- Мне моя жизня не надоела, хотя она и жестянка, будь проклята. Картопь да самосад - вся-то радость. Ведь она какая, жизня-то? Сам по себе, ни нашим, ни вашим. Немец лютует, орет - красным помогал? Не помогал. Поорут, поорут не тронут. Красные спросят - немцам помогал. Боже упаси. Стало быть, и красные не тронут. А тут тебя Ольга подобрала. Кумекаешь?
- Я и не то кумекаю, - зло возразил Лукин: не нравился ему Ольгин отец, такого за глотку возьмут - выдаст, свою дочь родную выдаст, не то что чужого. - Плохие слова говоришь. И не пойму откуда только берутся такие, как ты?
- Тут и понимать нечего, - не обиделся мужик. - Жизня рожает. Не мать родна и не тетка - калачики есть живо заставит.
- Немцы за такие рассуждения медаль могут дать, за то, что не мешаешь им жить.
- Я ведь, милок, красным тоже не мешаю, знаешь?
- Красным, - передразнил Лукин. Он не переносил, когда русские своих же называют "красными", вроде бы открещивались от них: есть красные, есть фашисты, а я сам по себе.
Из подпола вылезла Оля:
- Можешь отдыхать. Наспорились? Тятя задирать любит.
- Не по правилам задирает.
Не столько отдохнешь, сколько терзаться будешь. Залезешь в подвал, как в западню, - и живым не выберешься. Оля, положим, своя, наверно, комсомолкой была, на нее можно положиться. Ко мне относится хорошо. Зарделась, когда поймала мой взгляд. Не хватало еще, чтоб я влюбился в нее. А что? И влюблюсь...
Батька у нее ненадежный и хитрый. Себе на уме. Спускаться в подвал или уползти в лес подобру-поздорову? Пока не поздно, а? Там, в случае чего, дорого продать можно свою жизнь, а здесь, как кутенка, прихлопнут и пикнуть не дадут. Как бы, интересно, сержант поступил на моем месте? Полез бы в западню? Возможно, это не западня, а настоящее убежище, западня же там, в лесу? Ходить-то я все равно не могу. Нет, пожалуй, сержант остался бы здесь, укрылся бы в подполье, пока нога не подживет. И Оля будет рядом.
- Что же ты? - поторопила девушка и ласково улыбнулась: - С неба прыгать не боялся, а тут задумался?
- Так то с неба.
- В подпол страшнее? Ничего, не бойся. Все обойдется.
Лукин развязал рюкзак и положил на стол банку тушенки и два больших сухаря:
- Держи, это квартирные.
- Можно, - согласился хозяин, хотя Оля воспротивилась. Она не желала брать ничего. Лукин не хотел отступать. Пока препирались, отец спрятал сухари, а банку тушенки поставил на окно, даже спасибо не сказал. Лукин улыбнулся, и Оля рассмеялась. В самом деле, они спорили, а старик плату прибрал к рукам. Зачем же они спорили?
Лукин, опираясь на автомат, допрыгал до дыры и спустился вниз. Оля подала ему вещевой мешок, сапог с портянкой, шинель.
Хотя в подвале пахло сыростью и было темно, однако жить можно. Лукин обрадовался, что сейчас, наконец, спокойно отдохнет. Оля, стоя на коленях возле лаза, улыбнулась:
- Спокойной ночи, Юра!
- Спасибо! Тебе тоже, - и так ему радостно сделалось от ее слов, от ее ласкового голоса, от того, что она есть такая добрая и понятная, что Лукин готов был запеть.
Через несколько минут он будто провалился в сладкую бездну и очнулся от того, что услышал над головой уверенные мужские шаги - при каждом шаге сапоги похрустывали, а половицы прогибались и стонали. Лукин на всякий случай схватился за автомат: черт знает, кто этот человек и зачем появился в избе? Возможно, вчера, когда они сюда добирались, их кто выследил?
- Здорово, Емельян, - пробасил гость в скрипучих сапогах. Под ним затрещала табуретка. "Здоровый бык" - отметил про себя Лукин. Олиного голоса неслышно, значит, ее нет дома. Сколько же времени? Ночь, утро, день? Ага, в щелку пробивает свет - уже светло. И гость пришел. Значит, не рано.
- Здорово, коли не врешь, - отозвался хозяин.
- Я врать не люблю, я человек прямой и честный. Ого! Консервы. Да еще советские. Погодь, погодь, откуда у тебя консервы?
"Ах, ты, безногий черт! - обругал Лукин хозяина. - Не мог спрятать. Убрал бы куда-нибудь. А теперь влип!"
- Завидки, небось, берут? У меня есть, а у тебя нет?
- Не скули, Емельян! Откуда у тебя советские консервы?
- Я ж не глухой и не пугливый, чего рот-то разинул? Ох-хо-хо, - вздохнул хозяин. - Все нынче кричат. Староста кричит, немцы кричат, ты вот, Жоржик, вроде бы свой, деревенский, - и ты кричишь! Чего вы все кричите? Напугать не напугаете - дальше и пугать-то нечего!
- Зубы не заговаривай, думаешь я не понимаю, почему ты зубы заговариваешь? Откуда у тебя советские консервы?
- У тебя они уже заговоренные.
- Поговори у меня! Не твое дело перечить мне!
- Не мое, так не мое. Последнюю бутылку самогонки за эту банку отдал, позавчера кореши твои тут проходили, знаешь?
- Знаю.
