ИЗ ПОКАЗАНИЙ СЕРЖАНТА ЕРШОВА.
Комната для допроса, отведенная старшему лейтенанту, находилась в восточном крыле бывшей монастырской гостиницы, рядом с караульным помещением обслуживающего персонала гарнизонной гауптвахты.
Сквозь стекла обветшалой рамы, защищенной снаружи железной решеткой струился слабый свет, выхватывавший из полумрака напоказ вошедшему скромную меблировку - письменный стол с двумя облысевшими табуретками и пустой сейф с открытой дверцей и ключом в скважине.
В комнате пахло нежилым помещением. Широкие половицы, давно не видавшие краски, скрипели под ногами и покачивались, как на рессорах. В сыром углу комнаты стена покрылась плесенью.
Невзоров прошел к столу, отодвинул пресс-папье, чернильный прибор, открыл папку и углубился в материал дознания.
Неудачи дня испортили ему и без того незавидное настроение, ни прокурор, ни начальник училища не поддержали его стремлений наказать убийцу. Допрос Ершова тоже не сулил прямых улик против Шилова. Единственное, во что еще верилось, - это случайные факты, которые могут всплыть при допросе и стать косвенным доказательством способности Шилова к убийству, а следовательно, и к дезертирству. Невзоров, в нарушение указаний прокурора, решил использовать оставшиеся четыре дня, отведенные для следствия, с этой целью. А пока в его активе нет ни одного прямого доказательства, и он пожалел, что не оформил протокола допроса вахтерши. Это был бы первый прямой конек в папке, хотя и в виде свидетельского показания. А то ведь - ничего. Пусто.
Показания Ершова привлекали старшего лейтенанта еще одной стороной, может быть, более значительной, чем случайные факты даже с составом преступления. Это семья Шилова… Ершов знал ее, как свою собственную, потому что Ершов и Шилов - соседи и друзья детства.
Размышляя о дезертирстве, Невзоров понимал, что редкий человек отважится на такой шаг. Может, из тысячи один - не больше. И тот не рождается дезертиром - становится им в силу порочного воспитания и в первую голову - семейного, где складывается личность будущего солдата… дезертирская семья - больная семья и не походит на здоровую. В ней нет искренности, доверия, уважения между братьями и сестрами, родителями и детьми. Есть ложь, жестокость, зависть, самолюбование, ябеда. И если такая семья выпестовала себялюбца-негодяя, перед ячеством которого меркнет святое, нельзя ждать от него защитника Родины. Он продаст ее при первой же опасности и продаст не за Иудины сребреники, а намного дешевле - взамен на выхоленную шкуру, которая ничего не стоит…
Окликнув часового, Невзоров попросил привести сержанта Ершова и, придвинув папку, занял свое место за письменным столом. Часовой доложил о прибытии арестованного и получил разрешение уйти.
Арестованный кивком головы поприветствовал следователя и остановился посредине комнаты несколько смущенный. Он не таким представлялся старшему лейтенанту. По крайней мере в воображении Невзорова он рисовался фигурой заметной, рослой и непременно задумчивой и мрачной. На самом же деле Ершов был ниже среднего роста, коренастый, как дубок, с веснушчатым лицом и аккуратно подстриженными волосами цвета свежего разреза чистой меди. Новенькая гимнастерка без ремня, с белым подворотничком, казалось, тосковала по погонам, снятым еще в кабинете начальника училища. Прозрачные голубые глаза так и светились добротой, которая покоряла людей даже с черствой душой и трудным характером.
Старший лейтенант долго изучал внешность Ершова, словно перед ним был портрет, написанный талантливым художником, и не находил слов для разговора. Наконец, чтобы не испугать подследственного и сохранить непринужденные отношения, спросил как-то незаметно вскользь:
- Ваша фамилия, конечно, Ершов?
- Так точно, Ершов.
- Садитесь, пожалуйста, и чувствуйте себя свободно.
Ершов подошел к столу и присел на табуретку против следователя.
- Уточните ваши имя и отчество.
- Александр Власович.
"О-о, да он мне тезка!" - приятно улыбнулся Невзоров, поправив под собой стул:
- Вы не против, если я буду называть вас - Саша?
- Что вы, товарищ старший лейтенант, - повеселел Ершов. - Называйте так как вам удобнее называть.
- Так вот, Саша, - как бы извиняясь, продолжал Невзоров, - у меня не внесен в протокол ваш год рождения.
- 1922-й.
- Спасибо, - записал Невзоров. - Вы, оказывается, моложе меня на четыре года… А теперь подумайте, Саша, и скажите, что у вас произошло двенадцатого июля ночью на тактических занятиях?
В течение двух-трех минут Ершов повторил то, что записано с его слов в протоколе дознания, и замолчал, бесхитростно поглядывая на следователя.
- А вы убеждены, Саша, что Шилов утонул?
- Куда ж он мог еще деваться?
- Убил старика Евсея, а сам дезертировал…
Ершов побледнел и, сжимаясь, как от холода, тихо сказал:
- Не знаю.
