* * *
Он ждал Аню у входа в госпиталь. Утром светило солнце, сейчас же начался противный дождь. Стефан укрылся под лестничным навесом и глядел, как из только что подъехавшей машины выгружают раненых. Те, что могут идти, ковыляют род струями дождя, санитары суетятся с носилками, а в коридоре, который он видел в открытую дверь, устанавливают койки вдоль стен. На него бросали весьма неблагожелательные взгляды. Такой молодой, здоровый, в прекрасно сидевшем на нем мундире, а в госпитале не хватало мест для раненых, врачи и медсестры работали без передышки, через каждые несколько часов слушая угрюмый голос Левитана, называвшего города, которые "после упорных и кровопролитных боев, нанеся врагу тяжелые потери, покинули наши войска". Майкоп, Краснодар… Боже мой, куда же дошли немцы!
В дверях стоял врач Петр Михайлович Карпов в длинном, белом, не первой свежести халате. Он наклонился над лежавшими на носилках ранеными, попеременно указывая на коридор, операционную. Вдруг он заметил Стефана, и на его уставшем, небритом лице появилась улыбка.
- Вы ждете Аню?
- Да.
- Она придет, как только примем эшелон. - Он вытер о халат свои большие руки. - Чувствую себя мясником и страшно голоден. У меня был профессор в Москве, который говорил: станешь врачом, если сразу же после вскрытия трупа с аппетитом поешь. Вот сейчас я бы не отказался. - И снова склонился над носилками.
Радван познакомился с Карповым несколько недель назад, когда пришел за Аней в госпиталь. Потом втроем они зашли в чайную, выпили по рюмочке, и врач пригласил их к себе "на что-то получше". Действительно, у него оказалась замечательная наливка, а когда через пару дней Карпов снова пригласил их, Стефан явился с бутылкой виски и консервами, что было принято весьма доброжелательно. Фактически это был первый русский, с кем он близко познакомился, и первый дом, который посещал вместе с Аней. Стефан испытывал особое чувство удовлетворения, что бывал здесь с Аней и что относились к ним как к супружеской паре; у них уже появились общие друзья, о которых могли говорить. Правда, беседы Стефана и доктора Карпова иногда удивляли и даже возмущали Аню. Жена врача, полная, добродушная Елизавета Васильевна, не придавала им никакого значения. Она забирала Аню на кухню, чтобы из принесенных Стефаном консервов смастерить, как она говорила, "что-нибудь вкусненькое поесть".
Карпов любил разговаривать с Радваном по-английски, поскольку неплохо знал этот язык, а Стефан весьма плохо говорил по-русски, и это давало им возможность обсуждать политические вопросы в отсутствие женщин. "Я старомодный", - говорил он, а у Радвана создавалось впечатление (и это вызывало у него досаду), что Петр Михайлович боится Ани. Он наверняка любил ее, но в то же время и боялся.
Со стаканами виски в руках они сидели в глубоких креслах, а дамы устроились на топчане, рассматривая альбом с фотографиями, который Стефану показывали уже по крайней мере дважды: это была история в картинках сына доктора Карпова, Леонида, даты под каждой фотографией, ученик, студент, офицер, с женой, на даче, на улице и… трехлетний перерыв, с тридцать восьмого по сорок первый год. В сорок первом - командир полка. Об этом перерыве Карпов впервые рассказал во время их последней встречи, на сей раз по-русски, как будто нарочно, чтобы Аня знала об этом. Но вначале они говорили по-английски.
- А вы не боитесь, - спросил Стефан, - принимать у себя буржуазного польского офицера из посольства?
- Есть немножко, - признался Карпов, - но это больше страх по привычке. Вы этого не поймете. Я принадлежу к дореволюционному поколению, мой отец служил здесь врачом, и перед первой мировой войной у него была уже неплохая практика. Я согласился с переменами, но не привык полностью отождествлять Россию с Советским Союзом. Сейчас идет война с Россией, я русский врач, а те ребята, что гибнут на фронте, умирают за Россию. Отсюда недаром - орден Суворова, Отечественная война. - Он улыбнулся. - Но это не значит, пан Стефан, что я шовинист, я просто понимаю то, чего вы в Европе не можете понять и чего, - взглянул на топчан, - может быть, не поняла и Аня: что сегодняшний Советский Союз - это частица истории России, Сталин представляет государственную власть, корни которой уходят в православие и царизм, а война с Германией является очередным туром славяно-германской борьбы.
- Значит, - вмешался Стефан, - отношение к Польше является продолжением традиционной русской политики?
- Нет. Отношение к Польше всегда было каким-то неопределенным. В России были две политики по отношению к ней. Вспомните, пожалуйста, времена Александра Первого или даже Екатерины. Наша интеллигенция всегда выступала за предоставление независимости вашей стране или, в крайнем случае, автономии в широком понятии этого слова.
- Автономия нас не устраивает.
