Глава III. Свободные художники
Уютный шинок честного моряка, Берндта Кампенса в Лейдене с некоторого времени приобрел еще более щеголеватый и веселый вид. Низенькие узкие выдвижные окна нижнего этажа были вынуты и заменены светлыми, красивыми занавесками. Подмастерье малярного цеха из Брабанта изобразил своей кистью на гипсовом фронтоне дома, над входной дверью, три огромных розовых куста в горшках. "Три Селедки", заново посеребренные, качались на железном шесте над улицей, а над ними красовался золоченый якорь как знак ремесла основателя заведения.
Бедный Берндт Кампенс! Этот якорь говорит о тебе так же выразительно, как боевой меч на гробнице героя, как герб последнего в роду дворянина, забытый и заржавевший на его могиле.
Прах кормчего "Морской Свинки", плававшего до Лиссабона, уже покоился в земле. Мастер Берндт не позволил бы проветривать таким образом свои комнаты; он не поставил бы на окнах хорошеньких бочонков с пестрыми значками, чтобы заманивать проходящую публику отведать крепкого вина; он не променял бы своих деревянных пивных кружек на блестящие металлические бокалы И прежде всего он никогда не допустил бы, чтобы Гаценброкер, этот бывший учитель и нынешний комедиант, расположился в доме совершенно свободно в том виде, в каком мы его находим сейчас, в прекрасное осеннее утро, в то время, когда посетители еще не начинали собираться. Он сидел в довольно свободном одеянии перед камином, играя щипцами, и, повелительным тоном обращаясь к хозяйке, через плечо говорил:
- Я вам говорю, Микя, мне это не нравится, и я таких вещей допускать не намерен. Я не позволю шутить с собой и не стану распускать паруса, как сказал бы покойный, для того, чтобы скрыться от злой физиономии служанки; да, повторяю, я не чувствую к этому ни малейшего желания. Бенедикт Гаценброкер - человек, которому везде и всегда рады, человек, которому, Микя, стоит только протянуть руку, чтобы получить то, чего он желает.
- Ах, Боже мой, я уж тысячу раз слышала это, Бенедикт! - возразила хозяйка со скукой. - Мне кажется довольно неприличным, с вашего позволения, за три дня до свадьбы начинать ссору, как вам это угодно делать. Если вы думаете, сударь, что такое обращение делает вас приятным, вы ошибаетесь. О, нет, могу вас в этом уверить. Дело только в том, что для меня теперь все на свете безразлично: и вот почему позволяю вам так вести себя. Но, скажите ради Бога, чего вы собственно хотите?
- Я хочу… Дайте-ка мне кружечку меду… Я хочу, чтобы Натя убиралась вон из этого дома. Мы можем взять дочь старого Зигфрида из Собачьей Башни: она - здоровая, работящая девушка и охотно пойдет к нам в услужение.
- Это - Гута? Взять эту ведьму, воровку, девицу, шатающуюся по ночам! - воскликнула Кампенс, подпершись руками в бока. - Да, могу сказать, вот это мне нравится: поселить в доме чудовище, какого не сыщешь и на дне морском! Нет, Изегрим, нет, сударь, этого я не сделаю и уже знаю, почему. Можете выпучивать ваши глаза, как колеса, можете рычать, как настоящий лев, или шуметь, как пустая бочка, - все эти фокусы меня вовсе не испугают, и Нати я не прогоню. Я предпочитаю иметь у себя в доме служанку, которая не нравится вовсе хозяину, чем такую, которая ему очень нравится. Надеюсь, вы поняли меня?
- Ах, черт возьми! А если я плохо понял? И, наконец, если я скажу вам: одно из двух - или по-моему, или… пока еще не произнесено "да" перед алтарем…
- О, оставьте эти шутки. Вам нравится сладкое вино и веселая жизнь в шинке "Трех Селедок", а для меня важно то, что я выхожу из вдовьего состояния и что у меня будет снова муж: следовательно, в известных случаях, мы должны обоюдно делать уступки; оставьте же в покое дочь Зигфрида, в угождение мне; и пусть Натя по-прежнему живет у нас. Аминь.
Выслушав это наставление, жених постарался скрыть на этот раз свое неудовольствие и только сделал движение, которое можно было понять так: "Подождем, пока я буду здесь настоящим хозяином".
Невеста поняла, по-видимому, вполне это движение и пробормотала про себя: "Спаси нас Бог… А, впрочем, мы еще увидим".
Появление посетителей заставило ее убежать в кухню где Натя скоблила, мыла и чистила посуду.
- Я, сударыня, слышала все, - тихо проговорила девушка. - Спасибо вам, что заступились за меня; а уж зато мы постараемся донять этого упрямца.
- Бог знает, что меня ждет, - с тяжелым вздохом проговорила озабоченная невеста. - Лучше бы я не зналась вовсе с этим грубым человеком. Но теперь дело зашло уже слишком далеко: кум Гиле объявил уже всему городу о нашей помолвке. Если бы что-нибудь теперь помешало нашей свадьбе, мне некуда было бы уйти от сплетен и пересудов.
