- Так мы сегодня с Багой и Головой уже многое пережили.
- Что ж вы так поступили? - озадачилась бабушка.
- А у этих военных всегда все неладно, - недовольно сказала Роза.
- Да, плохие у них сказки, - продолжил мальчик. - Но жизнь у них тоже не сладкая, хоть и сгущенку едят.
- Говорю же, не общайся с этими. И что они к тебе повадились?!
- Больше одного не оставим… В крайнем случае с собой будем брать.
- Как "с собой"? - удивился мальчик.
- А вдруг мои мама с папой придут? А они велели мне здесь их ждать.
Наступила могильная тишина, и чуть позже тоскливый голос бабушки:
- Роза, продолжи сказку.
Еще прошло некоторое время, прежде чем она начала говорить. И начала она вяло, тягуче, так что мальчик не выдержал, перебивая ее, сам продолжил. А потом они заговорили все, будто бы соревнуясь и заглушая друг друга в споре, предлагая разные варианты и все более и более возбуждаясь, с шепота со страстью переходя на крик.
Я все это слышал, и ничего не мог понять, ничего не мог запомнить, и мне даже показалось: может, от ужаса войны они все разом умом тронулись. И эта мысль все больше и больше овладевала мной, навевая жуть, пока после продолжительных разногласий не стала превалировать сюжетная линия бабушки. И тогда я ощутил некоторую канву, даже понял роль и имена некоторых персонажей, и незаметно сам так поддался интриге сказки, так вслушался, затаив дыхание, что когда бабушка замолчала, я чуть не выдал: "а дальше что?" Но меня опередил шепот Розы:
- Заснул.
Я услышал как заскрипела кровать.
- Вот так ему будет свободнее, - возились они.
Потом застыли, но по их учащенному дыханию я чувствовал, что обе женщины не спали, и будто отгадывая мою мысль, Роза сказала:
- А правильно ли мы повели сюжет? Поймет ли он нас?
- С одной стороны, дети нас не часто понимают, да и как нашу жестокость понять. А с другой, наш мальчик уже столько повидал…
- Да-а, - с тяжелым вздохом.
- И не простой он ребенок.
- Не простой… Поболее нас понимает, да понять не может.
После этого они долго молчали, и вновь заговорила Роза:
- Анастасия Тихоновна, как вы думаете, завтра зарплату дадут?
- Не дадут, снова в долг возьмем. Ему обувку… да все купить надо. И елку достать, как обещали, на Новый год.
Больше ни слова не сказали, и не знаю, заснули они или нет. А я хоть и был чертовски разбит, но заснуть никак не мог, ведь это здесь давно ночь и вроде тишина, а для меня, москвича, девять-десять часов вечера - самый разгар жизни.
Наверное, еще час я лежал, боясь шевельнуться, и уже, наконец-то успокоившись, стал забываться во сне, как прямо под нами, видимо, из подворотни раздался сухой щелчок. И не то чтобы выстрел, а вроде пугача или образнее - старого пистолета. На этот "пустобрех" никто не ответил, никто не поддержал. Тогда, минут через пять-десять раздались три щелчка и задорный воинственный религиозный клич.
На эту провокацию ответили, и не просто так, а всей силой стрелкового оружия, что имелось в арсенале блок-поста.
- Опять стлеляют, - недовольный голос мальчика, - опять никто не прилетит.
- Спи, спи, все будет хорошо. Это не в нас, - старчески-блеклым шепотом.
Вскоре стрельба прекратилась, да, оказалось, ненадолго.
Вновь под окном возглас, вновь этот ржавый выстрел и оглушительный ответ. И эта стрельба продолжалась до тех пор, пока ее не стал заглушать мощнейший рокот артиллерии, будто сошлись под Грозным две великие армады.
- Как обычно, ровно в одиннадцать, - услышал я голос бабушки.
- Все, - поддержала ее Роза, - до полуночи не угомонятся.
- Лишь бы по центру не стреляли.
- Сюда не будут, блок-пост рядом.
- Хоть одна от них польза… Спи, спи, золотой, спи. Все будет хорошо. Спи, - и еле слышимое чмоканье.
Мне казалось, что от этого то возрастающего, то угасающего гула, от содроганий всех стен и хлопков клеенки на окне я никогда не то что не засну, а просто сойду с ума, и хотел вскочить, бежать, бежать хоть куда, желательно в подвал, в укрытие, чтобы никого и ничего не слышать, и главное, чтобы меня никто не мог достать ни пулей, ни авиабомбой.
Но я был гость, и слыл мужчиной, и скрежеща зубами, скрючившись в клубок, я больше чем канонаду слышал обеспокоенный ритм своего испуганного сердца. Однако жизнь неумолима, и какой бы суровой ни была реальность, а организм берет свое, и я не помню, как это случилось, но я, видимо, заснул… и что я вижу?! Шарик! Да, такой большой ярко-красный, красивый шарик. И парит он, взлетая ввысь, в лучезарные голубые просторы бескрайнего неба, пытаясь от ужаса людей бежать. А в него с земли все стреляют, и не только из пушки и автоматов, но и из луков и просто камни летят.
