- Действуйте сугубо осторожно! - наконец промолвил он.
* * *
После разговора с Шюппом Пиппиг проникся надеждой через Цвейлинга помочь друзьям. Он выжидал случая завязать с Цвейлингом беседу. Такой случай скоро представился.
- Вы еще ничего не узнали насчет доносчика? - спросил однажды Цвейлинг Пиппига, когда тот принес ему в кабинет какую-то ведомость.
- Нет, гауптшарфюрер. Вероятно, нам так и не удастся ничего узнать.
- Отчего же?
Цвейлинг облизнул языком нижнюю губу.
Пиппиг был вылеплен из другого теста, чем чувствительный Гефель, и он смело пошел прямо к цели. Подобно канатоходцу, который осторожно и все же уверенно ставит ногу, Пиппиг выбирал слова, лежавшие на острой как нож грани двусмысленности.
- Негодяй слишком хорошо замаскировался, - сказал он и как бы между прочим добавил: - Но мы теперь знаем, зачем он это сделал.
- Это и мне любопытно.
- Он считает себя очень умным и хочет насолить начальнику лагеря.
- Зачем это? - настороженно спросил Цвейлинг.
Пиппиг медлил с ответом.
Он быстро соображал и так же быстро принял решение. Он ведь уже стоял на канате, и ему ничего не оставалось, как пройти по этому канату.
- Тут не приходится много спрашивать, гауптшарфюрер. Достаточно взглянуть на карту фронта.
Цвейлинг невольно обернулся к стене, на которой висела карта. Пиппиг напряженно следил за ним, и когда Цвейлинг снова посмотрел на него, на лице Пиппига играла многозначительная улыбка. Цвейлинг растерялся. Относилась ли эта улыбка к нему? Он тоже ходил по канату. Цвейлинг решил продолжить игру в прятки.
- Вы думаете, доносчик хочет иметь лазейку на случай, если все перевернется?
- Ясно, - сухо ответил Пиппиг.
Разговор заглох. Теперь Пиппиг должен был двинуться вперед в намеченном направлении.
- Если все перевернется… - повторил он слова Цвейлинга и жестом показал, как это произойдет. - Но на какую сторону перевернется? Этого никто не знает.
Цвейлинг откинулся в кресле и отозвался пустой и ничего не значащей фразой:
- Ну, ничего страшного, верно, не стрясется.
В Пиппиге напряжение потрескивало, как электрические искры: его намеки Цвейлинг понял.
- Это зависит от вас, гауптшарфюрер.
Цвейлинг снова облизал нижнюю губу. Он был не в меньшем напряжении, чем Пиппиг! Но Цвейлинг ничего не сказал, и Пиппиг вынужден был продолжать.
- Мы были бы рады сказать: "Гауптшарфюрер Цвейлинг молодчина - вызволил нам Гефеля и Кропинского из карцера…"
Цвейлингу стало жарко, - это было открытое предложение. В нем молниеносно сменялись противоположные побуждения. Пока еще он был защищен пропастью, которая лежала между ним и заключенными. Но рано или поздно все может рухнуть, и тогда они схватят его за горло: у тебя на совести Гефель и Кропинский! Перед эсэсовцами тоже вставало неумолимое "или - или". Для заключенных оно означало свободу или смерть, для эсэсовцев - борьбу до последнего человека или бегство в Неведомое. У Цвейлинга не было охоты участвовать в борьбе "до последнего человека". Предложение манило.
- Как же я могу это сделать? - неуверенно спросил он.
Победа! Пиппиг прошел по канату, и под ногами у него снова была твердая почва!
- Вам едва ли будет трудно поговорить с начальником лагеря. Вы ведь знаете, как высоко он ставит политических.
Цвейлинг порывисто встал и шагнул к окну. В нем шла внутренняя борьба. Вышвырнуть Пиппига вон или согласиться на предложение? Ему хотелось сделать и то и другое. Но вышло это крайне неуклюже. Вдруг, повернувшись к Пиппигу, он грубо сказал:
- Убирайтесь!
А когда Пиппиг был уже у двери, он крикнул:
- Держать язык за зубами, понятно?
Как было Пиппигу не понять! И он чистосердечно ответил:
- Что вы, гауптшарфюрер! О таких вещах ведь не болтают…
В Цвейлинге бушевала ярость. Он сел за стол, и взгляд его забегал по карте.
Всего лишь несколько дней назад ему пришлось удлинить стрелки до Майнца, а теперь они продвинулись уже до Франкфурта…
Наверху, в северной части западного фронта, стрелки указывали уже на Дуйсбург. Пройдет немного времени, и ему придется направить стрелки на Кассель. А тогда через Вестфалию и Гессен враги вломятся в Тюрингию…
Бесплодная ярость Цвейлинга, понимавшего, что он отдал себя в руки Пиппига, сменилась жгучим страхом. "У тебя на совести Гефель и Кропинский…" Сколько уверенности появилось вдруг у этих мерзавцев!..
В обеденный час Бохов зашел к Кремеру.
- Есть новости?
- Нет.
Бохов сжал губы. На лице у него была тревога.
- Что-нибудь случилось? - спросил Кремер.
