По дороге шла густая толпа. Из подслушанных урывками разговоров Вестри с ужасом узнал, что беженцы проходят в день двадцать - тридцать километров и что самое скверное вовсе не самолеты, от них есть отличное средство - не ходить днем. Намного хуже голод. Вестри очень быстро убедился в этом; после часа ходьбы он поймал себя на том, что неотступно, как маньяк, думает не о каких-то фрикасе, а просто о ломте хлеба. Хотя бы черного.
Вскоре ему стало тяжело тащить портфель. Он перекладывал его из одной руки в другую. Болел затылок, горели пятки. Людей подгоняли слухи, будто немцы не то в Седльцах, не то в Лукове. Говорили также, что вплоть до Рыков все начисто съедено, но в пяти или чуть побольше километрах от дороги есть деревушки, где кое-что еще найдется, быть может молоко.
Под утро Вестри испытал новый приступ голода. Он стал прислушиваться к разговорам: может, удастся у кого-нибудь хоть что-то купить? Он вглядывался в смутно мелькавшие силуэты - не увидит ли торчащую горбом буханку хлеба. Даже носом потянул, пытаясь различить, не пробивается ли сквозь пыль и пот запашок съестного. Потом, потеряв остатки стыда, он начал приставать к попутчикам. Предлагал сперва злотые, потом доллары. Люди смеялись над ним или отмалчивались. Часы? Кольцо? Один огрызнулся. Пожилой человек спросил, когда он ел в последний раз. Вестри признался, что вчера в полдень.
- Вот-вот! - сказал пожилой человек. - Первые сутки без еды самые скверные. Потом привыкнете, - утешил он Вестри. - Науке известны случаи абсолютного голода, продолжавшегося тридцать дней.
Рассвет застал их возле Рыков. Вместе с группой беженцев Вестри свернул с шоссе, прошел несколько километров по песчаной дороге между грядами картофеля. Потом была деревня, отвратительное хождение от хаты к хате. Всюду полно беженцев. Иногда молодые парни гнали его даже от ворот:
- Занято, идите дальше, ну, не останавливаться!
В предпоследней хате Вестри дали кружку молока из-под центрифуги, голубоватого, пахнувшего жестью; впрочем, он этого не заметил, молоко показалось ему удивительно вкусным. Дали ему из жалости и из жалости приняли пачку злотых:
- На что нам эти бумажки? Разве что стены оклеивать?
Он ушел из деревни, долго плелся, добрел наконец до перелеска. Здесь росли березки, милые, невысокие, немножко уже пожелтевшие, и две-три краснеющие осины. Он расстелил плащ, вытянулся. Нелегко оказалось найти удобную ямку под локоть, под плечо, под бедро; земля, которую поэты называли матерью, была не слишком ласковой! Повеяло холодом, он закутался в плащ, стиснул зубы, потом заснул.
Разбудило Вестри горячее солнце. Часы остановились, но похоже было, что сейчас около трех. Чувство голода стало невыносимым. Вестри судорожно потянул носом сладковатый запах гниющих листьев. В детстве он читал про съедобные корни. Между осинами он увидел красную шляпку гриба. Сорвал его; гриб был мясистый, пахнул гнилью, но все-таки аппетитно. Вскоре на белой ножке выступили фиолетово-серые пятна. Вестри испугался, запустил грибом в дерево и долго тер платком пальцы.
Отвратительные два часа ожидания неведомо чего. Далекие самолеты по-прежнему держали его на привязи. Он даже залез в самые густые кусты, вспомнив кружившие по Варшаве слухи о том, что немецкие летчики часто не брезгают одиноким путником, стреляют, бросают бомбы. Он лежал, целиком отдавшись своим мыслям. Больше всего он думал о хлебе. Ему казались очень странными заботы, которыми он жил в течение последних нескольких месяцев. Ну, скупал акции. Жаль, что он послал их в Женеву, они очень пригодились бы ему теперь, например для того, чтобы разжечь костер, потому что от земли уже тянет холодком. Он затосковал по Женеве: там, наверно, тоже прекрасная погода, по озеру скользят белые парусники. Из-за темно-лиловых предвечерних гор выступает белая голова Монблана. Можно было бы пойти в "Plat d'Arqent", поесть форелей, или лучше в "Mère Royaume" - заказать порцию полендвицы.
Таска его была, однако, сентиментальной и беспредметной, как воспоминания о далекой молодости. Он подумал о том, что за день или, вернее, за ночь сможет отшагать, ну, допустим, двадцать километров. Значит, до Люблина надо идти больше трех дней. А дальше? Его затошнило от голода, когда он представил себе, что снова отправится в путь, не поев.
- Не выдержу, - сказал он вслух, - сдохну в проклятой Польше.
Сдохну! В этой стране не умирают, а именно сдыхают! Для чего я тут сидел? Почему я не уехал, как многие, когда стало ясно, что война на носу? Зачем я позволил Фельдману втянуть себя в авантюру с акциями?
Доходы? Еще несколько сот тысяч, пусть даже в долларах. Ну, сдохну, и что мне от них?
