- Вы рассуждаете как безмозглые люди. Солома у вас в голове - и нет ни зернышка ума! - кричал Гаценброкер, продолжая ударять кулаком по столу. - Неужели вы не умеете быть немножко более дальновидными? Разве не были вы сами свидетелями того, как проповедники мечут в церквах гром и молнии против греховной игры в наше время, когда, по их словах, небеса готовы рухнуть над нашими головами? Разве вы не видите сами, как эти сытые греховодники, все эти господа советники ударяются с каждым днем все более в благочестие и готовы наложить руку на все, что дышит весельем и радостью жизни? Воспользуемся же временем, пока у нас еще не убрали овес из-под носа, пока нам еще не объявили решительно: "Башмачник, делай свое дело, клеевар, иди мешай в своем котле, наборщик, не высовывай носа из своего ящика!" Клянусь душой и телом, достаточно малейшего неповиновения с нашей стороны - и наше театральное искусство будет лежать на земле бессильное, как выброшенная на берег мертвая рыба. Не давайте же им предлога к этому, братцы! Будем держаться крепче друг за друга: и давайте завтра соорудим представление, друзья, хотя бы даже без всякой выгоды для нас.
- Ну, разумеется, если дела обстоят таким образом, - начал задумчиво седовласый член труппы, переводя глаза с одного актера на другого. - Что же остается нам делать, товарищи?
Шут потянул себя за уши и произнес голосом плачущего ребенка:
- Мы должны его слушаться: ведь он держит нас за лопатки, как гончая зайца. Но, по крайней мере, мы должны получить то, что нам следует, если уж непременно завтра играть.
- Да, да, черт возьми, пусть нам заплатят! - единодушно повторяли все.
Гаценброкер гневно нахмурил лоб; но старик указательным и большим пальцами изобразил движение, которым производится расплата, и сказал ему внушительно:
- Или то, или другое. Да ведь вы же, Бенедикт, извлечете в будущем году опять всю пользу из этих Представлений. Дайте бедным овечкам то, что им следует от вас, и они будут ваши душой и телом. Ну, а в противном случае…
- Ну, хорошо, черт с вами, положим этому конец, - воскликнул прижатый к стене ученый магистр подмостков. - Вы получите то, что вам нужно; но вы должны завтра играть для того, чтобы не погубить в конец наш театр.
- Ура! Денег, денег! А затем пойдем на сцену - и да здравствует Гаценброкер! - возгласила вся толпа.
После некоторых таинственных переговоров с глазу на глаз с хозяйкой дома, Бенедикт заплатил каждому, что ему причиталось, и приказал подать вина, предложив артистам промочить горло после долгих споров.
- А что мы будем представлять завтра? - спрашивали они, утолив достаточно жажду.
- Мудрый магистрат выбрал пьесу в стихах, носящую название "Чудесное избавление Израиля Промыслом Божиим" или "Славное деяние еврейской девушки, добродетельной Эсфири". Эта пьеса написана знаменитым математиком, Матеусом Лаэнсбергом, и уже три раза была представлена нашей труппой.
- А, пусть бы черт побрал стихи Лаэнсберга и его календарь, над которым я почти ослеп, когда мы набирали его в Люттихе! - проворчал старец в пестром сюртуке.
- Вы неблагодарны по отношению к ученому автору, любезный Стефенс, - возразил Гаценброкер. - Вы всегда с большим успехом выступали в этом произведении в роли Мардохая; и надо сознаться, вы, действительно, прекрасно исполняете эту роль, клянусь вам: это - мое искреннее мнение.
- Примите мою благодарность за эти слова, - сказал польщенный наборщик. - С Божьей помощью я исполню ее, может быть, сносно и на этот раз. А как обстоит дело с другими действующими лицами?
- Все остальные роли разучены, - ответил Гаценброкер. - Короля Агасфера я, разумеется, исполню сам.
- Да, уж, надо сознаться, королей никто не изображает с таким искусством, как наш достойнейший Гаценброкер.
Эти слова сопровождались поклонами и рукопожатиями со стороны актеров.
- Тра-ра, тра-ра, - подражая трубным звукам, запел знакомый уже нам веселый малый, шут, и прибавил:
- Выходит так, что Гаценброкер женится завтра, как венчаный король, а послезавтра, как хозяин "Трех Селедок". Сохрани же навсегда украшение на голове, Бенедикт!
Сказав это, он сделал руками движение, изображавшее рога.
Гаценброкер величественно поднялся и направился к нему; но шут успел выскочить за дверь, продолжая дразнить героя.
- Брось дурака! - заговорили товарищи, окружив разгневанного своего коновода и стараясь его успокоить. - Стоит ли обращать внимание? Его злит, что для завтрашнего представления выбрали трагическую пьесу, в которой ему нечего делать.
Гаценброкер успокоился и, усевшись, снова стал перебирать по пальцам действующих лиц.
- Да, продолжал он, - в пьесе есть еще Васти - лицо без речей: эту роль может исполнить сын скорняка под Золотым Шаром. А затем Эсфирь…
- Я играл Эсфирь в тот раз, - проговорил тоненьким голоском юноша, сидевший рядом со Стефенсом, подмастерье цирюльника, с гладкими руками и без всякой растительности на лице. - Пускай Иеремия служит завтра нашим посетителям, а я весь день не дотронусь до бритвы.
