Прошло несколько лет, но я не ходил, а по-прежнему порхал на цыпочках. Отец выставлял меня напоказ, словно балетного танцовщика, и люди восхищались моей ловкостью. Но мать сводила меня к священнику и поинтересовалась, христианин ли я.
Соседка сказала матери:
"В нём бродит кровь дикаря (намекала она на моё африканское происхождение), заставьте его носить сабо".
Стоило отцу отлучиться, как мать заставляла меня надевать тяжёлые деревянные сабо; однако я продолжал бегать на цыпочках, падать, и через день у меня было разбито всё лицо. Мать считала, что делает это ради моего блага, так как соседки твердили ей, что, если я не стану упираться в землю пятками, кости мои будут развиваться неправильно и у меня будет скелет, как у животного. Отец относился к этому совсем иначе. Поскольку уроженцем Виллер-Котре был Демустье, восхитительно передавший по-французски мифологию греков и римлян, боги классической античности были для отдельных обитателей нашего городка столь же реальны, как Наполеон. В их числе находился и богатый господин Коллар, который неизменно сравнивал меня со знаменитой статуей Меркурия работы Жана из Болоньи, когда видел меня. Однажды вечером, будучи у нас в гостях, он, несмотря на то, что я вырывался, - я не любил, когда меня ласкают, - усадил меня к себе на колени.
"У этого плутишки, как у бога Меркурия, крылья на ногах", - сказал господин Коллар.
И по просьбе моего отца объяснил, что крылья Меркурия символизируют быстроту и бегство и что по сей причине Меркурий является богом воров.
"Значит, мой сын станет вором?" - воскликнула мать.
Господин Коллар ответил, что воры - это необязательно преступники. Испания украла золото обеих Индий. Прометей похитил с неба огонь. Пчела ворует у цветов нектар, превращая его в мёд.
Отец согласился с этой мыслью, но никто из тогдашних гостей не предвидел, как часто меня будут обвинять в том, будто я ворую чужие мысли, как сегодня заметил и мой дорогой Эжен Делакруа.
Стремясь утешить мою мать, господин Коллар поведал, что бег ассоциируется не только с воровством, но и со взлётом воображения, а посему крылатый бог заодно предстаёт и божеством красноречия.
Это совсем напугало мою мать: она вспомнила тех красноречивых ораторов Революции - Дантона, Демулена, Эбера, Робеспьера, Марата, - кто был убит или гильотинирован и... не желала, чтобы я стал оратором... Наверное, я пишу слишком быстро, чтобы быть по-настоящему красноречивым.
"Меркурий ещё и бог торговли", - продолжал г-н Коллар.
"Вор, оратор, торговец? - удивлялась мать. - Какое странное сочетание!"
"Почему странное? - возразил г-н Коллар. - Если человек наделён даром завладевать вещами и даром владеть словом, разве он не обладает всем, что требуется, дабы преуспевать в торговле?"
- Вот что объясняет всё, господа, - заключил Дюма. - Кому не известно, что меня множество раз называли простым торговцем литературой? Существовал ли когда-либо более провидческий символ? Разве я не заключил пари на тысячу франков, что за три дня напишу роман, а "Шевалье де Мезон-Руж" я написал за три дня минус шесть часов, будучи всё это время заперт на ключ в спальне и просовывая под дверь страницы по мере их готовности?
Мне было четыре года, когда умер мой отец, и вдруг мать заметила, что я хожу, как все люди, опуская пятки на землю.
- Хватит о пророчествах, - заключил Дюма. - Давайте-ка займёмся яичницей. Нужно масло, снова масло и ещё раз масло. Мой первый принцип в готовке - масла никогда не бывает слишком много. Со мной согласится любой мужчина. Только женщины скупятся на масло, когда готовят.
- На этот раз яичницу буду делать я! - воскликнул Делакруа, выхватив у Дюма сковороду.
Дюма, пожав плечами, не стал ему перечить и принялся разбивать яйца, отделяя белки от желтков.
- Дайте помидоры! - попросил Делакруа.
- Держите, - сказал Дюма, передавая ему горшок с томатной пастой.
- Резаную петрушку! Кайенский перец!
- Пожалуйста.
- Теперь шафран! И сардельки!
Все продукты сложили под рукой у Делакруа возле печи, где древесный уголь раскалился добела благодаря мощному дыханию лёгких Дюма, которые не были отравлены сигарным дымом.
Но что за блюдо готовил Делакруа? Все смотрели, как в одну сторону сковороды он льёт немного желтка, в другую - чуть-чуть белка, потом заливает всё смесью желтка с томатной пастой; то он бросал щепотку петрушки, то - кусок сардельки. И работал он с бешеной быстротой, что само по себе было необъяснимо; вместо того чтобы равномерно рассыпать драгоценный шафран, Делакруа в одно место клал крохотную щепотку, в другое - сыпал целую кучу.
