Первым принимает присягу командир дивизии. Он подходит к знамени и становится по стойке "смирно" перед ксендзом майором Франтишеком Кубшем, который ждет командира в церковном одеянии, с молитвенником в руках. Берлинг снимает шапку, кладет ее на левую ладонь, два пальца правой руки поднимает вверх. И повторяет за Кубшем: "Торжественно присягаю земле Польской…"
Через минуту текст присяги повторят все… Радван смотрит на трибуну, на которой стоят сейчас Берлинг и Кубш, а со стороны видит профиль Мажиньского. Солдат (капитан?) держит два пальца высоко, согласно уставу, и повторяет, как все:
"Присягаю земле Польской и народу польскому честно выполнять обязанности солдата в казармах, в походах, в боях, в каждую минуту и на каждом месте, хранить военную тайну… Присягаю беречь дружбу с Советским Союзом, который дал мне в руки оружие для совместной борьбы с общим врагом… Присягаю верность знамени своей дивизии и лозунгу отцов наших, написанному на нем: "За вашу и нашу свободу"…"
В этот день Радван решил поговорить с Мажиньским. Не вызывал его к себе, встретил после торжественного обеда возле палатки.
- Идемте со мной.
Пошли к реке, поручник сел на пенек, Мажиньскому указал место возле себя. Угостил папиросой.
- Давно я хотел с паном поговорить. - Это "пан" Мажиньского сразу насторожило. - Помню Чесю, - продолжал Радван дальше, - вспомнил как раз сегодня. Несколько раз навещал ее на улице Вильчей. Между нами ничего не было… мимолетный флирт… На этажерке стояла ваша фотография, вы были в мундире. Кстати, о Чесе не имеете никаких известий?
- Нет, - ответил Мажиньский. - Последний раз видел ее в августе. Значит, вы знаете, пан поручник?
- Да. Получили ли вы очередное воинское звание перед Сентябрем?
- Нет.
- Почему… вы так сделали, пан поручник?
- Я обязан вам объяснять? Думаю, что нам будет нелегко понять друг друга. Вы находитесь здесь по собственной воле. Я нахожусь потому, что не успел, потому, что так велела судьба… Никогда, ни тогда, когда меня поймали на румынской границе, ни потом, я не сообщал советским властям своего звания…
- Это прошлое, - сказал Радван. - Знаете, как нужны здесь офицеры. Думаю, можно будет поговорить с полковником Валицким, даже с Берлингом, и у вас не будет никаких неприятностей. Примете роту или даже батальон.
- Нет, - возразил Мажиньский.
- Почему?
- Понимаете… Конечно, я не могу заставить вас молчать, можете меня арестовать, наказать…
- Не в этом дело! Здесь есть люди, которые могут понять наше недоверие.
- Наше? - повторил немного иронически Мажиньский. - Это правда, здесь все выглядит немного по-другому, чем я себе представлял… Есть польская дивизия, сигнал трубача с башни костела Марьяцкого в Кракове , ксендз Франтишек Кубш, эмблема орла, немного срезанного, но орла… Однако… - заколебался он, - я не верю этим людям. Иногда они мне кажутся излишне театрализованными, чтобы быть откровенными. Не знаю, понимаете ли вы меня. Не говорят прямо… Законное правительство Польши не давало своего согласия на создание этой дивизии, и я, кадровый офицер, в данной ситуации не могу командовать солдатами… Если бы я был Берлингом, то такому, как я, не доверил бы ни роты, ни батальона… В то же время, как рядовой Мажиньский, имею полное право делать с собой, что хочу…
- Вы красуетесь перед собой, - заметил Радван. - Вы знаете так же, как и я, что здесь, на этом фронте, должен быть польский солдат, потому что только отсюда ведет дорога к Польше.
- Возможно, - ответил Мажиньский, - поэтому принимаю участие с оружием в руках. Я не уверен в себе в той мере, чтобы руководить людьми и отвечать не только за себя, но и за них…
Радван вздохнул.
- Ваше мышление непоследовательно и как бы двойственно…
- Вы доложите, что я офицер? - спросил Мажиньский.
Радван с минуту молчал.
- Если вы этого не желаете, - произнес он глухо, - не доложу.
- Видите ли, - сказал Мажиньский, - вы так же непоследовательны. Если вы с ними, то обязаны доложить… Но у вас тоже нет уверенности…
- Это неправда, - возмутился Радван, - я уверен…
* * *
Анджей Рашеньский считал, что смерть Сикорского будет последним разделом его записей. Сказал об этом Еве.
