Таким образом, двоих послали на фронт, а прочих отпустили. Теперь они остались в конференц-зале втроем, смотрели на карту, на бирюзовые флажки, в особенности на тот, который с последним обрывком ленты телетайпа передвинулся еще на несколько сантиметров ближе к Петрокову. Странно, но передвижка флажка огорчала Ромбича меньше, чем тогда, при разговоре с Кноте неделю назад. Оттого ли, что флажок торчал одиноко (о положении других дивизий еще ничего не было известно)? Оттого ли, что все портят командующие армиями? Оттого ли, что Кноте оказался не только врагом Ромбича, но и пораженцем и, по всей вероятности, шпионом?
Ромбич, однако, почувствовал себя прескверно, когда вспомнил, какие страхи одолевали его весь день, и решил, что неудобно этот вопрос полностью обойти молчанием. Поэтому осторожно, дабы не восстановить против себя маршала, утомленного тяжелой государственной работой, он начал доказывать, что первый этап войны окончен, что пора объявить о предусмотренном переходе на главный оборонительный рубеж - разные Видавки и Варты, - тем более что и так все армии уже туда отброшены.
Рыдз посмотрел на него отсутствующим взглядом. И разумеется, кивнул.
Ромбич снова заговорил о Висле: стоило бы взяться за подготовку обороны. Может быть, поручить это командующим ВО? Все равно они теперь не очень ясно представляют, куда себя девать.
Рыдз и с этим согласился. Совещание закончилось. Ромбич не без горячности принялся писать приказы. Теперь он был почти счастлив: он добился всего, чего хотел, и расплатился за это не своим гражданским самоубийством, а жизнью своего врага. Больше всего его обрадовал вопрос о Висле. Он немножко помучился, составляя диспозиции для командующих BO-I и ВО-II, - согласно донесениям, теперь в их распоряжении находилось по нескольку маршевых рот и кучка писарей. Ромбич с час рылся в папках, потом нашел выход: поручить военному министерству, пусть там сочиняют особые инструкции. В конце концов, нельзя все сваливать на плечи одного человека, даже если он и "наш Прондзинский".
12
До Келец они добрались только вечером: эти несколько десятков километров растянулись на целый день, шоссейные дороги забиты войсками и обозами, первыми волнами беженцев, движущихся вслепую, лишь бы за Вислу; в городках, возле железнодорожных станций, на любом перекрестке - налеты.
Фридеберг с утра ворчал себе под нос:
- У меня, в моей группе, что-либо подобное было бы невозможно!
Он выходил из себя; с каждым часом, проведенным в придорожном рву, под гостеприимными ветвями ели или под нависшей соломенной крышей хлева, у него с неведомой до тех пор силой росло странное чувство, будто жизнь бесцельно растрачивается, без толку, без пользы, и мучило другое, более понятное чувство: "Мы тут канителимся под Кельцами, а группа "Любуш", быть может, именно сейчас одна, без командующего, ведет отчаянный бой с врагом".
Он злился. Оба чувства сливались воедино. Страна находится в ужасающем пароксизме войны! Мечта всей жизни - в дурацких пятидесяти километрах за Кельцами. Мелькали обрывки воспоминаний о молодости, о первой войне, о мирном существовании сановника. Только теперь видно, как все это мелко. И тем горячее он мечтал о группе "Любуш".
Разумеется, мечты эти охлаждал ветерок беспокойства: справится ли он, поспеет ли? Не окажется ли превосходство сил врага слишком большим? Он чувствовал себя омерзительно, суетился, покрикивал на Минейко, а Балая побаивался и даже не смотрел в его сторону.
Когда они въехали в Кельцы, Фридеберг успокоился. Только что окончился очередной налет на вокзал, на улицах было еще пусто. Они стали искать штаб армии "Пруссия". Попадавшиеся навстречу солдаты не имели о нем ни малейшего понятия и не могли даже указать, где помещается комендатура города. Наконец какой-то полицейский объяснил, как туда проехать. А там их ждал тяжелый удар: штаба армии "Пруссия" не было в Кельцах ни раньше, ни теперь.
- Не может быть! - кричал Фридеберг. - Я еще сегодня разговаривал с офицером связи из штаба армии.
Он настаивал, чтобы сюда направили дивизию Закжевского!
В комендатуре качали головами:
- Недоразумение. Ваш офицер что-то напутал. О группе "Любуш" никто слыхом не слыхал.
К Фридебергу начали подозрительно приглядываться: не диверсант ли? Он вымолил все-таки некоторые сведения: штаб находился не то в Скаржиске, не то в Радоме.
Они закусили в плохоньком ресторанчике на площади. Балай брюзжал: он не выспался и ссылался на слова Наполеона о том, как важен для солдата отдых; потом снова завыли сирены, и он быстро побежал к машине, предоставив Фридебергу почетное право оплатить счет. На полном газу они рванулись вперед, красные отблески взрывов застали их уже под Загнанском.
