Родионова несли по очереди. Осколки гранаты разорвали ему живот, и было просто непостижимо, как он еще жил. Я сам прикончил того рыжего, который бросил в него гранату, но Родионову, да и всем нам было от этого не легче. Сначала мы волокли его на руках, потом замотали кое-как бинтами и положили на носилки. Он просил, чтобы его пристрелили, и вдруг замолчал, впал в забытье. Я шел у него в ногах. Он был тяжелый, длинный, а носилки сделаны как попало, и он то и дело цеплялся сапогами за мои колени и хрипло вскрикивал, когда мы спотыкались на кочках. Руки у меня совсем онемели, но мы шли не останавливаясь, чтобы замести следы и уйти от погони.
- Положите, - сказал он громко и внятно.
Мы остановились. Старшой подошел к носилкам, посмотрел. Лицо Родионова было красное, горячее.
- Выше бы, - сказал Родионов. Он свалил голову набок, и я, сидя на корточках перед ручьем, увидел его жаркие остановившиеся глаза, смотревшие сквозь меня.
- Что выше? Куда тебе выше? - спросил Старшой. - Привал сорок минут. Отдыхай.
Родионов молчал.
Я поднялся от ручья и сел у него в ногах. Еще позапрошлой ночью мы вместе наблюдали за штабом, глаз его был памятлив и цепок. Он первым ворвался в немецкий блиндаж - и получил гранату. И вообще мы жили с ним душа в душу, а теперь я ничем не мог помочь ему. Даже времени у нас было в обрез: мы слишком долго заметали следы, петляли, обложенные едва ли не со всех сторон. А нам еще шагать и шагать, если мы вообще дошагаем.
Старшой расставил посты. Подошел к нам, посмотрел еще раз на Родионова, потом сел, развернул на коленях карту и стал колдовать над нею. Вся надежда у нас была на густоту этой пущи.
- Выше надо, - снова сказал Родионов.
Старшой оторвался от карты и посмотрел на меня. Глаза у него были злые и удивленные.
Я тоже никак не мог понять, что хочет Родионов.
- Ручей тут. Размоет… - Родионов помолчал, собираясь с силами, потом продолжал: - Ручей весной размоет… Так вы наверху уж закопайте, на сухом.
- С ума сошел, - спокойно сказал Старшой. - Ночью выйдем к своим, пойдешь в медсанбат.
Два сержанта, Баранов и Зазноба, лежавшие поблизости, подняли головы и с удивлением посмотрели на Старшого.
- На высоком бы лучше, - Родионов закрыл глаза и умолк.
Над лесом нудно загудел шмель. Я задрал голову и сразу нашел самолет над елью. Немецкая рама снижалась и прошла совсем низко над нами. Обер-лейтенант жадно следил за рамой, но сидел послушно.
Старшой проводил самолет глазами и посмотрел на меня.
- Привал сокращаем, - сказал он, складывая карту. - Займись этим делом.
- Каким? - я не понял.
- Приготовь ему, - он кивнул головой в сторону Родионова.
- Носилки? - я все еще не понимал, куда он клонит.
- Не сходи с ума, - Старшой с сожалением посмотрел на меня, и тогда я понял, что он задумал. У меня мурашки по спине забегали.
- Неужели нельзя ничего придумать? - забормотал я.
- Мы должны идти. Делай! - жестко сказал Старшой и пошел в сторону, видно проверять посты. Он ни разу не оглянулся, не посмотрел на меня - так он был уверен, что я сделаю то, что он задумал. Выдержка у него была железная, но тут и он не выдержал: отдал приказ и быстро смотался. Он отдал приказ, а мне придется теперь делать всю грязную работу.
Я усмехнулся вслед Старшому и с горечью подумал, что сам ни за что не решился бы отдать такого приказа. Вдруг я почувствовал с облегчением, что приказ уже отдан.
Фигура Старшого скрылась за кустами, но еще слышалось: "Не спать! Не спать!" Я посмотрел, кто лежит поблизости.
- Баранов, Зазноба, - позвал я. - Следуйте за мной.
Мы обошли вокруг ели, где лежал в забытьи Родионов, и стали подниматься по склону. Немец с опаской следил за нами.
Склон был пологий и скоро кончился, почти сразу раскрылась небольшая поляна, обставленная облетевшими осинами.
Баранов и Зазноба шагали сзади. Саперные лопатки противно звякали у них на поясе. Я остановился. Сквозь прогалину, чуть ниже, была видна та самая ель. Лишенные жизни ноги Родионова торчали вразброс из-под густой лапы.
Я провел сапогом по земле.
- Вот здесь, - сказал я.
Разведчики смотрели на меня с испугом. Зазноба прижал лопату к животу.
- Дай! - я взял у Зазнобы лопату и показал, что не шучу.
- Как же так, товарищ командир, - растерянно мямлил Зазноба. - Неужто мы своего?..
- Ладно уж, - сказал Баранов. - Пуля дура, сшибет где попало, и будешь гнить в меже. Лучше уж так, по-человечески. - Баранов поплевал на руки, встал на одно колено и принялся копать.
- Будем копать по очереди, - сказал я. - Двое копают, третий отдыхает.
Мы начали копать - и сразу стало легче, словно мы преступили невидимую черту, которая еще прочерчивалась внутри нас. Разве мы были виноваты в том, что приходилось сейчас нам делать? Война безжалостна ко всему живому, что есть на земле, и, сколько бы она ни шла, живое никогда не привыкнет к этому.
