Николай окинул быстрым, но цепким взглядом нижнюю переднюю полусферу, откуда должна появиться ракета, и увидел стремительно приближающийся блестящий в солнечных лучах предмет с огненным шлейфом позади, похожий на комету. Она была так близко, что не только на какие-то действия, на раздумья не оставалось ни секунды, и Николай что было силы толкнул штурвал от себя и вправо. Бомбардировщик рухнул вниз; внутри у него затрещало, словно хрустнул позвоночник, небо и земля опрокинулись влево, сменяя синеву желтой, расплывчатой пеленой.
Николай не видел, как пронеслась рядом ракета, ломая линию полета - слишком большая скорость и малое оперение управления не дали ей возможности пойти за целью, - но почувствовал это: бомбардировщик вздрогнул от струи, взбудоражившей вокруг воздух, и еще круче стал заваливаться вправо, грозя перевернуться на спину. Пришлось снова до боли в мышцах напрягать силу, крутить штурвал в обратную сторону, чтобы вывести машину из крена и из падения.
Как еще у этой "старушки" хватило прочности! Но она выдержала и, скрипя "костями", доставила летчика на свой аэродром в целости и сохранности. Николай вставил вместо предохранителя кусочек провода и посадил самолет.
На стоянке Николая уже поджидал весь командный и инженерный состав отряда. Сташенков, выслушав доклад летчика о причине возвращения, так стиснул челюсти, что желваки на скулах заходили буграми.
- Проверить! Все до винтика, - приказал он инженеру.
Резко повернувшись к Николаю, кивнул на газик:
- Садись, в штабе поговорим.
Голос не обещал ничего хорошего.
3
До штаба ехали молча, не глядя друг на друга: командир - на переднем сиденье, рядом с шофером, подчиненный - позади.
Николай видел в шоферское зеркало лицо Сташенкова, гневное, сосредоточенное, и не мог понять, что так взбесило майора. Нет слов, отказ техники, возвращение с задания без связи (провод ларингофона был перерезан) на неисправной машине - явления нежелательные и на языке авиаторов называются предпосылками к летному происшествию, за которые по головке не гладят, но не настолько эта предпосылка серьезная, чтобы рвать и метать, накаляться до белого каления. На то он и полигон, чтобы испытывать разные ситуации, рисковать; Сташенков одной фразой может отвести любые претензии: "А какую технику вы нам даете?" Судя по его характеру, по тону, каким он разговаривает со всеми, начальникам он тоже в рот заглядывать не станет и сумеет дать ответ… Так что же его взбесило? Почему он везет Николая именно в штаб? "В штабе поговорим". О чем? Что Николай сделал не так и как бы он поступил на его месте? Ответов на эти вопросы не находилось. Сташенков вышел из "газика" и, не поворачивая головы, с набыченной шеей, направился к двери штаба. Часовой поприветствовал его, вытянувшись во фрунт. В кабинете было душно и пахло застарелым никотином, пропитавшим всю мебель и стены терпким до тошноты запахом, который Николай терпеть не мог, и он почувствовал, как нервы напряглись, грудь распирало от злости, готовой выплеснуться при малейшем нажиме.
Сташенков включил вентилятор, тяжело опустился в кресло.
- Скажи, зачем ты сюда приехал? - не предлагая сесть и не глядя на Николая, спросил он.
- Я вас уже просил однажды не тыкать, - Николай отодвинул от стола стул и сел без приглашения.
- Послушай, пташка залетная, - Сташенков весь налился кровью и подался к нему через стол. - Ты еще будешь учить меня, как тебя величать и как с тобой разговаривать! Думаешь показною интеллигентностью прикрыть трусость, свою мелкопакостную натуру? Не получится. Я тебя раскусил еще тогда, когда ты ступил с трапа самолета на эту землю. И ты это понял. А когда понял и убедился, что Клондайка для тебя здесь не будет, начал пакостить…
Вот оно что! Сташенков решил, что Николай приехал сюда, в пустыню, за длинным рублем, а поскольку тот посылает его на самые ординарные и низкооплачиваемые задания, решил мстить ему: сел на запасном аэродроме на вынужденную, не стал прыгать с неисправного бомбардировщика. И злость на командира отряда пропала, сменилась досадой и разочарованием: Николай, несмотря на хамство майора, считал его озлобленным кем-то, ошибающимся и, вероятно, раскаивающимся за свою несдержанность и невоспитанность.
- Спасибо за откровение, - сказал Николай, умерив пыл. А чтобы Сташенков не подумал, что он испугался его разоблачения, и чтобы опровергнуть слово "трус", продолжил: - Чтобы вас понять, не надо было и раскусывать - на вашем портрете написано. А вот, что за длинным рублем приехали, только сегодня разъяснили. Но не надо всех на свой аршин мерить.
Сташенков стиснул челюсти, глаза его стали круглыми, как у филина. Пожевал губами и просипел:
- Отстраняю от полетов!