- Один заскочил и пристал - дай самогонки и все тебе тут. Вот и поменялись. Я ему самогонки, он мне консерву.
- Это как так последнюю? - вроде, обиженно спросил Жоржик, и показалось Лукину, будто тот сглотнул голодную слюну. "Пронесло, - облегченно вздохнул Лукин. - Ловок Емельян. И хитер - ишь какую басню придумал про банку. Вывернулся".
Жалобно пискнула дверь, и Жоржик обрадованно воскликнул:
- Вот и Ольга! Здорово, Ольга!
- Здравствуй, - тихо отозвалась девушка. - За самогонкой приперся?
- Как в воду смотрела! - хлопнул себя по колену Жоржик.
- И смотреть не надо. Глаза-то с похмелья опухли.
- Нету самогону. Я ж тебе толкую - последнюю бутылку за консерву отдал, не сообразил?
Про консервы Емельян повторил, видимо, для Оли, чтоб знала.
- Емельян Иванович, сделай одолжение, душа горит, голову мутит. Кружечку - опохмелиться?
- Нетути.
- Нетути? - вдруг взъерошился Жоржик. - Кому есть, а кому нетути? Да я, безногий гад, весь дом переверну, найду - вздерну на осине.
- Нетути горилки, - твердил свое Емельян, его не испугала угроза, привык, наверно. - Прыткий какой - сразу и про осину. Ты бы вот чем стращать-то, взял да помог.
- Я те помогу! - пригрозил Жоржик, но уже не так строго.
- У кума в Рясном жито есть, а я без коняки, знаешь? Дай коняку. Я б жито привез, самогону бы наварил. Кумекаешь?
Жоржик промолчал, видимо, соображая. Под ним опять заскрипела табуретка.
- Так и быть! - снова хлопнул себя по колену. - Дам тебе, гаду безногому, подводу. Сколько самогону наваришь - любая половина моя. По рукам?
- Прыткий однако же! - возразил Емельян. - Любую половину. Жирно не будет?
- Не хочешь - не надо. А самогону я на хуторе достану.
- Оль, посоветуешь? - спросил Емельян. - Любую половину просит.
- Не на себе же везти, - сказала Оля. - А Жоржику грабить не привыкать. Соглашайся.
- Умница! - обрадованно воскликнул Жоржик. - Давай за меня замуж, а? Мне такая жена позарез нужна! За мной, как за каменной стеной. На руках носить буду, в обиду не дам. Вези, Емельян, жито! Вези и вари самогону, свадьбу сыграем - Германия ахнет! Тряхне-е-ем!
- За тебя и рябая Аксинья-то не пойдет!
- Не трави сердце, Ольга!
- Разве оно у тебя есть? Ты ж старик, у тебя и зубы-то наполовину чужие.
- Старый конь борозды не испортит!
- Истина, чего уж, - согласился хозяин. - Только беда другая - много не напашет.
- Ничего, на ее век хватит. Ничего, Ольга, за мной не пропадешь! Бери, Емельян, подводу хоть сегодня, хоть завтра. Бери, пока я добрый. Бегу-спешу! Покедова!
Табуретка скрипнула, освобождаясь от седока, половицы, прогибаясь, заскрипели.
- Я трепаться не люблю, - заявил на прощание Жоржик, - сказал женюсь на тебе - женюсь! Присушила ты меня, Ольга.
- Ничего, отсохнешь!
- А любить могу горячо... Побольше вари самогону, Емельян. Еще раз покедова!
Пискнула дверь и наступила тишина.
- Жени-их, - зло произнесла Ольга. - А глаза с перепою мутные, бр-р!
- Жених не жених, - заметил Емельян. - А на сегодня сила его.
- Я ему горло перегрызу. Пусть только сунется.
- Не хорохорься, девка. Ах, как славно с конякой-то получилось. Теперь ты и солдатика к своим увезешь.
Оля подняла крышку подпола и спросила:
- Небось, слышал?
- Слышал. Подлец ваш Жоржик. О нем веревка давно плачет.
- Завтра увезу тебя к своим.
- Знаешь, где они? - усомнился Лукин.
Она загадочно улыбнулась и тихо ответила:
- Грамотная.
2
Ольга сходила к Жоржику, обо всем окончательно договорилась. Был он уже выпивши, видимо, сходил за самогоном на хутор. Старался облапать, звал замуж, но лошадь обещал твердо, повторяя с пьяным упрямством:
- Сказано - сделано. Жора трепаться не будет. Покедова!
Лукин вволю отсыпался в своей темнице. А когда спать стало невмоготу, стал думать о своих товарищах, о сержанте, и снова сделалось ему неловко и стыдно. Они свободно могут посчитать его трусом. Откуда им знать, что он попал в такой переплет?
К вечеру в подпол спустилась Ольга. От нее пахло ромашками и мятой. В темном подполе сразу стало светлее и уютнее.
- Как нога? - спросила Оля. - Болит?
- Нет. Лежу не болит, а встать боюсь.
- Завтра утром поедем. Уйдем ночью. Уведу тебя в лес, там подождешь, пока я не приеду на подводе.
Лукин на ощупь разыскал ее мягкую теплую руку и сжал признательно. Девушка ответила на его рукопожатие слабо, не стараясь освободиться. Тепло ее руки передалось ему, и сердце вдруг бешено заколотилось.
- Оля! - прошептал он.
Она мягко, но настойчиво освободила руку, отодвинулась от него. Она почувствовала его волнение, и заволновалась сама. Тихо спросила:
- Договорились, Юра?