- Саша отпускал меня больного. А с приступом аппендицита кто поплывет? Нужна лодка. Я сказал Саше: рыбаки перевезут. Лодка на берегу. Куда девался больной? Переплыл да еще в грозу. Значит, не бальной. Тут-то как? Вот и навел командиров на ложный след. Пристроил пилотку к душегубке Евсея - пускай думают, где я. У них - большие головы. Конечно, утонул…
- А и верно, дитятко, - согласилась Татьяна Федоровна, довольная тем, что сын так ловко одурачил военных. - Теперь Сашу судить станут?
- Может, и станут…
Валентина не хотела встречать брата и даже не встала с постели. Натянув на голову одеяло, она вслушивалась в сдержанную речь матери и сына и плакала, пока Татьяна Федоровна не накинулась на нее с упреками:
- Чего ревешь, дуреха? - подошла к ней мать. - Радоваться надо.
- Вот и радуйся, - высунула голову Валентина. - Он славный хомут на тебя надел. До гроба не скинешь. Будешь ходить в упряжке дезертирской матери да оглядываться, - Прикуси язык, воронуха. Он тебе брат.
- Нет у меня больше брата! - соскочила Валентина.
- У всех братья, как братья. А у меня - дезертир, и убийца. Не хочу иметь такого брата.
- Не серчай, доченька, - принялась уговаривать мать.
- Другого брата не будет, а этого на фронте могли убить.
- Лучше б его убили…
Шилова затрясло от таких слов Валентины:
- Ладно, сестра. Спасибо. Не ожидал, что ты так встретишь брата.
- А какая еще нужна дезертиру встреча - с духовым оркестром?
- Хватит издеваться! - прикрикнул на нее Шилов и спустился в подвал.
До рассвета он сколотил топчан и установил его в глухом углу подполья. Мать принесла подушку и овчинный тулуп, который когда-то пожалела мужу и погубила его. Шилов разостлал на топчане тулуп и улегся.
Первая ночь в родительском доме была для него тревожной. Одолевали кошмары. Не успел он отбиться от Николки - в подвал спустился Евсей с разбитой головой и закатившимися под лоб глазами:
- Ну-с, бывший служивенький, узнаешь?
Шилов замычал во сне и заслонился от Евсея руками:
- Откуда ты взялся?
- Разве не знаешь откуда? - захохотал Евсей, простирая мертвую кисть, обглоданную речными раками.
- Где у тебя горлышко?
С трудом удалось Шилову оторвать руку утопленника от глотки и вытолкнуть его в горницу.
- А мне и не к спеху, - обернувшись к убийце, сказал Евсей. - Приду вдругорядь. Тогда уж не отвертишься удушу! - и вышел сквозь стенку горницы.
Шилов проснулся в поту, с дрожью в теле, будто его трясла лихорадка… Схватил подушку, овчинный тулуп и, попадая ногой на ступеньки лестницы, полез на полати, к матери.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ЧЕРНЫЕ ОЧКИ.
Человек хуже зверя, когда он зверь.
Рабиндранат Тагор.
ДНЕВНОЙ ПРИЗРАК.
Первые две недели подпольного существования в родительском доме не принесли Шилову ожидаемого успокоения и отрешенности от мирских дел военного времени. Кошачий хутор оказался не таким уж спасительным уголком, где можно было бы, как за Китайской стеной, укрыться от войны и ждать ее окончания. Война и здесь ежечасно атаковала его со всех сторон, и Шилов от нее не успевал отбиваться.
В разгар страды, когда в опытной не хватало рабочих рук, особенно мужских, он задыхался от безделия, и руки его, привычные к труду, как чужие, праздно болтались у здорового тела и просили работы. Обстоятельства навсегда лишили их возможности трудиться в коллективе и обрекли на прозябание.
Но Шилов не сдавался. Главное - выжить, сохранить себя для послевоенного периода, когда наступят лучшие времена. А там… Преследуя эту цель, он первым долгом проверил имущественное состояние матери. Заглянул в денежный чемоданчик, где насчитал до тридцати тысяч карбованцев, открыл мучной ларь, который, к сожалению, оказался пустым, определил средний урожай картофеля на приусадебном участке. Словом, разузнал все и не без учета двух хлебных карточек на троих пришел к выводу: жить придется скромненько, тем более что огород Ершовых оказался незасаженным. Но жить - можно…
Строгая ревизия пищевых припасов не сулила ему облегчения. Она лишь подогрела желание помогать матери, насколько это возможно в его положении, и Шилов починил обувь, чтобы не платить сапожнику, сложил в сарае дрова, отклепал и наточил косы, навел порядок в козьей стайке и на сеновале. Наконец смазал шарниры внутренней двери, которая предательски скрипела.
Однако Шилов не получил успокоения. Была иная, более серьезная причина для беспокойства. Она отняла у него сон, не давала покоя ни днем ни ночью. Шилов не знал, что записала о его исчезновении следственная комиссия в Великом Устюге. Хорошо, если - "утонул". А если - "дезертировал?" Значит, неизбежны поиски, трибунал, расстрел… Страх перед опасностью быть пойманным превратился в манию преследования. Шилов даже подобрал на повити старые вожжи и оборудовал на чердаке… виселицу, чтобы в критический момент сунуть голову в петлю, коль скоро против дома на большаке остановится машина с военными и начнется облава.
