьбу сыграем". А нам и кстати - на земле нам и приткнуться не у кого. Ухи наварили, рыбы нажарили, напарили, даже заливное умудрились сделать. Бражку ядреную в деревеньке одной отыскали. Судно под вечер на якорь у берега поставили и за стол сели - капитан, помощник его, два сплавщика, Федор и я. Капитан стакан поднял: "Не забижай ее никак, Федор, она у нас лучшего ордена достойна, да только неприметны мы, сверху нас не видно. Вода чиста, на ней обман не положен…" Федор свой стакан о мою стопку стукнул: "Спасибо за твои заботы, Шура", - говорит и в губы целует, потому как "горько" закричали. Славно мы в тот вечер сидели, песни пели, мужики аккуратно пили, а я им все рыбку на тарелки подкладывала. Капитан нагл жить закуток приспособил, вроде отдельной каютки получилось, со своим входом. Я как родилась заново. Все мне на судне как братья стали, а Федор - как сокол ясный.
Вижу, однако, так через год, чего-то тоскует Федор, неспокоен стал. "Что с тобой?" - спрашиваю. "А ничего", - отмахивается. Теперь-то уж я понимаю- не любил он меня, а так лишь - уважение было. На буксире ни к дружку не сходить, пивка попить, ни долю иную приглянуть - все одно и то же. А парень-то он еще молодой - хочет, чтоб жизнь перед ним разворачивалась.
Как-то подвозили мы на своем катерке попутных пассажиров из Городищ. Вижу: Федор с ними уединился, оживленно чего-то беседует. Потом через пару дней капитану говорит: "Дай-ка мне отгул, дружков навещу в Городищах". Вернулся оттуда веселый, с похмелья, видать. "Знаешь, говорит, не рыба я речная. Ну, сколь можно по воде да по воде?" - "А куда ж, Феденька?" - "А мне завскладом предлагают в Городищах. Комнатой наделяют". - "А я как же?" - "А ты поплавай пока, обзавестись треба". Беременной я была, - может, он и прав, не стоит пока мне с ним ехать, думала. Долго от него вестей не следовало, наконец пишет: "С работой порядок, да комната сыровата, еще не обзаведена, так что потерпи…" Гадала я, гадала и, как к отцу родному, к капитану: "Потеряю я мужика, ехать мне к нему надо". - "Что ж, - размыслил капитан, - завсегда тебя примем от души. А то, что тебе к нему спешить нужно, - может, и верно оно…"
Прежде чем к Федору явиться, зашла в магазин, по коммерческим ценам еды хорошей купила, чтоб его порадовать, а самогон у меня заране припасен был. Дом быстро нашла, по лестнице поднялась, позвонила. Открывает женщина: "Вам кого?" - "Федора Алексеевича, жена я". - "Ах, жена, - сказала и на живот мой смотрит. - Вот ключ их под притолокой, а вот комната". И все зыркает на меня, за один миг до самых косточек разглядела. Вошла я. Комната хорошая, кровать стоит, стол, два стула, шкаф платяной. "Смотри-ка, уж и обставился, а от меня скрывает". Прибрала я комнату, стол накрыла, села у окна, жду его, а сердце колотится: как встретит, ведь по первому взгляду узнаю, что у него на уме. Соседка заглядывает: "Не желаете ли чего разогреть, у меня печь топится", - а сама глазами зырк-зырк… Поблагодарила ее, на кухню не пошла, думаю - дождусь Федора. К вечеру послышались голоса в прихожей, слышу, соседка сообщает: "Гости пожаловали к вам", - и Федор удивленно: "Кто ж такие?" Дверь распахивает и на пороге явился, не один - с женщиной. Растерялся на миг, но враз спохватился: "Познакомься, говорит, товарищ по работе". А "товарищ" этот мне в живот уставился, глядит, молчит и не двигается. "Вот что, Ольга Ивановна, мы с вами наш разговор завтра продолжим". А она так протялшо: "Да уж завтра продо-олжим…" - сама плечом дернула и - наружу. Федор за ней поспешил, слышу, что-то они там шепотом… Потом возвратился Федор, сел за стол и закуски мои коммерческие, ровно траву сухую, жует безучастно. Поел, недовольство высказал, что, мол, без письма приехала я, нет у него никакой подготовки к приему, на сносях, мол, я, на кровать вдвоем не поместиться, да и ни к чему сейчас - так он у товарища одного переночует. "Чтоб тебе давление на живот не оказать", - выразился. Тут я не выдержала, заплакала: "Знаю "товарища" одного, только что с ним разминулась…" А он мне строго: "Александра, оставь намеки, у меня служба серьезная". И ушел. Только ушел, соседка ко мне - стук, стук. "Вы не удивляйтесь, что я слышала, стены у нас такие. Вы к нему в местком сходите, - очень это на них действует…" Да разве пойду я. В местком - тем более. Я там раз путевку в отпуск попросила, не дали, велели очереди дожидаться, а тут просить их, чтобы мужа домой вернули?! Так они и принесут его мне на подносе алюминиевом.
