- Не понимаю, капитан…
- С дезертиром, - повторил Вихерский. - Я решил остаться здесь.
- Остаться здесь?.. - Радван не мог скрыть удивления, дрожащими пальцами застегивая китель. - Ты коммунист?
- Нет, - покачал головой Вихерский, - не буду тебе все объяснять, просто хочу, чтобы ты знал. Остаюсь с Берлингом, так решил. Ночью все передумал, поверь мне, это была самая страшная ночь в моей жизни.
- Но почему, почему?
- Сказал: не буду объяснять. Скажу только одно: отсюда мы дойдем до Польши, и только отсюда.
Радван молчал.
- Иди уж, - проворчал Вихерский. Он вырвал из блокнота листок и написал пару слов. - Если когда-нибудь тебе будет трудно, если у тебя не будет выбора…
Радван подумал, но взял листок, отдал честь и вышел.
* * *
…Закончив донесение, поручник не упомянул о разговоре с Вихерским, он думал только об Ане. Решил, что лучше всего пойти в госпиталь во время обеденного перерыва: ее можно было там застать, если даже она закончила дежурство утром. Конечно, Радван мог пойти к ней домой, но не хотел встречаться с Павликом. Он уже представлял себе его ироническую улыбку и злые слова, на которые сейчас не смог бы ответить.
Дорога в госпиталь вела через парк. В скверике возле репродуктора стояла толпа, слушая сводку, часто повторялось слово "Сталинград"… Радван шел центральной аллеей быстрым шагом (побежал бы, если б не военная форма) и вдруг совсем рядом увидел Аню. В накинутом на голову платке она казалась усталой и безразличной ко всему окружающему. Его охватили нежность, желание как можно скорее заключить ее в объятия. Радван преградил ей дорогу, и она только тогда увидела его и резко отодвинулась.
- Уйди, - прошептала, - не мучай меня, я все знаю…
- Что ты знаешь, ради бога, что случилось, Аня? Ты что, не видишь - я здесь…
- Перестань, в этом нет никакого смысла, я вообще не хотела с тобой разговаривать. - Девушка повысила голос, с трудом подбирая слова. - Исполнял унизительное задание, может быть, тебя обязали… О нас ты тоже писал в своих донесениях?
Радван застыл неподвижно.
- Ты с ума сошла! - Он снял фуражку, пот градом катился по его лицу.
- Докладывал в посольство!
- Ты же знаешь, что все это вранье.
- По крайней мере, не оправдывайся, - говорила она, почти плача. - Я хорошо знаю, что такое слежка, провокации…
- Опомнись! - крикнул он. - Как ты могла в это поверить?! Кто из них наплел тебе такое? - Стефан уже не владел собой. - Зигмунт? А может тот, что служит и нашим и вашим?
- И таким способом ты оправдываешься? Уходи. - Она повысила голос. - Уходи к своим лондонцам, иранцам, сыщикам, жандармам, доносчикам, проституткам, изменникам и обычным подлым трусам!
Не слушая, он надел фуражку и ушел. Репродуктор повторял: "Сталинград". Радван шел все быстрее и быстрее, как будто хотел убежать от этого места в какой-то другой мир.
В посольстве его ожидал Высоконьский. Майора удивило безразличие Радвана: поручник не реагировал на замечания начальника и его тон. Отвечал лаконично, с трудом, без желания, преодолевая какое-то внутреннее сопротивление, как он это сделал в донесении об эвакуации, приводя цифры и рассматривая проблемы выезда гражданских лиц. Не делая собственных выводов, одним предложением упомянул о группе Берлинга, употребив слово "остается", а не "дезертирует"…
- О группе Берлинга, - сказал Высоконьский, - мы получили донесение раньше. Считаю, что об этих людях вы могли бы сказать больше…
Радван молчал.
- Конечно, - проворчал Высоконьский, - в донесении вы умолчали также и о разговоре, точнее, о разговорах с Вихерским, а об этом тоже следовало доложить. Не цените вы наших служб, поручник.
- Капитан Вихерский, - сказал безразличным тоном Радван, - был моим учителем и другом в школе подхорунжих. В мои обязанности не входило донесение о частных разговорах с ним.
- Странно ваше разделение на частное и служебное, - жестко сказал Высоконьский. - Вы не представляете себе всей сложности своего положения. Наш разговор, - добавил он, - еще не вполне официальный, до могу сообщить, что по вашему делу возбуждено следствие.
- Моему делу? - В голосе Радвана не было страха, только удивление.
- Да, - сухо сказал майор. - Существует предположение, повторяю, предположение, будто именно вы давали местным коммунистам информацию о работе посольства, которую, как уже проверено, они передавали советским властям.
- По какому праву!.. - Радван вскочил со стула.
- Сядьте, поручник. Я не утверждаю, что вы виновны, но ваше поведение подтверждает подозрения, и тем более удивительно, что вами лично интересовался генерал Сикорский. Близкие отношения с коммунистами, с людьми из группы Берлинга… Не хочу вспоминать о подозрениях более неприятных, а именно об одном нашем сотруднике и его аресте.