Так неотступно изо дня в день мерещились ему страшные гости, создаваемые силой болезненного воображения. Обостренный слух ловил посторонние звуки, доносившиеся с улицы, и Шилов на цыпочках подкрадывался к окну, чтобы выглянуть на дорогу, и с такой осторожностью раздвигал занавески, будто обезвреживал мину, которая могла взорваться.
В минуты отчаяния, когда натренированное чутье подсказывало, а зоркое око подтверждало, что вокруг хутора пока еще нет вооруженного оцепления, он из сеней проникал в дровяник и надолго скрывался в лесу. Приходил домой ночью. Сестра, утомленная на работе, давно уже спала. Одна мать, оставив открытой дверь, то и дело сползала с полатей, бегала от окна с окну, вглядывалась в ночную мглу и снова лезла на полати. Шилов появлялся незаметно. Как дикий зверь, подкрадывался к дому, неслышно, по-кошачьи пробирался в сени, припадал ухом к дверной замочной скважине, прислушивался и, убедившись, что в доме нет посторонних людей, тихонько открывал дверь.
- Никого не было? - спрашивал он, переступая порог и пугливо оглядывая горницу, в которой всегда перед образами мерцала лампадка.
- Никого, дитятко, - со стоном отвечала мать, слезая с полатей, чтобы дать сыну перекусить. - А что?
- Да ничего, мама.
На двенадцатый день, во вторник, когда он следил из чердачного окна за проезжающим транспортом, жизнь его висела на волоске. Против усадьбы Шиловых остановился крытый брезентом грузовик. Трое военных с карабинами выпрыгнули из кузова и направились к дому Шиловых.
"Вот и все… Добегался, голубчик", - задрожал Шилов и в растерянности согнулся, растопырил руки, терпеливо ожидая своего часа. В глазах его потемнело. Кровь прилила к лицу. Он услышал стук собственного сердца и начал терять сознание. Протяжный шум раздался в ушах, точно Шилов находился не на чердаке, а на берегу моря и грохот прибоя ударял в барабанные перепонки. Приближающаяся смерть заставила его удержать себя в руках и принять меры. Ему очень хотелось жить. Но он достал привязанные к перекладине вожжи и, засуетившись вокруг виселицы, сунул голову в петлю.
- Живым не дамся, - проскрипел он зубами и, прежде чем опуститься на колени и дать веревке захлестнуть шею, вздохнул и прислушался.
Со двора донеслись приглушенные удары спускаемой бадьи о деревянный сруб колодца, и Шилов, не веривший в бога, перекрестился. Быстро высвободил шею из петли, забросил вожжи на перекладину и подбежал к окну.
- Дай-ка, сержант, и я попью, - снова послышалось со двора.
С фасада Шилов не видел военных, пока они возились у колодца. Он только понял, что эти люди пришли совсем не за ним, а остановили грузовик по технической надобности - заметили во дворе колодец. Им и дела нет, что где-то на чердаке скрывается дезертир, который с перепугу сует голову в петлю. Наполнив брезентовое ведро водой, они подошли к машине. Откинув капот, шофер залил ледяную жидкость в горловину перегретого радиатора, опустил капот, военные забрались в кузов, и грузовик тронулся.
Проводив недобрым взглядом военных, Шилов зло покосился на виселицу и долго не мог успокоится после случайного совпадения обстоятельств, которые едва не привели его к самоубийству.
Лежа на животе, он продолжал наблюдать за большаком. Изредка проходили незнакомые люди, проскакивали машины, прогрохотала телега с флягами, управляемая женскими руками. Шилов узнал Симку-молочницу, которая год назад подвозила его с Ершовым, когда они возвращались из госпиталя. Кто-то перегонял трактор к слободским полям. Тракт рист остановился и вышел из кабины. Вытер пот рукавом комбинезона, закурил и долго не спускал глаз с усадьбы Татьяны Федоровны. Шилов отполз от окна, так как определил в трактористе Лучинского и побоялся, что тот может заметить его на расстоянии.
Судорожный прилив страха проскочил по телу. Бледное. лицо стало покрываться багровым румянцем. Никогда не думал Шилов, что ему придется прятаться от Лучинского, и тут впервые начал сознавать, в какую западню загнал он себя. И не на год, не до окончания войны, а на всю жизнь. Как это глупо! Слишком велики его моральные издержки. Он перестал быть гражданином. Его нет среди живых. Он утопленник. И если видит с чердака людей, завидует им, что они свободно передвигаются и никто не преследует их за это.
Спустившись в подвал, Шилов улегся на отцовском тулупе и, вдыхая спертый воздух с запахом гниющих овощей, уснул далеко не спокойным сном.
Вечером в сенях стукнула щеколда и разбудила его. По торопливым шагам Шилов понял, что с работы возвращается мать, и поспешил ей навстречу. Он все еще был под гнетущим впечатлением дневных событий, но умолчал о них.