Неизвестно почему он вспомнил Толстого. Старческие капризы этого аристократа, его мужикомания, его добровольное опрощение, близость к природе показались теперь Вестри полными глубокого, спасительного смысла. Он почувствовал, что в нем зарождается ненависть не только к Польше, непосредственной виновнице его сегодняшних бедствий, но и к их первопричине - тем миллионам, которые всю жизнь держали его за шею железной лапой, а теперь обрекают на муки голода и, быть может, на близкую смерть.
Пожилой человек на шоссе был прав: первые сутки без еды самые тяжелые. В сумерки он двинулся дальше, заплутался в кустах, блуждал несколько часов, потом наткнулся на болото, добрел до ручейка, полагая без всяких к тому оснований, что за болотом находится Люблинское шоссе. Промокнув до колен, он пошел назад и долго сидел на пне. Была звездная холодная ночь, где-то далеко позади вспыхивали красноватые искры. Он решил, что лучший для него выход - попасть к немцам, и двинулся по направлению к этим искрам. Спустя примерно час искры погасли, а он все еще шел, и вдруг сзади до него долетел едва слышный вой. "Волки!" - подумал Вестри и побежал. Он попал на проселочную дорогу, свернул вправо. На рассвете он очутился возле шоссе, и именно тогда появились самолеты. Преследуемый ураганом взрывов, он удирал через болотистый луг, в полубреду бежал назад сквозь белый холодный туман, добрался до высокого леса и здесь продремал целый день, прижимаясь к стволу сосны всякий раз, когда до него доходили отдаленные или близкие разрывы бомб.
Первые сутки были действительно самыми страшными. Измученный бессмысленными блужданиями, устав метаться, чувствуя жжение на губах, в желудке, в голове, он на вторые сутки освободился все-таки от одного кошмара - от преследующих его мыслей. Теперь он способен был уже только поклясться - себе самому или богу, в которого не слишком верил, - что, если только выйдет живым из этой беды, бросит все финансовые комбинации, поселится где-нибудь в тихом уголке, на берегу Женевского озера, а еще лучше возле Лугано, будет разводить в садике розы. "И немного картофеля", - добавил он на всякий случай.
На третьи сутки его мечты уже утратили всякую конкретность. Всю ночь он шагал по ухабистой проселочной дороге, проходил мимо деревень, стучался в дома, в сараи и, когда его безжалостно гнали прочь, шел дальше. На рассвете он остановился посреди деревенской улицы, снял шапку и пошевелил губами, словно молясь. Никто к нему не подбежал, ни у кого он не вызвал сочувствия, минувшая неделя была слишком необычной.
А еще на следующий день в очередной деревушке свершилось чудо: он тронул человеческое сердце. В обмен на прекрасные золотые часы с монограммой он почти на коленях вымолил полбуханки черного деревенского хлеба. Баба позвала мужа, они стояли на крыльце и смотрели, как он схватил свою добычу и побежал за овин. Здесь он остановился, подозрительно огляделся и принялся пальцами выдирать клейкий мякиш и яростно ломать твердую корку.
Два дня спустя, когда Вестри брел с недоеденной краюхой черного хлеба, предусмотрительно спрятанной под серым ворсистым спортивным пиджаком из ирландского твида, его увидел седоватый господин в очках, с трудом державшихся на маленьком красноватом носике. Были сумерки, в нескольких километрах впереди горел от бомбежки Люблин. Господин с красным носиком сидел в черной машине, обозначенной литерами ДК, и разговаривал с другим господином - невысоким, с красным круглым лицом, с усиками и в пенсне. В нескольких метрах от того места, где стоял автомобиль, дорога разветвлялась - прямо шла широкая, влево сворачивала узкая.
Господин с красным носиком прервал господина с усиками.
- Поглядите-ка, - сказал он по-английски, - провалиться мне в преисподнюю, если это не Вестри!
- Вы правы, пан посланник! - воскликнул его собеседник. - Пешком?
Вестри прошел мимо них, потянул носом, словно что-то вынюхивал, даже замедлил шаг, но потом подозрительно оглянулся и, крепко прижимая под мышкой сверточек, двинулся дальше. Пришлось кричать ему вслед, звать его.
Постепенно взгляд Вестри становился менее настороженным и недоверчивым. Он выпил полстакана водки и рассмеялся, словно пробудившись ото сна.
- Мистер Сноу! Откуда вы взялись?
- Пан Кулибаба! - обратился Сноу к человеку с усиками. - Мне было чрезвычайно приятно побеседовать с вами и услышать вашу проницательную оценку положения Польши. Будьте уверены, что правительство его королевского величества примет ее во внимание.
- Ах, пан посланник! Вы всегда можете на меня рассчитывать.
- Сударь! - Сноу как-то бочком поклонился и тотчас повернулся к Вестри. - Садитесь! Отодвиньте тот чемодан. Ну и все!
- А-а… - Кулибаба побледнел, припал к машине. - Пан посланник, меня?.. Я думал… по пути…
- Мне очень жаль… - Сноу откинулся назад, стараясь держаться подальше от Кулибабы, и, судя по выражению лица, ему было действительно весьма неприятно. - Вы видите, однако, официальные бумаги, чемоданы… Впрочем, нам не по пути, вы ведь на Люблин?
- А вы? Вы говорили, что тоже туда едете?