Шоссе было хорошее и почти пустое, за час они доехали до Скаржиска. Стемнело, на шоссе их остановил патруль; они долго объяснялись под дулами винтовок и назойливым светом электрического фонарика. Наконец их пропустили в штаб гарнизона.
Здесь Фридеберг встретил старого дружка по легионам, в данный момент командующего небольшой группой войск. Они бросились друг к другу в объятия, хлопали друг друга по плечам; такая экспансивность легко давалась Фридебергу, так как он наконец поверил в то, что отыщет неуловимую армию "Пруссия" и мифическую группу "Любуш". Он сразу приступил к расспросам.
Приятель, однако, был очень плохо осведомлен. Он горько жаловался на командующего армией "Пруссия", тоже Домба, только Бернацкого.
- Знаешь, какой он всегда был пустозвон. Орет, мечется. Кто за что отвечает - неизвестно. Каждый день присылает по три противоречивых приказа. Войска целые ночи маршируют взад-вперед…
- Знаю, знаю, - перебил его Фридеберг. - Видел…
- Что ты видел?
- Под Опатовом, дивизию Закжевского…
- Голубчик мой! - вскрикнул дружок, вцепившись обеими руками в Фридеберга. - Говори же, что с ней? Я жду ее как спасения…
Фридеберг рассказал все, что знал; радостное выражение быстро сползло с лица дружка, он начал кипятиться:
- На Вежбник, на Вежбник, разрази их нечистая сила, а не на Кельцы! С ума сошли! Я без этой дивизии - как испанский генерал с одним чистильщиком сапог вместо солдат… Кто ее послал, черт подери?..
Фридеберг рассказал про капитана, который хвастал тем, что сумел отменить приказ главнокомандующего. Дружок вызвал начальника штаба и попросил Фридеберга описать внешность капитана.
- Разумеется, Лисковский! Дьявол! - воскликнул дружок и в ярости принялся колотить кулаком по столу, на губах у него появилась пена, на глазах, кажется, слезы. - Когда же вытравят эти обычаи в нашей армии? Подхалим! Дерьмо! Без мыла влезет… Знаю, знаю, это мне назло, я как-то его спросил, зачем он выставляется в моем присутствии. Подговорил, видно, остолопа Бернацкого. Ну, взгляни на карту, какой смысл им лезть на Кельцы? В пустоту, попросту в пустоту. Полковник, - повернулся он к начальнику штаба, - ищите главнокомандующего, договоритесь по поводу Закжевского, все…
Фридебергу история с Лисковским показалась неправдоподобной. Он рассказал, как капитан уверял его, будто штаб армии "Пруссия" находится в Кельцах. Дружок только рукой махнул.
- У Бернацкого все возможно, ты ведь его знаешь. Он мог, посылая Лисковского, сказать ему, что немедленно отправляется вместе с штабом в Кельцы, а пять минут спустя забыл об этом. Либо главнокомандующий отменил приказ, либо этот прохвост, желая набить себе цену, на ходу что-то придумал. Так и знайте, мол, сам Домб-Бернацкий близехонько отсюда, коли будете перечить, он через два часа как коршун свалится вам на голову. Все, все возможно в армии, где отношения строятся на протекции, закулисных махинациях…
О группе "Любуш" он тоже ничего не слышал, однако утешал Фридеберга, доказывая, что это не имеет значения:
- С моей группой происходит то же самое - она существует потому, что существую я. Самое главное - ухватиться за какую-нибудь дивизию, присоединить к ней весь батальон ополченцев, а самому где-либо осесть, поддерживая связь с главнокомандующим. Тогда все в порядке, можешь командовать. Право, ты всегда к этому стремился, я тебе по-дружески советую: не зевай, хватай первую, какая попадется…
Фридеберг кисло улыбнулся: хорошая шутка. Но дружок стал клясться, что говорит истинную правду. Начальник штаба прервал его:
- Верховное командование не соглашается.
Дружок поднял шум, начал грозить, призывать громы и молнии на эту глисту Ромбича, который поступает ему назло; у них свои счеты еще с тридцатого года, со времен выборов в сейм. Потом принялся строить планы самозащиты - через премьера, через Бека, через Замок - и закончил тем, что добьется приема лично у Рыдза, на этот раз чтобы разоблачить Ромбича.
Фридебергу едва удалось вставить вопрос:
- Где Бернацкий?
- Откуда я знаю? - Дружок нехотя остановился, он уже бежал к штабному телефону. - Сегодня с утра был в Родоме, значит, теперь он либо в Томашуве, либо в Коньском. А может быть, в Щидловце? Нет, это слишком близко от меня, он бы за это время трижды здесь побывал. Если ты везучий, поезжай в Радом.
Глухая ночь, теплая и звездная. Вдалеке справа небо чуть зарумянилось, вдалеке слева - два красноватых полукруга. Машина стояла среди поля - сдала покрышка. Шофер стучал французским ключом, а вдалеке слева содрогалась земля, которую терзали бомбы или снаряды.