Радван опять вскочил, с грохотом отодвинув стул. Высоконьскому показалось, что поручник сейчас бросится на него. Майор выдвинул ящик письменного стола и положил ладонь на рукоятку пистолета, но Стефан уже медленно успокаивался, стоя на широко расставленных ногах и тяжело дыша.
- Да, - сказал он наконец. - Я, пан Высоконьский, ничего общего не имею с коммунистами, но и с вами тоже не хочу иметь ничего общего. - И пошел к двери.
- Если вы уйдете из этой комнаты, пан Радван, - тихо сказал майор, - то безвозвратно станете на дорогу в никуда, и никто, даже Верховный, вам не поможет, но у вас есть еще время. Я отказываюсь от своих последних слов, а вы дополните свое донесение и напишите мне еще одно…
Радван вышел, с треском захлопнув за собой дверь. Он не думал, куда идет. Шел знакомыми улицами, и только когда остановился перед домом, в котором жила Аня, сориентировался, где находится. Не задумываясь, взбежал по лестнице и постучал в дверь. Открыла ему Аня и тут же захлопнула дверь, но он успел заметить сидящую посредине кухни и плачущую Екатерину Павловну, державшую в руках треугольник письма с фронта. Поручник сбежал по лестнице вниз. Когда он вернулся домой, то окончательно понял, что остался один, никто ни с той, ни с другой стороны не захочет его выслушать. Только Ева Кашельская, она одна, с должным пониманием и серьезно оценивающая дела этого мира, могла бы его спасти. Что теперь делать? Поручник достал из тумбочки бутылку коньяка и налил в стакан, затем вынул пистолет, погладил ладонью его рукоятку…
* * *
Чиновник, занимающий, видимо, высокий пост в министерстве иностранных дел, который после долгого ожидания пригласил ее в кабинет, был седой и держался с достоинством. Его лицо, когда он задавал вопросы или слушал ответы, не выражало никакой заинтересованности, ни поддержки, ни порицания. Ева Кашельская подумала о многолетней тренировке, необходимой для овладения таким искусством, и о своей неспособности к подобного рода тренировкам.
С момента приезда в Лондон Еве казалось, что она живет в другом мире, не совсем реальном, чувствуя себя никому не нужной; бродит по улицам и коридорам в ожидании приговора, который ей вынесут без суда и следствия. Почему ее отозвали из Куйбышева? Кому она мешала? Вопросы седого чиновника подтверждали, что ее впутали в какую-то интригу. Какую? Кто? Подумала о Данецком. Помнила последний день своего пребывания в Куйбышеве.
…В ее комнате царил необыкновенный хаос, на полу уже лежали чемоданы; она бросала в них, почти не глядя, без всякого порядка, все, что попадалось под руку; бессмысленно просматривала экземпляры журнала "Польша" и тоже бросала их потом на пол. Помнила смешную теперь жалость к себе, которая тогда на нее напала… Сколько тщетных усилий, сколько дней и ночей… Подумала о Радване и снова потянулась рукой к трубке телефона. Нет, ведь она уже звонила сегодня: не приехал и не приедет, не успеет; значит, уже его не увидит… "Уничтожат его, - подумала Ева, - уничтожит эта коммунистическая ведьма". Именно тогда раздался стук в дверь, и вошел Данецкий. Выглядел он плохо; возможно, был слегка пьян, а может быть, попросту растерял остатки своего задора.
- Добрый день, пани Ева.
Та не ответила. Нагнулась над чемоданом и начала энергично собирать белье с кровати.
- Не хотите со мной говорить?
- Радван вернулся? - бросила она, не глядя на вошедшего.
- Нет, еще не вернулся, - поспешил с ответом Данецкий, как будто бы от него зависело быстрое возвращение поручника. - Но скоро должен вернуться… Наверное, ожидает возможности прилететь самолетом.
- Это я знаю и без вас. - Вдруг она резко выпрямилась и перестала укладывать чемодан. - Кто организовал мой отъезд в Лондон?
- Право, не знаю, - пробормотал, почти заикаясь, Данецкий.
- И Высоконьский тоже не знает?
- Министр говорил ведь, вас затребовало министерство иностранных дел…
- "Повезло вам, летите завтра утром", - проговорила Ева голосом Сокольницкого. - Какие именно пакости хотели бы вы свалить на меня?
- Пани Ева, клянусь…
- Рашеньского посадили, Радвана уничтожите. Кто сказал, что я способствовала контактам Рашеньского с коммунистами?
- Но…
- Молчите уж, достаточно было подлостей.
- Некоторые, - сказал Данецкий, - я выполнял по вашим поручениям.
Отвернувшись от него, Ева стояла неподвижно, молча.
- Пани Ева, - начал тихо Данецкий, - вас наверняка спросят в Лондоне, кто мог передавать оппозиционной прессе, сотрудникам Добошиньского, материалы отсюда.
- Еще и это, - простонала она. - Вам ведь, пан староста, нравятся такие атаки на правительство…
- Я остаюсь лояльным! - взорвался Данецкий. - Я только исполняю поручения… Прошу вас сказать в Лондоне, что я лоялен.
- Уходите, пожалуйста, уходите, наконец!