- Итак, остаются только аллегорические лица. Зависть… это вы будете, Оверкамп. Гордость… обратите на этот раз больше внимания на ваш наряд, Иокум Вангест: павлиное перо на шляпе было у вас не в порядке в тот раз, а зеркало имело заржавевший вид. Ну, наконец, еще Раздор… Петр Смаль, где ты спрятался?
- Я не возьмусь изображать Раздор, если не будут исправлены змеи: в последний раз стыд и срам было смотреть на них. И потом факел: горячий воск капал и обжигал мне ноги.
- Я прикажу нарисовать новых змей, а факел будет заказан собственно для тебя у хорошего мастера: можешь успокоиться. Ну, теперь дальше. Слуга Мардохая - Михаил Янсен, слуга Эсфири - мой работник Герд…
- Вот как! Теперь уж я его работник… Ах, черт бы взял тебя, хромой дьявол! - пробормотал Герд из-за чана с пивом.
- Роль начальника ассирийских стрелков исполнит по обыкновению караульщик Мертенс: у него осанка и походка настоящего воина. И это вполне понятно, старый ландскнехт… Ну, кажется, все теперь: мы готовы.
- С вашего позволения, - сказал со значительным видом Стефенс, - мне кажется, мы еще не готовы. А где же важнейшее-то действующее лицо во всей пьесе? Где канцлер царя, его министр, Гаман?
- Ах, черт возьми! - от души смеясь, воскликнул Гаценброкер. - Чуть не забыл важнейшее лицо! Где же наш длинный Геннес с его рожей висельника? Куда он девался? Ленивый столяр не пришел сегодня вовсе. Почему так? Он, кажется, не прочь опрокинуть стаканчик, как и всякий другой из вас. Ну, зовите его. Кто знает, в каком кабаке можно его сейчас найти?
- Я, я… Я знаю, - закричал под окном шут.
- Ну, так беги и приведи его сюда, гадкий теленок.
- О, мастер, это слишком далеко для меня: не могу.
- Ну, так говори, лентяй, по крайней мере, где он?
- Да, охотно скажу. Он в Амстердаме, товарищи.
- В Амстердаме? Не можешь ли перестать шутить ты, оборванная обезьяна.
- Клянусь, что Амстердаме. Он убежал вчера от своего хозяина и еще, уходя, мне кое-что передал.
- Что же такое, нельзя ли узнать?
- Он сказал, что знает в Лейдене двоих мошенников таких, каких не найти нигде: Это - его хозяин и господин Гацен… гатци, гатц… гтц…
Продолжая будто бы чихать, шут убежал со всех ног, повергнув все оставшееся общество в глубочайшее изумление и возбудив переполох.
Актеры обменивались замечаниями, перекрикивая один другого, между тем как сам главарь опустился убитый, на стул и проговорил упавшим голосом:
- Этого только недоставало. Негодяй унес с собой всю рукопись. Он взял ее у меня для того, чтобы списать свою роль: прежний его список он, по его словам, уронил в жаровню с угольями. Несчастье преследует меня! Где я возьму теперь эту пьесу? А магистрат требует непременно только ее… И даже если бы рукопись была цела, где я возьму Гамана? - Но даже этого всего мало: если бы мы поставили другую пьесу, если бы нам разрешили сделать замену, разве мы обойдемся без Геннеса в каком бы ни было другом представлении. Да ведь я теряю в нем целый ряд ролей. Блудный сын, Олоферн, Принц исландский, Марс, бог войны, Эммануил греческий герцог и много других знатных людей и героев. Это все роли, в которых сбежавший злодей Геннес незаменим. О, горе, горе… Как помочь беде?
- Может быть, нам удалось бы составить пьесу общими силами из наших ролей, - предложил Стефенс.
- Как это? Каким образом? - возразил Гаценброкер, задыхаясь от гнева и ярости. - И даже если бы это было возможно, все равно, где же мы возьмем все-таки необходимого Гамана, с его длинными монологами и трудными стихами?… Но, нет, нет! Мы напрасно так волнуемся: эта злая обезьяна, шут, наверное, солгал. Идите, добрые люди, идите все искать Геннеса и приведите его сюда. Милый Гандцвэл, вы ведь не только ловкий подмастерье: у вас легкие ноги. Бегите, ищите, ведите его сюда и, кстати, тащите за уши лживого мальчишку, осмелившегося нас так дразнить! Бегите, бегите! И кто первый принесет добрую весть, тот получит полный кубок мальвазии.
Обещание испанского вина придало крылья ленивым художникам. В одно мгновение комната опустела. Гаценброкер остался один со своей тоской и заботами. Гнев бургомистра, опасение не получить привилегии, вследствие неудовольствия магистрата, преследование насмешками обманутого в своих ожиданиях народа, тайная радость товарищей по искусству… Мысли обо всем этом теснились теперь в его расстроенном воображении; и трепет овладел этим хвастливым человеком, все мужество которого покоилось исключительно на обладании широкими плечами. Он оперся обоими локтями на стол, опустил голову и смотрел в пространство, безнадежно вздыхая.