- Запишу все, что знал или думал о Гибралтаре. Не верю в заговоры, но верю в особенности логики истории, которая находит неожиданные решения, не противоречащие развитию событий, биографиям и положению людей. Говорим, что смерть Сикорского является для Польши поражением. Да. Однако мне кажется, что одновременно ушла в прошлое историческая эпоха, когда нам еще снились гетманы и мы верили, что после войны Варшава и Польша сохранятся такими, какими мы их оставили в Сентябре…
Рашеньский представлял себе последние часы жизни Сикорского…
Последним человеком, находившимся у Сикорского в Гибралтаре, был курьер из Польши Гралевский-Панковский. Разговаривали в небольшом салоне его апартаментов, любезно предоставленных Верховному губернатором Гибралтара. (У этого англичанина в ту пору было много хлопот, потому что одновременно приземлился прилетевший из Лондона посол Майский и нужно было, чтобы оба гостя не встретились.)
Гралевский-Панковский привез Сикорскому донесение Грота и ожидал вопросов.
- Когда вы последний раз видели Грота? - спросил генерал.
- В начале июня, - доложил Панковский.
- Пишет мне Калина , что ожидают вступления Красной Армии на наши земли в конце года. Не думаю, что это возможно, но, наверное, мои инструкции о тесном взаимодействии с советскими частями в борьбе с немцами уже неактуальны… Как надо поступать? Это зависит от многих факторов. Показать сплоченность, достоинство, организационную четкость - вот что важно… - Неожиданно генерал сменил тему: - Какие настроения на родине?
- Полны надежд, пан генерал. После сталинградской победы все уверены, что война скоро кончится… Вы, пан генерал, пользуетесь огромным доверием и вызываете восхищение… Только развитие связей с Советским Союзом вызывает беспокойство. Это вечная тема для разговоров.
Сикорский встал.
- Отношения с советским руководством, - сказал он, - будут установлены. Должны быть налажены. В этом меня полностью поддерживают англичане и американцы. Сталин в действительности серьезно не относится к польским коммунистам, кстати, никогда им не симпатизировал. Он знает, что мое правительство представляет Польшу и со мной можно договориться…
- Так точно, пан генерал! - воскликнул Панковский.
- Это только к вашему сведению, - продолжал дальше Сикорский. - Скажу, что балканский вариант не снят с повестки дня. Удары союзников на Грецию и Югославию открыли бы дорогу к Варшаве и восстанию во всей Польше…
Гралевский-Панковский посмотрел на генерала с удивлением.
- А где исходные базы? Думают ли союзники об ударе через Балканские горы?
- Это не препятствие. Речь идет о том, пан Гралевский, чтобы мы присутствовали на каждом направлении…
- На одном наверняка нас нет…
Казалось, эту последнюю фразу Сикорский не услышал.
- Полетите со мной в Лондон, пан Гралевский, Лубеньский уступит вам место.
- Так точно, пан генерал. - Курьер из Польши был в восторге от перспективы совместного полета с Верховным. - Можно идти?
- До свидания. Летим вместе.
В это время вошел полковник Марецкий и положил на стол толстую папку.
- Что там? - спросил Сикорский.
- Информация из Лондона. Министр Кот предостерегает о возможности интриг и брожении.
- Опять тревога…
- Открыто, неконспиративно, - говорил дальше Марецкий, - офицеры…
Сикорский его прервал:
- Больше этого прошу не повторять. Не хочу даже слышать. Кот везде видит заговоры. Моя инспекторская поездка произвела хорошее впечатление. В войсках существует единство…
Марецкий стоял неподвижно и не улыбался.
- Единство, - повторил генерал. - Я протягиваю руку всем, даже пилсудчикам… Солдат с солдатом всегда договорятся…
Сикорский прикрыл глаза и увидел зал офицерского клуба в Бейруте. Рядом с ним за длинным столом сидел Андерс, офицеры были в парадной форме. Сикорский как раз закончил выступление. Все присутствующие горячо били в ладоши, кричали "браво". Довольный и взволнованный, Верховный повторил еще раз:
- С настоящими солдатами всегда найду общий язык. - И добавил: - Чтобы это доказать, предлагаю оркестру сыграть "Первая бригада легионеров"!
Сыграли. Сикорский, еще продолжая слышать эту мелодию, небрежно отодвинул папку с документами Марецкого и сказал: "Не буду их читать".