- Это же нельзя будет есть! - вскричал Поль Мёрис.
Вдруг волосы на голове у Дюма встали дыбом, когда он понял, что Делакруа принимает в расчёт не вкус продуктов, а только их цвет!
Сковорода для него стала холстом, он - рисовал! Все склонились над печью и с изумлением увидали, что на сковороде вырисовывается пейзаж. В пустыне цвета яичного желтка и шафрана лев отбивался от копыт дикой лошади, выложенной из кусочков сарделек. Все разглядели оазис, образованный из петрушки; небо расцвечивал закат из красной томатной пасты.
- Невероятно! - прошептал Готье. - Никогда материалы, совершенно для этого непригодные, художник не превращал в произведение искусства!
- Снимите яичницу с огня! - взревел Дюма, когда со сковороды потянулась струйка едкого дыма.
- Нужно добавить коричневого, чтобы подчеркнуть крутизну холма, - не поднимая головы, заметил Делакруа.
- Это великолепно, Эжен, - восхитился Дюма.
Однако Мёрис, схватив ручку сковороды, вывалил огромную яичницу на большое блюдо и сказал:
- Приступайте, ребятки, сейчас мы узнаем, какое ощущение испытываешь, поедая Сикстинскую Мадонну.
Но Делакруа, простирая руки над яичницей, объявил:
- Она слишком удалась. Есть её мы не будем.
- Но мы голодны! - возразил Мёрис.
И, невзирая на ярость Делакруа, поддержанного Готье, Дюма стал раздавать громадные порции этой необыкновенной яичницы.
- Сплошное объедение! - хором закричали все.
- Двойной шедевр, - согласился Дюма. - Вы - первый художник, который заслуживает почётной премии одновременно и в салоне, и на кухне.
- Почему вы не едите? - спросил Мёрис художника.
- Я не голоден, - угрюмо ответил Делакруа.
- Ах, полно, дорогой мой, не сердитесь на нас! - с нежностью воскликнул Дюма.
- Ладно, но представьте себе, если кто-нибудь вздумал бы съесть одну из ваших рукописей?
- Не будьте смешны, - вмешался Готье. - Кое-какие из тех рукописей, что мы стряпаем, совершенно несъедобны.
В конце концов Делакруа дал убедить себя и отведал яичницы. Всё-таки он добился своего: покончил с вечной болтовнёй Дюма и привлёк к себе всеобщее внимание.
История с яичницей обошла весь Париж; одни объявляли её правдивой; другие утверждали, будто приготовившим её художником был не Делакруа, а Жаден, специалист по портретам собак. Именно Жаден, о чём много раз сообщали газеты, должен был сопровождать Дюма в поездке на Сицилию, рассказ о которой писатель обещал директору одной ежедневной газеты.
В последнюю минуту что-то помешало Жадену, и Дюма уехал один. Тем не менее, когда очерки начали печататься, в них вместе с Дюма на Сицилии оказались Жаден и его бульдог Милорд. Писатель и художник вдвоём осматривали достопримечательности, спорили об истории и географии, совершали восхождения на Этну, и с ними происходили всевозможные приключения из-за проделок здорового бульдога Милорда.
В итоге всего этого, когда Жаден в Париже, выведя на прогулку своего пса, встретил друга, тот раскланялся с ним, но, сразу же извинившись, сказал:
- Простите, я принял вас за Жадена. Здравствуйте, сударь.
- Но я и есть Жаден.
- Неужели? Но я имел в виду художника Жадена.
- Я - художник Жаден.
- Возможно, только я хотел сказать - не маляр, а художник-артист.
- Это я художник Жаден, чёрт побери!
- Не сомневаюсь, что вы тоже художник, но я говорю о том артисте, который уехал на Сицилию с Дюма, чьи фельетоны читаю каждый день. Извините, пожалуйста, сударь.
Кипя от возмущения, Жаден останавливал на улицах людей и обращался к ним:
- Ведь я - художник Жаден? Здесь нет ошибки, правда?
Но люди с насмешкой ему отвечали:
- Вам только остаётся и вашего бульдога назвать Милорд!
Дело зашло так далеко, что вмешалась полиция, газеты предупредили читателей о появлении самозванца, который утверждает, будто его зовут Жаден и будто он рисует собак.
Когда Дюма наконец возвратился в Париж, Жаден заметил, что и он снова стал самим собой. Друзья опять начали захаживать к нему и рассказывали о лже-Жадене, внезапно исчезнувшем.
Свой гнев Жаден сдерживал до того дня, пока не встретил на улице Дюма.