Снизу раздался отчаянный вопль:
- Их виль нихт, зи хабен кейн рехт! - вопил фриц. - Я не хочу, вы не имеете права! - Бывший обер вскочил с криком, упал на землю и начал колотиться о нее затылком. Двое уже бежали к нему.
- Слепцов, - подстегнул я. - Приведи его в норму, быстро!
Мы услышали далекую стрельбу и стали копать проворнее. Земля была теплая, сыпучая, со слабыми корневищами. Если бы у нас были настоящие лопаты, а не эти коротышки, с такой пустяшной работой можно было бы справиться за десять минут.
Тут я вспомнил о Родионове, и мне стало душно. Я так увлекся работой, что вовсе забыл о нем. Захотелось пить. Я передал лопату Зазнобе, спустился к ручью. Родионов по-прежнему лежал в забытьи.
Я намочил в воде платок, подошел к носилкам. Немец невдалеке перестал колотиться и затих на траве. Слепцов сидел у ног Родионова и рассказывал ему сказку для детей дошкольного возраста о том, как сегодня ночью мы вынесем его к своим, сдадим в медсанбат, а там ему сделают операцию, отправят в глубокий тыл на лечение, дадут отпуск, а там и войне конец и еще что-то в этом роде, прекрасное и безнадежное.
Я встал на колени, обтер лицо Родионова мокрым платком. Он открыл глаза и посмотрел на меня. Глаза у него были спокойные и ясные.
- Когда? - спросил он.
- Скоро пойдем, - отвечал я, не зная другого ответа.
- Возьми меня, - он приподнял голову и посмотрел вверх по склону. Я слегка подвинулся, чтобы закрыть собой ту поляну, если он ее видел.
- Возьми, - повторил он с тревогой.
- Куда? - я делал вид, что ничего не понимаю, а сам чувствовал себя последним дураком.
- Отнеси… к могилке моей, - он опустил голову и перестал смотреть туда.
- Заговариваться начал, - сказал Слепцов.
- Я не заговариваюсь, - четко проговорил Родионов, не поднимая глаз. - Только ты отнеси. Христом прошу. Мне уже недолго. Там обожду. Там лучше…
Я решительно поднялся:
- Бери, Слепцов.
Мы взяли носилки и пошли по склону. Поляна была залита холодным солнцем, осины тревожно вздрагивали, и солнечные блики пробегали по двум желтым холмикам, прикрывающим могилу, как бруствер прикрывает окоп. Пройдет еще двадцать лет, и я подумаю о том, что могилы - это незаживающие шрамы земли, а тогда я безжалостно и тупо смотрел в глубину земной тверди. Баранов и Зазноба увидели нас и перестали копать.
- Ближе. Не бойся, - сказал Родионов.
Мы положили его сбоку, между холмиком и осинами. Солнечные блики перебежали на его лицо. Он с трудом приподнял голову, неспешно, по-деловому осмотрел поляну.
- Хорошее место, - сказал он, и мне показалось даже, что он улыбнулся.
Да, Родионов улыбался. Ведя глазами по поляне, он увидел Зазнобу и Баранова и улыбнулся им скупо и тревожно. А они стояли по пояс в могиле и виновато смотрели на него.
- Давайте, товарищи. Не стесняйтесь. Я тут полежу. Мешать не буду, - он выговаривал с трудом и не сводил с них тревожно-улыбчивого взгляда.
Баранов перегнулся и исчез в могиле. Комья земли полетели наверх.
- Ты померь, лопаткой померь, - Родионов откинул голову и закрыл глаза, чтобы не мешать мне.
Я взял лопатку и стал мерить. Слепцов стоял рядом и смотрел на меня как истукан. Я не выдержал:
- Что же ты стоишь? - Я почти кричал. - Почему замолчал? Почему больше ничего не рассказываешь?
Слепцов махнул рукой и с потерянным видом побрел в лес.
Могила оказалась чуть коротковата. Пришлось взять на целых два черенка больше. Я схватил лопату и принялся с остервенением крошить землю. Зазноба выгребал у меня из-под ног руками.
Из-за кустов донеслось: "Не спать! Не спать!" Затрещал валежник. Я поднял голову. Старшой шагал на цыпочках и, сделав грозное лицо, грозил мне кулаком.
- Не ругайся, командир, - сказал Родионов, - я сам просил. - Он лежал, не шевелясь и не открывая глаз: он и без того все видел и понимал.
- С ума сошел, - сказал мне Старшой и так же на цыпочках пошел вниз по склону.
- Данилыч, - неторопливо позвал Родионов. Я поднялся и посмотрел на него.
Он помолчал, потом заговорил:
- Гроба-то не будет. Ты в головах подушечку сделай. Из земли. Я люблю на высоком лежать.
- Хорошо, сделаю, - обреченно ответил я.
- Подушечку ему, - проворчал Баранов, наклонясь к земле. - А пуховой не хочешь?..
Родионов скосил глаза в сторону Зазнобы, который копал с другого края.
- А в ногах пониже сними, а то кровь к голове прильет, нехорошо это…
Низко над деревьями пролетел тот же самолет, и мы инстинктивно пригнули головы, пережидая, пока затихнет шум мотора.
Родионов проводил самолет глазами.