Огородников давно убедил себя в смерти сослуживцев, в том числе и тех, кого мертвыми никогда не видел. Но считать их погибшими было для него спокойнее - и свидетелей прошлого больше нет, и еще одна мысль утешала: кто виноват был, те и погибли, а он жив, значит, его судьба другая, не тем извергам чета…
- Мы хотели бы, Петр Петрович, чтобы вы поделились… - говорил тем временем режиссер.
Огородников встрепенулся. Вот и пришел долгожданный момент.
- Прежде всего, дорогие товарищи, должен поздравить вас с началом важной патриотической работы, - застучали у него в голове заранее затверженные фразы. - Благородное дело вы задумали - восстановить историческую правду и имена погибших героев… А сколько их сложили жизнь в жарких схватках с беспощадным и коварным врагом за нашу нынешнюю счастливую жизнь, за вот такую молодежь… - Фразы шли без задержки, и он позволил себе отклонение от текста. - …Как эта симпатичная девушка.
Огородников протянул руку в сторону Марины, входившей в номер из лоджии.
"Однако, - подумал Лаврентьев, - говорит как пишет, мерзавец. Зачем ему это?"
Марина отнеслась к словам Петра Петровича резче.
- А вы в самом деле в гестапо работали? - спросила она бесцеремонно.
Огородников не понял опасности, его несло:
- Работал, милая девушка, работал.
- Но вы же не по нашему заданию… Вы действительно там работали?
Она выделила слово "действительно".
Снисходительная к молодежи улыбка все еще играла на лице старичка.
- Это, девушка, как посмотреть… С одной стороны, действительно кровавыми извергами был мобилизован и принужден под угрозой жестокой расправы, а с другой - по мере сил, ежедневно рискуя жизнью, помогал нашим товарищам. Не скрою, многие мне спасением из лап фашистского зверя обязаны.
- Марина! Вы слишком напористо включились в разговор, - сделал замечание Сергей Константинович.
- Почему? Я так много слышала, читала, видела… То есть видеть человека, служившего фашистам, мне не приходилось. Я думала, там все палачи были, убивали людей…
- Марина! Я вас не понимаю.
- А я девушку понимаю, - сказал Огородников. В нем подключилась еще не полностью разрушенная временем предохранительная система. - Очень понимаю. Она все по книжкам, а по книжкам, сами знаете…
- Вот именно. Я хочу не по книжкам. Я не понимаю, если вы все-таки работали в гестапо, не могли же вы только спасать наших людей, а на них, на фашистов, совсем не работать, ну ни капельки?
Огородникову стало тоскливо. "Гнида! - прорвалось из прошлого. - Попала б ты ко мне там… Я б у тебя спросил… Ну что ей нужно, твари?… Может, зря приехал? Где ее добьешься теперь, справедливости?…"
Однако инстинкт самосохранения еще действовал, выручал.
- И там, в фашистском застенке, девушка, работа была разная. Одни казнили, убивали, другие при канцелярии, так сказать, числились. Мне переводчиком быть пришлось.
- Понятно, Петр Петрович, понятно, - снова вмешался режиссер. - Нам это известно. Нам хотелось бы знать факты.
- Факты - пожалуйста! - охотно согласился Огородников, принимая поддержку.
А Марина бросила взгляд на Лаврентьева. "Вы правы!" - хотела она сказать, но Лаврентьев не увидел ее взгляда, он смотрел в сторону.
- Нас интересуют факты, связанные с нашим сценарием, с картиной, - продолжал Сергей Константинович. - Не расскажете ли вы, как был наказан предатель, погубивший Лену Воздвиженскую?
Этого Огородников не знал, как не знал никто в гестапо, кроме Лаврентьева. Тюрин просто исчез, и некоторые даже подозревали, что он перебежал к красным. Но признаться в неведении значило подорвать к себе доверие, и Огородников ответил уклончиво:
- Предатель понес заслуженное возмездие.
Вообще Огородников обладал способностью легко усваивать и использовать официальные штампы. И как много лет назад он бойко агитировал Тюрина цитатами из фашистской брошюры, так теперь легко изъяснялся в стиле газетных публикаций, обличающих фашистских пособников.
Сергея Константиновича ответ, однако, не удовлетворил, хотя истолковал он его неверно - принял за проявление скромности.
- Петр Петрович! Нам понятна ваша… - Он хотел сказать "скромность", но усомнился, подходит ли это слово, когда речь идет об убийстве, пусть даже предателя. - Нам понятно, что не все воспоминания приятны, однако Михаил Васильевич уже приподнял, так сказать, завесу… Короче, мы знаем, что предатель пал от руки нашего человека, служившего в гестапо.
"Кто ж такой?" - подумал Огородников тупо, а сказал многозначительно:
- Нелегкий вопрос задаете.
- Понимаем, понимаем, однако же… Ведь именно вы служили в гестапо в этот период?