- Неужели?! Неужели попадут?! - сжимается мое сердце, мне очень плохо, невыносимо… И вдруг попали!… И такой ужасающий взрыв, что меня просто скинуло с дивана, а в руках у меня мальчик, он, полусонный, весь дрожит, и сам я дрожу, сердце колотится, ничего не могу понять в смятении.
Тут загорелась керосинка, я осознал, где я. Женщины забрали у меня мальчика, уложили на кровать. А я все так и сидел на холодном, дощатом полу.
- Вам плохо? - склонилась надо мной бабуля. - Вы так бледны, и лоб в испарине. - Не-не, все нормально, - попытался я сесть на диван, и в это время бешеный взрыв, по-моему, в наше здание, так что я вновь слетел, и пол дрожит, а сверху пыль, штукатурка все падает.
Не знаю, сколько времени я лежал на полу, ожидая нового удара. Потом осторожно приподнялся: керосинка, видно, от волны погасла, только тлеют угли в печи, и в этом страшном полумраке скорбная тень. Плотно прижав к себе мальчика, на кровати сидит бабушка, и, укрывая их со стороны окна, склонившись над ними, стоит Роза.
- Может, нам лучше вниз, в подвал, в укрытие, - прорезался у меня голос.
- В подвале эти, наши бородатые, - разбитый голос Розы.
- Да и мальчик отсюда никуда не пойдет, - сипло поддержала бабушка.
Ожидая нового взрыва, мы вновь затихли, но ненадолго. Мальчик в руках бабушки задергался и - своим решительным баском:
- Что ж они сегодня, совсем оболзели?
- Тс-с! Не шуми! Посиди еще! - шепотом сдерживала его бабушка, - будто бы по шуму нас могли определить. - И вообще, что это за слово? Так говорить нельзя.
- А бомбить можно? - обиженным тоном, и чуть погодя - совсем жалостно, тихо: - Бабуля, я описался, …и еще.
- Хм, чувствую, - очень ласково, - ничего, ничего… Сейчас. Роза, зажги лампу. Давай теплую воду.
Очевидно, эта процедура была не впервой. Мальчика быстро облили, переодели, и думая, что более взрывов не будет, мы легли, как и прежде спать, как вновь бабахнуло; правда, на сей раз поодаль, послабее. Но все равно сердце мое вновь забилось испуганно, и тут непонятный шум, и мальчик оказался возле меня; лег, прижался, а глаза его в мои в полумраке впиваются, аж блестят, и тут, совсем неожиданное:
- Дядя, ты шалик сейчас видел? Видел? Как он там?
У меня аж судорога по ногам прошлась, я онемел, не зная, что ответить. Меня спасли женщины; они быстренько увели мальчика. Вновь укладывая, они ему наперебой о чем-то говорили; наверное, свою сказку. Однако я уже не слушал, не мог, не хотел, я устал, глаза слипались, а я боялся, боялся заснуть, боялся увидеть шарик. Да, я заснул, я куда-то провалился иль улетел, а вокруг какие-то странные картины и видения; мне и страшно и интересно, а в целом, я зачарован происходящим, я в сказке - и потом шарики, много-много красных, ярких шариков на фоне безграничного чистого голубого неба, и я парю средь них, и так легко, и так приятно, и звучит какая-то странная, обрывистая, как горный ручей, музыка, но удивительное дело, именно эта, вроде бы нескладная мелодия, как раз гармонирует с моим средьнебесным состоянием…
- Т-р-р-р! - жесткая пулеметная очередь. Я вскочил. В жилище светло, свистит чайник, и мальчик прямо передо мной со скрипкой в руках; такой красивый, с золотистыми кучеряшками; и прямо в глаза мои смотрит, и он уже раскрыл рот, желая что-то меня спросить, но я не удержался и опередил:
- Твой шарик красный был?
Он только кивнул, и уже глядя исподлобья, насторожился:
- А вы там моих папу и маму не видели?
Током судорога прошлась по моему телу, до самой пятки.
- Откуда ты знаешь, что я видел? - вырвалось у меня.
- Иди сюда, - отбирая скрипку, бабушка отвела мальчика, - давайте чай пить, - и, видимо, реагируя на мой рассеянный вид: - Не от мира сего… Удивительный ребенок. Без чая меня не отпустили, и сидя у разбитого стола, пытаясь избежать взгляда мальчика, я уводил глаза, будто осматривал убогость жилища.
- Вам жалко нас? - вновь поразил меня вопрос мальчика, и в его голосе был такой обличительный упрек, что я не нашелся, как ответить. А он в том же тоне продолжил: - Ничего. Жизнь, как сказка. Правда, бабушка? А в сказке конец всегда счастливый.
Он сидел на колене у бабушки. И неожиданно вывернул голову в ее сторону и, как только он умел, глянул в ее тусклые, выцветшие глаза из-под линз:
- А разве конец может быть счастливым?… Ведь это все же конец?!
- Ешь, ешь… Чай остынет.
Мы все потупили взгляд.
Быстро опорожнив стакан, что-то невнятно говоря в благодарность, я стал прощаться, обещая на днях вернуться.
- Вы сказку не знаете; значит, больше не увидимся, - почему-то постановил мальчик при расставании.
Вместе с Розой я ушел. Дворами, тропинками, она вывела меня прямо к такси, к старенькой машине.
- Он знакомый, - указала она на водителя. - Надежный, все ходы знает.