- Да, сударыня, вы очутились бы тогда в очень тяжелом положении: у вас не было бы мужа, а этот грубиян преследовал бы и мучил вас без всякого сожаления. Вы уж лучше предоставьте все судьбе. Пусть все идет своим порядком, а две женщины справятся с самым отчаянным мужчиной. Поверьте, если только мы с вами будем крепко держаться заодно, господин Гаценброкер, в конце концов, должен будет стать тише воды, ниже травы, как этому и следует быть.
- Да, Натя, ты права, пожалуй! Конечно, я беру его, хотя я видела во сне мышиные зубы, а ведь это так же точно означает слезы, как и жемчуг. Ах, все равно: для меня постыло все на свете, если я не могу иметь Бокельсона.
- Неужели вы все еще не можете забыть этого чахоточного юношу? Ну, если бы вы за него вышли, это было бы все равно, что обвенчаться с чумой.
- Фу, не говори таких возмутительных вещей! Ты не понимаешь, что такое красота. И потом это предсказание старой Мерты… Но ты права: не стану об этом больше думать, потому что не могу думать без слез. Сперва он, казалось, был слишком знатен для меня; к тому же еще у меня на шее был мой старик, а потом… Потом он исчез, неизвестно куда: и кто знает, кого и где он ласкает теперь.
Госпожа Кампенс закрыла передником свои заплаканные глаза, а Натя, в сущности мало огорченная хозяйским горем, продолжала работать, напевая известную песенку побратимства: "Храни нас от бледной смерти". В комнате же Гаценброкер вел беседу с актерами своей труппы; тон его при этом был совсем не тот, каким он говорил только что со своей невестой.
Они толпились вокруг него; только двое решились усесться верхом на скамье перед камином. Рассевшись в кресле небрежно и расставив ноги, вожак этой труппы обратился к своим товарищам по искусству со словами:
- Довольно, наконец, этой праздной болтовни! Говорите, чего же вы хотите от меня?
- Мы хотим получить то, что нам еще не доплачено, Бенедикт, - сказал смело один из сидящих - человек с седой головой, на котором был надет пестрый сюртук: по-видимому, он являлся депутатом от всех остальных.
- Вы настоящие мужики: как затянули одну старую песню, так и не перестаете повторять ее без конца, - насмешливо сказал вождь. - Ну, вот касса! Смотрите сами, найдется ли там хоть пять грошей, а расходы еще предстоят впереди.
- Ти, ти, ти, га-га, ти-га, ти-га, - проговорил насмешливым тоном и подражая голосу птицы потешный всей компании; конечно так, если мы должны всему слепо верить. Но, говорят, кто стережет сало, тот его и смакует. Ах, черт возьми, мне придется порядком пропотеть зимой над варкой клея, пока удастся вознаградить себя за то, что ты у меня отнял, Бенедикт!
- Что же вы думаете, что я обманываю вас? - грозно завопил главарь. - Говорю вам еще раз: вот наша касса; смотрите сами. Я ничего не имею кроме убытка от всей этой истории. Лучше бы я никогда не связывался с вами и не начинал этой проклятой балаганщины.
Господа артисты шептались, смеялись и перебранивались между собой.
- Касса, правда, пуста, - сказал старик двусмысленным тоном, - это совершенно верно. Нельзя сомневаться в этом; но должна ли она быть пустой - это вопрос! Я должен получить еще семь любецких марок.
- А я два с половиной гульдена.
- И мне еще не доплачено сколько-то штюберов.
- И мне, и мне, и мне! - кричали остальные.
- А мне - тринадцать фламандских фунтов! - захохотал арлекин, прыгнув, как козел.
- Ах, вы, любецкий бездельник да фламандский скоморох! Вы - жадные до штюберов и флоринов! - продолжал Бенедикт Гаценброкер с яростью. - Разве вы не знаете, что я женюсь и делаю выгодную партию? Что же, вы хотите высосать весь мозг из моих костей? Хотите, чтобы я, кроме труда, потраченного мной, и кроме моих знаний, вложенных в это дело, потратил бы еще и чистые деньги ради вашей фантазии? И вот извольте: с такими-то молодцами я должен еще завтра снова устраивать представление!
- Завтра? Ого, го… Ну, нет, из этого ничего не выйдет!.. Мы играть не станем! Лето прошло - и делу конец!.. Мы не станем играть.
Все эти восклицания раздавались вокруг и переходили из уст в уста, производя смешанный гул, точно в пчелином улье.
- Тише! - крикнул хозяин, ударив кулаком по столу. - Так нужно, однако, - и вы должны будете играть. Магистрат требует этого. Мы должны завтра нашим искусством послужить делу призрения бедных. Попечительство уже выбрало пьесу. Правда, мы будем распинаться даром, зато это - семя, из которого должен вырасти плод в будущем году. Вы должны знать, что только в том случае (мне сказал это один из думских) мы получим разрешение на будущий, 1531-й год, если исполним это требование.
- Ти, та, та! Это все увертки и фокусы, - запела снова вся компания. - Утро вечера мудренее: у нас будет еще достаточно времени об этом позаботиться. Горожане все равно непременно захотят летом иметь театральное развлечение. Так ведется исстари и тут не может быть перемены. А что касается представления в пользу нищей братии, то об этом в нашей привилегии пока ещё ничего не говорится.