"Я, что ли, Жорку пришил, по-ихнему? Выходит, вроде я…"
- Значит, и вам пришлось слышать? - спросил он у Моргунова осторожно, не догадываясь, что вопросом этим полностью разоблачает себя в глазах Михаила Васильевича. Но, помня наставления Лаврентьева, Моргунов подтвердил угрюмо:
- Пришлось.
И снова он подумал о Марине с симпатией: "Молодец девчонка, врезала этой сволочи без околичностей, а мы миндальничаем. Зачем?"
Огородников тем временем принял решение.
- Ну, раз товарищи в курсе, не скрою и я: это было одно из самых ответственных поручений, возложенных на меня лично товарищем Шумовым.
О подвиге Шумова Огородников, как и все, узнал через много лет из статьи в центральной газете. Узнал и удивился: "Скажи, какой ушлый оказался!" Тогда-то они взрыв с Шумовым не связывали; предполагали, что произведен он был с помощью часового механизма человеком, не находившимся в момент взрыва в здании. Шумов же был в числе погибших. Зато теперь на него ссылаться можно было смело. Тем более что Огородников помнил, как Отто с офицером-техником забирали Шумова у Сосновского, чем он немедленно и воспользовался.
- Должен сказать, что товарищ Шумов оказывал мне особое доверие, ввиду того, что я непосредственно содействовал его освобождению, когда он был схвачен после казни бургомистра Барановского.
- Очень интересно! - воскликнул автор.
Он принимал на веру каждое слово Огородникова и был, как и режиссер, недоволен Мариной. "Ну зачем эти придирки к пожилому человеку!…"
А Огородников между тем весьма подробно поведал собравшимся, как именно благодаря его усилиям, выразившимся в намеренно неточном переводе, был околпачен гестаповский офицерик-молокосос и Шумов изъят из рук палача Сосновского.
В ходе рассказа Моргунов переглянулся с Лаврентьевым, и тот слегка улыбнулся ему и кивнул, имея в виду: "продолжай держаться как держишься", - но Моргунов понял иначе, расценил как подтверждение слов Огородникова и подумал: "Да что ж это за тип, черт его дери!"
- И вот, значит, товарищи, - продолжал снова воодушевившийся Огородников, - когда произошел провал и мне стало известно, благодаря кому, то есть гнусному карателю Тюрину, тогда-то товарищ Шумов вызвал меня и говорит: "Тебе, Петро, важное задание! Убрать приказываю подлеца!" Ну, я в ответ как положено: "Будет сделано, товарищ Шумов". А он мне: "Береги себя. Ты вам нужен очень и потому должен действовать осмотрительно, не бросая на себя подозрений". А это, сами поникаете, в коем положении было очень даже непросто.
- И как же это удалось вам? - спросил автор, делавший беглые записи в блокноте.
У Огородникова радостно заблестели запавшие глазки. Сейчас ему уже казалось, что говорит он чистую правду. Во всяком случае, он не замечал, что противоречит самому себе.
- Я решил воспользоваться выездом на операцию.
Он начисто позабыл, что только что представил себя канцеляристом, далеким от всякой практической карательной деятельности.
- На операцию? - переспросил автор.
- То есть, когда Максима Пряхина брали…
Услышав имя Пряхина, Моргунов вспомнил… песню.
Негромкий, но уверенный низкий голос Максима доносился из комнаты, когда он прибежал к Константину после облавы.
Максим любил петь. Был он смолоду музыкален, играл на трех инструментах. В юности виртуозно справлялся с мандолиной, уважал и гитару, она очень подходила к романсам, что нравились соседским девушкам. Потом в репертуаре произошли изменения. "Очаровательные глазки" вместе с сопутствующими им инструментами Максим осудил как мещанство и полюбил зовущие вперед революционные ритмы.
Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе… -
пел он теперь под баян, резко нажимая на кнопки. И даже когда с Советской властью внутренне порвал, музыку советскую втайне уважал. Особенно нравилась "Ковыльная сторонка".
Шли по степи полки со славой громкой
И день и ночь со склона и на склон, -
вполголоса напевал Максим, возясь вечерами в саду, и Косте разрешал покупать пластинки и крутить на патефоне "Три танкиста" и "Если завтра война".
Но с началом войны баян и маршевые мелодии ушли навсегда. Осталась одна, собственно, песня, еще отцом любимая песня о Ермаке. К ней Максим всегда был неравнодушен, даже в пору романсовую. Шумов помнил, как пели ее во дворе у Пряхиных за широким столом, на котором возвышалась большая четверть с пивом, красные раки вкусно щекотали ноздри укропным ароматом, лежали на клеенке вяленые икряные лещи, чебаки по-местному, и отец Максима с друзьями, захмелевшие и довольные, выводили старательно:
Товарищи его трудов,
Побед и громкозвучной славы
Среди раски-и-инутых шатров
Беспечно спали средь дубравы.