4
Николай шел домой непослушными, отяжелевшими ногами, да и все тело было какое-то обмякшее, атрофированное, словно побывавшее в костоломной машине. Правда, болели не кости, а сердце. Даже не сердце, а душа болела непонятной саднящей болью, давящей изнутри и снаружи, вызывая ко всему отвращение - и к своему затерянному в песках аэродрому, и к серым коробкам четырехэтажных домов, около которых сиротливо ютились тонкоствольные с пожухлой листвой тополя, и к блеклому, опостылевшему небу. Все было чужим, немилым, ненавистным. А перед взором стоял Сташенков с потным и красным лицом, с негодующими глазами. "Отстраняю от полетов!.."
И попробуй докажи, что ты не верблюд, что вина твоя заключается в том, что ты боролся за жизнь и остался жив. Выходит, смерть иногда легче победить, чем неправду… Теперь начнут таскать по заседаниям, по собраниям, по всевозможным комиссиям.
В квартире было душно и тягостно: уходя на полеты, он закрыл окна и форточки от пыли, но, несмотря на это, она плавала в солнечном луче, падавшем на пол, тонким слоем лежала на столе, стульях, подоконнике - уже третий день он не протирал мебель, - и не было желания браться за тряпку. "Сесть бы сейчас в пассажирский поезд, а еще лучше в самолет, - мечтательно подумал он, - и умчаться куда-нибудь на самый Крайний Север или на Дальний Восток, где нет этого пекла, осточертевшего песка и пыли, где нет Сташенкова". Умчаться… Николай грустно усмехнулся. Не зря говорят: от судьбы и от себя не убежишь. Уехал же он из Белозерска, в надежде здесь, в Кызыл-Буруне, найти спокойствие и уединение… А нашел - бури, разочарование.
Он открыл окна, разделся до трусов. Облегчения не почувствовал. Пошел в ванную и включил горячую, какую могло только выдержать тело, воду. Долго стоял под сильной струей душа, мылил себя и тер, пока не начало перехватывать дыхание. А когда вышел из ванной, будто бы попал из ада в рай: комната казалась прохладнее, уютнее, и на душе сразу полегчало.
"Сейчас бы граммов сто пятьдесят для окончательного успокоения, - мелькнула мысль. И снова грустно усмехнулся. - Знать, плохи твои дела, коль решил водкой утешать себя".
Он сбросил с кровати покрывало и лег. "А почему, собственно, плохи? - спросил себя. - Почему так раскис, как кисейная барышня? К лицу ли летчику пасовать перед силой? Да и такая ли грозная сила Сташенков? В чем он может обвинить Николая? В том, что не сразу покинул полигон, получив штормовое предупреждение? Но разве Николай сделал это по злому умыслу, а не ради того, чтобы выполнить задание? И разве более высокие начальники не поймут истинную причину? Не покинул бомбардировщик и не сообщил об этом на КП полигона. А как покинешь, когда люк закрыт, и какой смысл сообщать на землю, когда ракета уже выпущена? Да, он виноват, что не проверил гнездо для предохранителей, но, если бы и обнаружил отсутствие оных, вряд ли бы стал настаивать, чтобы их поставили на место, самолет-то идет на уничтожение. А Сташенкову надо дать бой - за его хамство, за махинации при планировании заданий, за приписки. Жаль, что Николаю придется бороться в одиночку (одних Сташенков подкупил высокооплачиваемыми заданиями, других запугал) и вряд ли найдутся сторонники, но все равно молчать он не станет".
Эта мысль несколько успокоила, и он не заметил, как уснул крепким сном уставшего человека.
Разбудил его телефонный звонок. Николай сел на кровати и подумал, кто бы это мог быть и стоит ли снимать трубку? Снова вызывает Сташенков или кто-нибудь из более высокого начальства?
Посмотрел на часы: без десяти шесть. Вряд ли: в это время обычно все службы заканчивают работы и офицеры расходятся по домам. Правда, Сташенков нередко задерживается в штабе допоздна. Но его видеть совсем не хотелось.
Телефон продолжал дребезжать, настойчиво призывая снять трубку. А если что-то важное от Натальи или от кого-то из сослуживцев? Закадычными друзьями, правда, он не успел обзавестись, но с теми, с кем ему доводилось летать, установились хорошие, приятельские отношения, да и многие в отряде уважают его.
Он снял трубку:
- Слушаю.
- Спал, наверное, засоня ты этакий, - узнал он веселый голос Марины. - Так все счастье проспишь, если друзья не позаботятся. Угадала?
- Было малость, - признался Николай. - Ведь я, не как некоторые безработные, в пять встал, а не в десять.
- Не надо было идти в летчики, - парировала Марина. - Шел бы в официанты, они с двенадцати работают.
- Может, еще придется, - грустно вздохнул Николай, вспомнив угрозу Сташенкова.
- Ой ли, - усмехнулась Марина. - Думаешь, справишься?
- Я прилежный ученик, быстро научусь.
- Посмотрим, - заговорщически сказала Марина. - Я хотела пригласить тебя к семи, но, коль ты такой прилежный и можешь всему быстро научиться, приходи сейчас, поможешь мне стол накрыть.
- Это по какому же поводу?
- Придешь - узнаешь.
- Валентин вернулся?
- Если бы Валентин вернулся, я не просила бы тебя.