Кауниц выдернул из полукобуры револьвер и выстрелил в воздух, раз и другой. Гвалт как ножом обрезало, стало так тихо, что было слышно, как сипит пар где-то в чреве парохода. Матросы застыли в шлюпке. Ян, сложив ладони рупором, ясно и четко начал говорить по-английски. И выразительно махнул рукой в сторону - скатертью, мол, дорога. Капитан пожал плечами, пароходный гудок негодующе взревел, замычали гневно быки на палубе, засвистели оскорбительно пассажиры. Через полчаса пароход виднелся только черной точкой на горизонте.
Кауниц сидел на мешке с диппочтой, подставив лицо Щепкину. Тот его брил опасной бритвой; в соленой воде мыло плохо мылилось, и Кауницу было больно, но он терпел.
Нил Семеныч надкусил лимон и выплюнул: кроме синопоких лимонов у них ничего не было. Бортпаек они оставили дома, для Маняши.
- Могли бы и пожрать что-нибудь попросить. Да и пресной воды мало… - пробурчал он. - Что же нам тут, посередине планеты, до скончания века жариться?
- Меня беспокоит другое, - умываясь, невозмутимо заметил Кауниц. - У них на борту радиостанция, антенну видели? Наверняка сейчас о нас уже болтают на все море! Могут явиться и совсем нежелательные субъекты!
- А они уже явились! - угрюмо сказал Щепкин, глядя в сторону.
С юго-запада к ним выкатывался какой-то серый корабль. Судя по скорости, с которой он приближался, явно не пассажир-тихоход. Через пяток минут в бинокль можно было разглядеть, что это миноносец: низкий, с двумя приплюснутыми трубами, торпедными аппаратами на корме. Силуэт явно чужой - у нас на эскадре таких кораблей не было. Румынская королевская миноноска сюда забрела, или это англичане, как всегда, шастают вдали от своих берегов.
- Ну вот и накликали на свою голову… - фыркнул Глазунов. - Так какую кашу будем варить? Может, запалим аэроплан, посигаем в воду и будем ждать, пока нас не выловят?
- Возможно, что и ловить не будут, - задумчиво заметил Ян.
- Минут двадцать есть, - оказал Щепкин. - Попробуем в последний разок завестись! Чем черт не шутит!
Черт не шутил. То ли раскалился уже на палящем солнце мотор, то ли еще что-то случилось в его металлических кишочках, но он, будто курильщик после сна, покашлял перхающе, выплюнул из патрубков густой дымок, лопасти захлопали, замедлили бег и вдруг разом, в один миг, принимая обороты, движок затрещал, загудел, запел еще не в полную силу, но - живой! Глядя на тахометр, Щепкин понимал, что взлететь еще не сможет, движок надо было прогревать по-настоящему. Но миноносец был уже виден и без бинокля, во всех подробностях, даже с пенным буруном под форштевнем, и он осторожно тронул машину в разбег.
Гидроплан покатился по морю, гулко шлепая поплавками в тот миг, когда приподнимали его широкие крылья, и снова оседал, прилипая к воде, уходил на север, как подраненная неумелым охотником утка: ковыляющим полуполетом, полускольжением. Оторвать машину от воды в полет Щепкин так и не смог - в поплавки набралось много воды, обшивка за ночь на волнах напиталась тоже, гидроплан стал тяжелым и неподъемным.
…Через полтора часа отставной боцман, яличник Нечипуренко, варивший близ Качи на ракушечном берегу уху из бычков-подкаменников и намеревавшийся вдали от своей старухи по случаю законного выходного дня раскупорить посудину с белой сургучной головкой, увидел невиданное. С моря донесся гром и стрекот, там объявилось нечто громоздкое, что не летело, не плыло - скользило, как на ходулях, над водами, волоча за собой хвост длинного жирного дыма. Приблизилось, распугивая чаек, и с разгону вылезло поплавками на бережок, хрустя мелкой белой ракушкой. Из сооружения, с задней части крепко прокопченного гарью, вылезли, пошатываясь, на землю три таких же, покрытых сажной чернотой, полуголых человека и, хохоча, начали прыгать в обнимку, как детишки.
Но когда яличник Нечипуренко захотел приблизиться, один из них выдернул откуда-то из-под мышки револьвер и сказал с акцентом, тихо, но повелительно:
- Не подходить!..
5
Про свои полеты жене Щепкин никогда не рассказывал, хотя и знал, что Маняша обижается. Даже про тот, самый страшный в своей жизни, что мог поставить последнюю точку, отмалчивался: "Грохнулся, и все…"
Самой надежной машиной в отряде имени Томазо Кампанеллы считался его колесный "сонвич-кемль", на трудное дело летал обычно Щепкин в одиночку, не хотел рисковать летнабом. И в тот раз с полевого аэродрома под Мелитополем он вылетел один. Вел своего "кемля" очень низко, так, что едва сивашскую болотистую воду не пахал колесами в слабом утреннем сумраке. Пронизывал волокнистые пласты ледяного тумана, за которыми скрывались бурые кручи крымского берега. Снизу, из донных отложений потревоженного снарядами гнилого моря, из развороченного обстрелами месива отмерших водорослей, соляной рапы и слизи, несло таким пакостным смрадом, что он чуял его даже в кабине и все думал: как же пойдут на последний штурм накапливавшиеся в Таврии красные дивизии?
