- Не каждому дано постичь дух истории, Отто. - Он расхаживал по кабинету, привычно засунув пальцы левой руки под широкий ремень и жестикулируя правой. - Когда мы начинали, мы были маленькой кучкой. Ты не помнишь, Отто, тех лет позора и унижений. Мы платили миллионы за кружку плохого пива, наши дети голодали. Но с каждым днем нас становилось больше. Все больше. Потому что мы несли знамя… И на этом знамени не было слова "слабость"! Мы, немцы, неисправимые идеалисты, Отто. Мы слишком добры и сентиментальны. И этим всегда пользовались наши враги. Только национал-социалисты смогли отринуть вековые предрассудки. Никакого идеализма. Отто! Вот главное! История делается железом и кровью, и нам выпала почетная миссия… Нам с тобой, мальчик. Поверь, не требуется особого мужества размахивать автоматом…
Клаус недолюбливал фронтовиков, и Лаврентьев терпеливо ждал дежурной филиппики по адресу вермахта.
- Они любят хвастать своими подвигами. Еще бы! Я не хочу сказать ничего плохого о фронтовиках. Немецкий солдат лучший в мире. Он идет в железной колонне по пути, начертанному гением. Но он видит лицо врага и чувствует плечо друга. А мы? Мы бойцы особого фронта, где в тысячу раз труднее. Мы окружены многочисленными и коварными невидимыми врагами. В нашем сражении нет передышки. Нам некогда играть на губных гармошках и ощипывать трофейных кур. Вспомни наш скромный паек! Мы спартанцы!… Никакого идеализма, Отто!
Риторика Клауса всегда ставила Лаврентьева в тупик. Удивляло не только непривычное для русского человека использование пропагандистских тирад в обиходной речи. Несмотря на ходульность фраз, за ними чувствовалась определенная искренность; Клаус верил в то, что говорил, однако это ничуть не мешало ему в повседневной жизни быть расчетливым прагматиком, для которого не существует никаких иных целей, кроме откровенного карьерного благополучия. Он очень ценил те побрякушки, о которых теперь с улыбкой говорили в киногруппе. Они давали власть и поднимали на новый уровень возможностей, в круг которых, между прочим, входило и улучшение действительно скуповатого имперского снабжения. Конечно, приятно похвастать перед местными полуазиатами коробочкой португальских сардин, но коллеги Лаврентьева, безусловно, предпочитали трофейных кур и гусей. Да, "старый борец" Клаус вполне четко представлял, за что он борется. Наряду с борьбой глобальной за будущее тысячелетнего рейха он вел и "свою борьбу", в интересы которой, в частности, не входило, чтобы начальство считало его офицером, не справляющимся со своими служебными обязанностями.
- Как наша Золушка? - спросил Клаус, когда Лаврентьев вернулся из тюрьмы, где впервые увидел Лену.
Спросил из-за ширмы, прикрывавшей умывальник. Не видя Клауса, Лаврентьев ясно представлял, как он вытирает руки - тщательно, палец за пальцем, выполняя нечто вроде обязательного обряда после допроса. Даже если во время допроса и не приходилось работать руками, Клаус подолгу смывал невидимую грязь, исходившую от нечистоплотных врагов.
- Кажется, этот Сосновский (он произносил "Сосновски") переусердствовал, - ответил Лаврентьев.
- Я же говорил тебе! Она безнадежна?
- Я опасаюсь за ее рассудок.
- Симулянтка!
- Не думаю. Она не скрывает своей ненависти к нам.
- Но отрицает участие в банде?
- Да.
Клаус повесил полотенце и вышел из-за ширмы. Лаврентьев видел, что он оценивает ситуацию. Приблизительно так: "Если Сосновский ничего не добился силой, а Отто мягкостью, нам попался крепкий орешек. Хорошо же я буду выглядеть, если станет известно, что нам не удалось обломать девчонку-бандитку…"
- Золушка не узнала принца?
- Пока нет.
- Так, так… - Клаус присел за стол и пробарабанил пальцами. - А может быть, она в самом деле ничего не знает? Русская полиция вечно стремится выслужиться. Но нам-то нужна настоящая партизанка, а не какая-то спекулянтка…
Нет, Лаврентьев уже прошел хорошую школу, чтобы поддакнуть Клаусу. Он отлично понимал, куда клонит шеф. Признание непричастности Лены к подполью означало для нее не спасение, а немедленную смерть. Клаус тут же поставит на протоколе резолюцию "umsiedeln" - "переселить", и, как говорится, никаких проблем: "ошибка" Сосновского будет исправлена, а одной спекулянткой, антиобщественным элементом станет меньше.
- Я не уверен в ее непричастности.
Клаусу это не понравилось, однако он сказал:
- Я ценю твое служебное рвение, Отто, но тратить наше время впустую…
- Мне нужен только один день.
- Что ты придумал
Он и сам не знал, что он придумал. Придумать было трудно, а вернее, невозможно, но в этом было страшно признаться даже самому себе. Нужно было сделать все, чтобы спасти Лену, а для этого требовалось прежде всего время. Вот он и старался выиграть хотя бы сутки…
- Этот Сосновский убил в ней желание жить. Ей нужно прийти в себя, и тогда, я уверен…
- У нас не пансионат для девиц со слабыми нервами.