- Но видите ли, - продолжал Карпов, - отношение к соседям в сознании людей всегда формирует история. Средний русский человек, даже интеллигент, услышит в слове "Польша" шум гусарских крыльев, а для вас Россия будет ассоциироваться с планами раздела Польши Екатериной. А ведь это уже анахронизм.
- Согласен.
- Но этот анахронизм действует не только на средних едоков хлеба, но и на государственных деятелей. Боюсь, что они тоже мыслят историческими категориями. В наших головах дремлет воспоминание об анахроничных планах Екатерины, а вам снится Пилсудский в Киеве. Эта война должна окончательно развеять такой тип мышления.
- О чем это вы говорили? - подозрительно спросила Аня, откладывая в сторону альбом.
- Об анахронизме, - сказал Стефан, - о необходимости дружеских отношений между поляками и русскими.
- А они и так дружеские.
- Конечно, - рассмеялся Карпов. И продолжал по-русски: - После этой войны все должно измениться, и у нас тоже.
- Что вы имеете в виду, доктор? - спросила Аня.
Карпов взглянул на нее и подошел к комоду, на котором стояла в позолоченной рамке большая фотография Леонида в военной форме с тремя прямоугольниками на петлицах.
- Его арестовали, - сказал он тихо, - в январе тридцать восьмого.
- Петя! - воскликнула Елизавета Васильевна.
- Наши друзья, - резко проговорил доктор, - должны знать об этом. Я никогда не верил, что Ленька виноват, - продолжал он. - Меня сняли с должности директора больницы и отправили в колхозную амбулаторию. А Ленька вернулся, теперь командует полком.
- Бывает, что ошибаются, - прошептала Аня.
Доктор пожал плечами: слово "ошибаются" показалось ему в данном контексте неуместным.
- Да, конечно, - охотно подтвердила Елизавета Васильевна, - случаются ошибки.
- Ленька ничего нам не рассказывал, - Карпов повернулся теперь к Стефану, - потому что дома был всего лишь полтора дня, но как он выглядел! Недавно заходил к нам его товарищ, был проездом в Куйбышеве, говорил, что Ленька дослужился до генерала. Генерала, - повторил он. - Видите ли, у нас, русских, особое отношение к России, иногда мы относимся к ней с недоброй любовью…
- Петя! - снова вмешалась Елизавета Васильевна.
- С недоброй любовью, - упрямо повторил Карпов, - как к женщине, которую любишь, зная о ней и плохое.
- Понимаю, - сказал Радван, и ему в самом деле показалось, что он начинает понимать кое-что.
Когда они вышли от Карповых, Аня долго молчала, затем взяла Стефана под руку и прижалась к нему.
…Грузовик уехал. Карпов снова вытер руки халатом.
- Минутный перерыв, - сказал он. - Когда зайдете к нам на чаек?
- Боюсь, - сказал Радван, - не скоро. Я уезжаю, пришел попрощаться.
Карпов заметно расстроился.
- Но вы еще вернетесь?
- Обязательно.
Об отъезде он узнал буквально пару часов назад. Его вызвал Высоконьский и без обиняков заявил:
- Поручник, вы поедете в Красноводск как представитель атташата в штабе по эвакуации, более подробные указания получите от Данецкого…
- Слушаюсь.
- Я должен был ехать сам, но, к сожалению, не могу. - Он более внимательно поглядел на Радвана. - Что вы думаете об эвакуации наших войск?
- Я не понимаю причин такого решения, - сказал Радван, - мне кажется, это противоречит замыслам Верховного.
- Вы не понимаете причин или подоплеки? - спросил Высоконьский и неожиданно сменил тему разговора. Радван заметил усталость на лице майора, мешки под глазами и что, когда тот закуривает, у него дрожат руки. - Дорогой мой… пройдет еще тридцать лет, а историки все будут разбираться, как это случилось. Скажу вам только одно, Радван, я считаю, что в данную минуту все довольны, а отчасти чувствуют и удовлетворение.
- Все?
Высоконьский встал и начал прохаживаться по комнате. Неожиданно остановился напротив Радвана.
- Каждое решение, коллега Радван, является риском и не учитывает всех предпосылок. Кто же из нас может знать, что было бы лучше: погибнуть под Воронежем или на Кавказе, под Тобруком или Каиром… - И вдруг умолк, поняв, что сказал лишнее. - Эвакуация, - резко сказал он, - оказалась необходимой.
- А что будет с теми, кто остается? А Польша?
- А кто вам сказал, что мы не придем в Польшу с юга?
- Далековато идти, пан майор.
Он еще думал об этой беседе с Высоконьским, когда увидел Аню на лестнице госпиталя. Дождь уже прекратился, во двор въезжала очередная машина о ранеными.
Аня не скрывала своего беспокойства. Редко случалось, чтобы Радван приходил в госпиталь без предупреждения.
- Что случилось?
- Я уезжаю.
Вот этого она больше всего и боялась. Аня схватила его за руку.
- Надолго? Куда?
- Наверное, надолго, но с возвратом сюда. В Красноводск.
- Значит, уходите? - спросила она через минуту.