На следующий день явился Федор, а на ночь снова под тем же предлогом исчез, и вся такая жизнь пошла, пока дочка у меня не родилась. Пришел он как-то и говорит: "Берег я тебя, Шура, пока не разрешилась ты, а теперь правду сказать должен: другая у меня на примете есть…" - "Не хитри, говорю, не на примете у тебя, а на кровати… А что берег, так у тебя от этих слов совесть полинять должна…"
Девочку отдала я в круглосуточные, а сама опять пришла на свое судно: "Примите, ребята, бесталанную, меня…"
Так и растила дочку. А с воды почему не ушла? Здесь мне и зарплата приличная, и надбавка, и еда… Что получу, то на девочку трачу. А на берегу с моим знанием тянуть - не вытянуть. К дочке по свободным дням ездила, одевала ее так, что меня за няню считали… Один московский художник в Ферапонтов монастырь ехал, меня с Машенькой увидел, хотел девочку срисовать, да я не дала-признак у старых людей есть: на полотно человека переведешь, он и зачахнет… А Федор с той своей и стал жить, кассиршей она у них на базе была, поженились позлее они, уехали. Помогал сначала мне на дочку, после замолк, - видно, та запрет наложила. Да мне и не надо евонного - хватает своего. Розыск мне советовали объявить, я посмеялась только. Чего это мужика непутевого, как зайца, травить. Дочка- то у меня комсомолка сейчас, и не простая - начальница над другими девчатами… Говорят, крепкая баба - из мужика веревки вьет. Я так скалеу - вьет не вьет, бог знает, а уж рубанком обстругает, коли какие сучки-задоринки не по ней. У меня-то такой крепости к нему не было, - любила я просто…
Замолчала женщина, и мы оба молчали, следя за бегом воды, думая…
- Он… сейчас тут, - глухо сказала она.
- Как - тут?
- Да, видать, на родину собрались. До Горицы билеты… В первом классе, - устало добавила тетя Шура, - с женой едут… Вот и не сплю я, подменилась до Горицы, чтоб не встретиться.
Прилег я под самое утро, но, подъезжая к Горице, проснулся и вышел на верхнюю палубу, чтоб увидеть пассажиров из единственной каюты первого класса.
Я увидел мужчину, немолодого, дородного, в соломенной шляпе, с крупным мясистым носом на полном, уверенном лице. Он нес чемодан, а за ним следовала женщина, такая же дородная, как и он, в плоских больших лаковых башмаках и в черных чулках со сместившимися сзади швами. Она раскрыла сумку, вынула платок, стала обмахиваться, - солнце уже пригревало.
Я проследил, как по трапу они сошли на пристань, и увидел, как вдруг женщина схватила мужчину за руку и стала ему что-то горячо объяснять. Он вяло махнул рукой, и ее горячность удвоилась. Потом она решительно передала ему свою сумку и мужским шагом пошла назад, на судно.
"Чего она?"-подумал я и хотел предупредить тетю Шуру, которая, приступив к своей смене, начала убирать верхнюю палубу. Но энергичная пассажирка уже взлетела по лестнице, ринулась в свою каюту и через миг, торжествуя, выскочила оттуда, потрясая коробкой монпансье.