- Как? - поднял брови следователь. - В вашем рапорте написано, что вы одногодки, соседи, вместе росли, учились, воевали… Вам надо лучше знать Шилова. Как-никак - друг детства…
Ершов растерялся. Губы его задрожали, на лбу появились мелкие бусинки пота, и весь-то он переменился в лице, будто его самого обвинили в дезертирстве и в убийстве старика Евсея. Невзоров в душе выругал себя, что поспешил с обвинениями Шилова и этим в самом начале ошарашил подследственного от которого теперь трудно ожидать правдивых показаний. Надо его успокоить.
- Тогда, - чувствуя перед Ершовым вину, сказал старший лейтенант, - подумайте, Саша, о детстве, юности, как вы с Шиловым воевали на фронте, в партизанском отряде, как оказались в училище… А после выходного, с утра, приступим к делу.
- Хорошо. Я подумаю.
ДЕВЯТНАДЦАТОГО ИЮЛЯ, В ПОНЕДЕЛЬНИК.
Всю ночь Ершов не спал. Даже не ложился. Ходил из угла в угол по скрипучим половицам изолятора, как заведенный, и все думал, думал, думал. В голове была такая путаница мыслей, что он не знал, за что прежде всего приняться, чтобы на допрос явиться подготовленным. Мысли роились в нем, как пчелы вокруг матки в летний солнечный день над лесной полянкой, и в этом роении слышались человеческие голоса. "Не дури, Саша. В обиду не дадим!" - ободряюще звучал голос лейтенанта Малинова, и, как волчок, вертелись в голове другие слова - слова начальника училища: "Вас будет судить трибунал! Ведь Шилов-то утонул".. И вот невзоровское обвинение… Оно отозвалось в теле Ершова тупой ноющей болью, к которой примешалась острая сердечная боль за судьбу товарища: "Вы убеждены Саша, что Шилов утонул?" - "Куда он мог еще деваться?" - "Убил старика и дезертировал"… Ершов остановился на последней реплике. Он не верил Невзорову, что Шилов может убить человека, тем более - дезертировать. "Нет, тут что-то не так, - успокаивал себя Ершов, присаживаясь на топчан. - Невзоров перегибает палку. - И тут же начал оправдывать Невзорова: - Ну что ж. На то он и следователь, чтоб обвинять людей. - И снова скрипел половицами, садился на топчан, просил у часового махорки, дымил… наконец подошел к окну, когда наступил рассвет.
За эти шесть дней предварительного заключения Ершов как будто не замечал из своего окна фигурной монастырской решетки, которая на этот раз вызвала у него неприятные ощущения и напомнила ему, кто он такой. Ершов опустил голову и опять-таки предстал перед начальником училища полковником Александровым. "Вы преступник, говорил полковник, размахивая личным делом Шилова перед самым носом Ершова. - Отпустить больного на верную гибель это чудовищно!.. Снимайте погоны. Вы обесчестили звание командира". Ершов долго смотрел на покрытые ржавчиной кольца решетки и, мрачнея, признал что он в самом деле преступник. Горе струилось из его опечаленных глаз. Волосы становились дыбом. "Вот и я за решеткой! - повторил он несколько раз подряд, дрожа всем телом. - Что сказал бы отец, если б был жив? Сын коммуниста. Комсомолец. И вдруг - за решеткой. Преступник".
В воскресенье утром, после завтрака, лежа на топчане, Ершов думал о том, что будет говорить следователю на допросе. Невзоров задал ему задачку не из простых, и Ершов с головой ушел в озорное, но не легкое детство, которое катилось по неровным стежкам-дорожкам рядом с детством Шилова. Припомнил школьные годы, начало войны, фронт, партизанские будни. Все припомнил. И на этом пути неотступно, как тень, тащился за ним Шилов. Ершов догадывался, что следствию понадобятся чисто житейские эпизоды, изобличающие Шилова. Не погрешив против совести, он взял на карандаш до десятка забавных, порой даже трескучих историй, за которыми наверняка станет охотиться Невзоров, и в последнюю перед допросом ночь спокойно уснул.
В понедельник его привели на допрос в девять утра.
- Ну как, Саша, подумали? - ответив на приветствие, спросил Невзоров
- Подумал, - сказал Ершов. - Только не знаю, с чего начать.
Невзорова, разумеется, интересовало все, что, прежде всего, касалось Шилова. Однако, готовясь к следствию, он разработал вопросник, чтобы не распыляться по мелочам и вести следствие по определенному плану. Заглянул в блокнот, поставил птичку против первого вопроса и, не выпуская из рук карандаша, улыбнулся:
- А вы начните с отчего дома, с родителей. Родители - всему голова.
- Что ж, можно и с отчего дома, - согласился Ершов, а сам подумал: " Что ему в отчем доме? Стены ничего не скажут". Ершов присел против стола и, подняв брови, чуть-чуть наморщил лоб. Он не мог спокойно говорить о родителях. Казалось, на веснушчатом лице отпечаталось все его детство, и голос Ершова загудел праздничным перезвоном, раздвигая стены маленькой комнатушки