"Да, не пансионат. Это точно!"
- Я думаю, что, если вывезти ее из камеры… Небольшая прогулка в автомобиле по городу. Море, родительский дом…
- Ты неисправимо сентиментален. То, что ты предлагаешь, годится для цивилизованных людей.
- Эта девушка из культурной семьи.
- Азиатская кровь… Впрочем, один день я тебе дам. Чтобы ты убедился, Отто. Мой долг помочь тебе стать закаленным бойцом, а ты еще полон идеализма. Один день, Отто. Я убежден, что вы с Сосновским пошли легким путем. Банда, убившая бургомистра, не может состоять из подростков. Тут предстоит серьезная работа. А на спекулянтку подготовь соответствующую бумагу. Послезавтра она поедет на прогулку в газовом автомобиле.
"Нет! Только не это!…"
Взволнованный воспоминаниями, Лаврентьев быстро прошел гостиничный холл и, как Сергей Константинович в свое время, не обратил внимания на старичка, приютившегося на дальнем стуле. Не заинтересовал и он Огородникова, ибо тот дожидался человека совсем иной внешности и не помышлял, разумеется, о встрече с немецким офицером, которого в памяти своей давно схоронил, как и других сослуживцев из тайной полевой полиции.
Огородников появился в гостинице гораздо раньше назначенного срока, и ему пришлось еще долго дожидаться, поерзывая на жестком стуле, а Лаврентьев успел тем временем принять душ, отдохнуть немного и почти успокоиться, в тех пределах, разумеется, в каких это было для него возможно.
В восьмом часу к нему негромко постучали.
- Товарищи задерживаются, видимо, - проговорил вошедший Моргунов, - вот я и решил пока к вам…
- Прошу, прошу, - обрадовался Лаврентьев, потому что ожидание начинало томить, хотя киногруппа вовсе не задерживалась, как показалось испытывающему то же чувство Моргунову. Напротив, съемки шли гладко и закончились раньше запланированного времени, так что Лаврентьев не успел переброситься с Моргуновым и парой фраз, как через неплотно прикрытую дверь из коридора послышался голос режиссера:
- Давно ждете, Петр Петрович?
- Ничего, ничего, не беспокойтесь. Мне спешить некуда. Я посидел немножко, очень удобно тут в гостинице и красиво…
Моргунов и Лаврентьев переглянулись.
В соседний номер вошло несколько человек.
- Что ж… Пойдемте знакомиться? - предложил Лаврентьев. - И, как договорились, не мешайте ему.
Моргунов наклонил голову…
У Сергея Константиновича было полно народу. Кроме знакомых - Генриха, Федора, автора Саши и Светланы, - зашли и актеры, даже Марина забежала взглянуть на "живого гестаповца".
- Михаил Васильевич! Добро пожаловать! - воскликнул режиссер.
Впрочем, несмотря на оживление, Сергей Константинович смутно представлял, как повести эту не предусмотренную его непосредственными обязанностями встречу, и искал глазами незаменимую в таких случаях Светлану.
Светлана поняла шефа и выступила вперед.
- Пожалуйста, товарищи, проходите! Надеюсь, Петр Петрович простит нам внеплановую, так сказать, неожиданность. Но она, конечно, порадует его. Петр Петрович! Мы хотим познакомить вас с человеком… Впрочем, познакомить - это не то слово… Уверена, что вам будет приятно встретиться с соратником по оружию.
Маленький человечек оторопело замер. У него сдавило горло, и он не мог ни слова сказать, ни сдвинуться с места. Режиссеру пришлось взять его за локоть:
- Петр Петрович! Перед вами Михаил Васильевич Моргунов…
Сергей Константинович слегка подтолкнул Огородникова навстречу вошедшим.
Моргунов с удивлением смотрел на щуплого старичка, он совсем иначе представлял себе наглого самозванца, однако Огородников не замечал его удивления, опустив голову, он покорно шагнул к Лаврентьеву.
- Нет, нет, Петр Петрович! Вы ошиблись. Это не Михаил Васильевич, это Владимир Сергеевич, милейший человек, наш сосед, мы все его любим, но он, увы, к вашему боевому прошлому никакого отношения не имеет.
- Как? - не понял Петер Шуман, бывший переводчик из гестапо.
- С Михаилом Васильевичем познакомьтесь, пожалуйста, - с некоторой досадой пояснил режиссер, подумав про себя: "А папаша-то в глубоком маразме, кажется".
Лаврентьев отступил к окну. Это было естественно для постороннего человека, не желающего мешать боевым соратникам, но на самом деле он вовсе не демонстрировал деликатность, ему нужно было набрать воздуха, отвернуться, прийти в себя от встречи, осознать вытекающие из нее последствия.
А Моргунов тем временем, вобрав в свою большую ладонь хрупкую ладошку Огородникова, осторожно держал ее, не понимая, с кем все-таки имеет дело.
- Садитесь, садитесь, - приглашала Светлана.