То было в конце гражданской войны. Перед ним была одна задача - определить, где артиллеристы барона Врангеля развернули тяжелые орудия, снятые с береговых батарей. Крымскую группировку загнали за Сиваш, но она стремилась вырваться на простор южной Украины и хлынуть в глубину страны, раздувая вновь пожар гражданской войны. Запечатанное, как в бутылке, в Крыму вражье воинство понимало, что только в этом его опасение и надежда. И надо было опередить его, разбить на полуострове, не дать ни шанса на новый поворот военных дел.
В неспешном, деловитом потрескивании мотора скользил он над дорогами, еще пустынными в тот час. Оборона была мощная, глубокая. Краем глаза Щепкин успел зацепить оконечность Турецкого вала. Видно еще было плохо, но он и так знал, что перед валом на одиннадцать верст тянется широченный ров глубиной в пять сажен в проволочных заграждениях, нафаршированный фугасами, простреливаемый вдоль и поперек.
Однако и в получасе полета ото рва и пенистой каймы Сиваша, за гладкой степной плоскостью, вздымались Ишуньские высоты, чернели над балками шрамы изломанных траншей, курились дымки над землей. Всего таких линий было пять или шесть.
В Каркинитском и Перекопском заливах стояли на якорях американские, английские и французские корабли - Антанта помогала барону, держала под прицелом весь перешеек. Но на корабли на этот раз Щепкин не выходил, он искал иное. Время текло незаметно. Он понял, что забрался слишком глубоко, лег на обратный курс и пошел, как яхта, широкими галсами, расчерчивая землю тенью.
В одном месте возле полевой кухни теснились солдаты в шинелях и папахах уже по-зимнему, задрали башки, даже помахали ему приветственно. Видно, тускловатые звезды на темно-зеленых плоскостях не разглядели.
Батарею он вряд ли бы заметил, если бы она в то утро не вела пристрелку. В лощине между двумя курганами еще лежали утренние тени, щель на равнине была узкой и тесной, и он никогда бы не догадался, что батарея может стоять именно там, если бы краешком глаза не зацепил мощный выплеск оранжево-голубого пламени из орудийного ствола.
Обслуги было множество, она мурашами суетилась и у орудий, и возле площадки, на которой были уложены в ряд тяжелые снаряды, и на склонах лощины.
Щепкин видел, как люди отбежали в сторону от дальнего орудия, и оно чуть заметно дрогнуло, вновь блеснув зарницей.
"Куда же это они лупят?" - подумал он, ложась на обратный курс, и тут же увидел, как над сумеречью утра блеснула золотисто-желтая точка. Это солнце, уже встававшее из азовских вод, выкрасило поднятый с лебедки на тросе аэростат артиллерийской разведки.
Приказа такого - срубить аэростат - ему не было. Но и уйти просто так, лишь для того, чтобы доложить, где батарея, показалось нелепым. С аэростатами ему до сих пор дела иметь не приходилось, но от других летчиков он слыхал, что это не так просто, как кажется на первый взгляд. Можно пропороть оболочку пулеметной очередью, но, если газ не воспламенится, аэростатная команда успеет притянуть лебедкой этот пузырь к земле, потом заштопают и опять поднимут.
Он уже приблизился к аэростату настолько, что хорошо видел не только его раздутый и толстый, похожий на сазана шар, не только двух тепло одетых наблюдателей в меховых шапках в плетеной корзине и толстый трос, уходивший вниз, но и шнур телефонного провода, свисавший, как паутинка, отдельно.
Потом Щепкин разглядел на мглистой земле шланги, громоздкую газодобывающую аппаратуру аэростатной команды на телегах и самое команду, которая суетилась у лебедок, отпуская шар все выше и выше. "Кемль" не вызывал на земле ни тревоги, ни особого интереса, ведь он шел из их тыла, и Щепкин начал пологой спиралью забираться в высоту.
Он загнал "кемль" не менее чем на версту, так что пузырь маячил теперь гораздо ниже его, и бросил "кемля" вниз. Он катился как с горы на салазках - плавно и неспешно. Аэростат вырастал перед ним с чудовищной быстротой и превращался в огромную пузатую гору, даже латки на тугой прорезиненной оболочке обозначились.
Он уже видел, как кричат, беззвучно разевая рты и таращась на него, наблюдатели, толкнул вилку синхронизатора и нажал на гашетку пулемета.
"Виккерс" коротко треснул и умолк. Пулемет заклинило на осечке, дело понятное: трофейные патроны были плохие.
Первая атака не удалась. Глянув в зеркальце, закрепленное на рукаве комбинезона, Щепкин отметил: "Не успеваю!"
Там поняли, что "кемль" чужой, пузырь уходил, притягиваемый поспешно к земле, лебедки работали вовсю. Внизу мелькали вспышки, по нему лупили из трехлинеек.