Бохов не ответил. Он сдвинул шапку на затылок и хотел было сесть на стул, но раздумал. Решение обратиться к Кремеру, чтобы он поручил постороннему человеку спрятать оружие в более надежное место, чрезвычайно его тяготило. Впервые тайна выходила за круг посвященных. Кремер чувствовал, что в Бохове происходит внутренняя борьба.
- Ну, говори же!
Бохов вздохнул.
- Ах, Вальтер, что за жизнь, что за жизнь!.. Иногда я готов проклинать того, кто сейчас сидит там…
Он имел в виду Гефеля.
- Да полно тебе, - упрекнул его Кремер и тут же, успокаивая, добавил - Это ведь наш товарищ. Правда, он начудил, но зачем проклинать?.. Друг, не давай воли нервам!
Грубая сердечность Кремера пришлась Бохову по душе.
- Да-да, совершенно верно, совершенно верно… Но, видишь ли, есть еще одно дело, которое надо уладить, и притом быстро.
Кремер не был удивлен, узнав от Бохова, что вещевая камера служит одним из хранилищ оружия. Он знал человека, кому можно было поручить это задание, - Пиппиг!
- Я все устрою, не волнуйся, - успокоил он Бохова.
Тот назвал ему номера мешков и объяснил, где они висят. Потом сказал со вздохом:
- Самое скверное в этой истории то, что приходится стоять в стороне и нельзя ничего предпринять…
Кремер выпятил нижнюю губу.
- Почему ты считаешь, что нельзя ничего предпринять? Нам следовало бы, например, попытаться вытащить наших двоих товарищей из карцера.
Бохов рассмеялся, словно услышал шутку.
- Я уже кое-что предпринял…
Смех Бохова оборвался.
- Ты с ума спятил?
- Нет, - сухо ответил Кремер. - И, надеюсь, ты одобришь.
Он рассказал, о чем они сговорились с Шюппом.
- Тот, наверно, уже добрался до Пиппига. А на Пиппига ты можешь положиться: хитрейший малый! Он сумеет подцепить Цвейлинга на крючок. Разве нам не стоило попытаться?
- До чего мы дойдем… - проскрипел сквозь зубы Бохов и закрыл руками лицо. Покачивая головой, смотрел Кремер на этого волевого человека, у которого вдруг сдали нервы.
- Я всегда говорил себе: Бохов - это чурбан; его ничто не проймет. А теперь поглядите-ка на этот чурбан…
Бохов не откликался. Так приятно было укрыться за своими руками. Опустив их через некоторое время, он, устало улыбаясь, кивнул Кремеру.
- Ты прав, Вальтер, сейчас нельзя терять голову.
Он собрался уходить, но на мгновение задержался.
- А что касается Цвейлинга… хорошо, надо испробовать все…
Бохов направился к выходу.
С глубоким сочувствием смотрел Кремер ему вслед. Как устало опустились у Бохова плечи.
В тот же обеденный час Мандрил, сидя в казино, обратил внимание на заключенного, который в углу зала чинил один из столиков. С тупым любопытством Мандрил следил за тем, как столяр завинчивал тиски, которые крепко сжали склеиваемые деревянные части. В этом не было ничего особенного.
Однако вечером, придя еще раз в казино и потягивая шнапс, Мандрил вспомнил о тисках. Они вдруг пробудили его интерес. Он подошел к отставленному в сторону столику и принялся рассматривать инструмент. Наконец попытался отвинтить тиски, но они сидели прочно, и освободить их можно было только при большом усилии. В казино в это время оставалось уже мало посетителей. Несколько блокфюреров сидели в зале и наблюдали за странным поведением Мандрила. Заключенные, обслуживающие эсэсовцев, тоже украдкой следили за ним. Мандрил держал тиски в руках, и за его низким лбом, по-видимому, шла какая-то работа. Блокфюреры не решались заговаривать с этим страшным человеком, который с тисками и руках вернулся к своему столику. Заметив, что на него поглядывают, он скривил бесцветный рот в тупую усмешку. Было уже поздно, когда Мандрил покинул казино.
Глядя на него, трудно было понять, пьян он или нет. Чем больше спиртного он поглощал, тем тверже был его шаг. Несмотря на сумбур в голове, он всегда отдавал себе отчет в своих действиях. Только движения его становились неуклюжими и как будто направлялись не им самим.
Допрос - до признания.
Ночью он отправился в камеру номер пять. Гефель и Кропинский лежали, тесно прижавшись друг к другу, на холодном полу и поднялись, когда увидели свет и входящего Мандрила. Дрожа от холода и испуга, стояли они перед ним. На землистом лице Мандрила ничего нельзя было прочесть.
- Ну, так ты успел подумать? - спросил он Гефеля.
Гефель проглотил слюну. Он молчал. Вспугнутой птицей затрепетал в нем страх. Камера была освещена тусклым светом лампочки, у которой, казалось, не хватало сил на большее. Мандрил еще несколько мгновений прислушивался к тишине, словно могло что-нибудь последовать, потом оттеснил Кропинского, стоявшего рядом с Гефелем, в дальний угол камеры.
- Будешь ты говорить? - снова обратился он к Гефелю.
У Гефеля пересохло в горле, он снова глотнул, ему трудно было дышать.
Кропинский, прижимался к стене, готовый срастись с нею. Мандрил не торопился.