Ржачь потом стоял…
Батов сказал, что завтра три шкуры сдерет с того, кто плохо отстреляется, сгноит в нарядах. Савва, хоть и хитрый калмык, но врать не умел.
- Ты где пропадал, узкоглазый? - спрашивает его Иван. - Свист слышал?
- Уснул я, брат. Тихо было. Потом совсем тихо стало. Я глаза закрыл и…
Тут народ, кто ближе стоял, давай гоготать. Глаза закрыл! На Савву глянешь - какие глаза? Нитки две. Хитрющая физиономия у Саввы. Дежурный туда, сюда - плюнул, спрятался за полковника. Строй на плацу. А подморозило уже. Да куда там мерзнуть - со смеха разгорячились; по шеренгам побежало все громче и громче: "Калмык уснул в схроне!"
Батов спрашивает Савву:
- Чего слышал?
- Все слышал… - и давай докладывать какие были условные сигналы, где ветка хрустнула, где мышь шмыгнула. Ничего Савва не упу; тил: весь расклад выдал по диспозициям. - Потом, задача, когда закончилась, Буча, то есть Знамов, да, подал мне условный сигнал. А потом тишина-а. Я глаза закрыл, да…
Хохот по шеренгам.
- Отставить смех! - Батов ус подкрутил. - Учитесь. Цель поразил и в материк врос, задачу выполнил и остался живой. Уяснили соколы? Уснул, как говориться, но не мертвым сном.
Батов отвернулся, чтоб улыбку его не видели. Дежурному:
- Заводи в казарму. Отбой соколам.
У Саввы все легко по жизни: заскучал на гражданке и дунул на контракт. Стрелок Савва еще по первой войне считался лучшим в роте, - его без разговоров и приняли в школу снайперов. Они, как встретились с Иваном, Савва ему первым делом - пыхнем, брат? Иван - пыхнем. Не меняется Савва, - все у него просто, как послужной список: ни наград, ни лычек. Служил - уволился. Ранение и то легкое - осколком ухо порвало. Так и ходил, как слон цирковой, с драным ухом. А что на самом деле на душе у Саввы, какие думки его тянут, никто не знал. Одно слово, калмык хладнокровный.
Батов был стрелком от бога: двадцать пять "календарей" отмаршировал седой полковник. На таких - матерых - армия держится. Во время соревнований, пока спецы возятся с навороченными импортными винтовками, лазерными дальномерами - меряют, да считают - Батов понюхает ветер, на глазок прикинет, в прицеле подкрутит на рисочку, две и со своей старенькой СВД валит мишень за тысячу метров. Ювелирно Батов работает. И снайперов он делает - каждого в единичном экземпляре. Штучный получается товар.
Отстрелялся Иван по зачетным мишеням. Батов ему - стреляй на тысячу.
Далеко мишень, очень далеко. Долго Иван примерялся, поправки вносил - с ветром не поспоришь. Пуля ветер не любит. Знает Иван, что смотрят на него. Батов вон ус крутит. Эх, ему бы только до воли добраться, до той воли, где мишени падают и больше не поднимаются. А ему не много надо - десять к одному…
Выстрел привычно ударил по ушным перепонкам. Поднял Иван голову. Батов сзади ему по макушке.
- Дурная привычка у тебя, солдат. В ответку словишь. Выстрелил - умри, чтоб не шороха от тебя ни звука. У кореша своего учись, - глянул в бинокль. - Свалил, сукин сын! Стрелок…
А Иван о своем: "Десять к одному… Жорка! Десять…"
- Чуешь ветер, чуешь… Давай, сынок, зачетку. Хороший выстрел.
Батов расписался, протянул корочку обратно Ивану.
- Только снайпер из тебя не получится. Ты уж не обижайся, сынок, у меня глаз на такие дела наметан. Стрелок - да, но не снайпер…
Никому не рассказывал Иван свою историю, Савве даже словом не обмолвился.
Однажды пришло ему письмо.
Писал отец, что кассету забрали в прокуратуру, сам он собрался ехать в Ростов в главную медлабораторию. Адрес ему дали в военкомате. Там, дескать, могут они найти Жорку. В той лаборатории собирают всех неопознанных. Нужно будет делать экспертизу. Мать плачет каждый день. Хоть бы найти им Жоркино тело - что осталось от него, да положить на бугор к деду с бабкой по-христиански, чтоб матери было, где поплакать, да пожалеть младшего.
К декабрю и пришло это письмо.
Через две недели уходила команда снайперов, туда, где теперь грохотало и взрывалось: где снова горела земля, камни и люди, откуда шли сводки фронтовых новостей, в самое пекло войны. У танка - памятника старенькой тридцатьчетверке, в парке, где липы, да тополя голые, курил Иван в одиночестве и перечитывал последнее письмо из дома.
- Ну что, стрелок, готовишься?.. Что пишут?
Иван вздрогнул от неожиданности. Не заметил, как к нему подошел Батов. Полковник был в шинели парадного образца - весь строгий, вытянутый.
Иван поправил шапку, козырнул.
- Здравия желаю, товарищ полковник.
- И тебе не хворать солдат, - всегда бодрый и уверенный в себе Батов будто постарел на газах. - Все, солдат, отслужился я. На пенсию.
- Вас? - не удержался Иван. - А кто ж заместо?
- Есть спецы… О другом хотел спросить тебя. Я еще тогда об этот подумал, когда напарник твой уснул в лесу. Ведь ты не за деньгами едешь, не за славой и не от себя бежишь. Воевал раньше. Знаешь, какое это дерьмо, а едешь… Знамов, ведь ты - да?
- Так точно, Знамов, товарищ…
- Да ладно, сынок, я уж на половину гражданский. Скажи, ты, мне - зачем рвешься туда… долги едешь собирать? Я верно понял?
Может быть, подкупила Ивана та простота, с которой заговорил с ним старый полковник, может, подумал, что не увидятся они с ним никогда больше. Но рассказал Иван все что с ним было, произошло: и на той войне, и дома - как смотрел он ту проклятую кассету.
Наверное, приходилось Батову слышать такое, наверное, сам он не раз видел смерть близких и дорогих людей.
- Ты вот что, солдат, - тихим голосом, но твердо сказал Батов, - иди и сделай то, что задумал, только постарайся остаться человеком. Да, я понимаю, это почти невозможно!.. Но постарайся, сынок.
* * *
На Грозный с севера шла тяжелая техника.
Боевики потрепали части Внутренних войск, милицию и ополченцев: в первых числах января штурм города, превращенного в крепость, был приостановлен, так как, по мнению командования, "потери объединенной группировки неоправданно возросли".
После вынужденного затишья, 17 января 2000 года по Грозному выпустили первую тысячу тонн снарядов; штурмовые армейские группы, прикрытые с флангов огнем артиллерии и снайперскими парами, вновь начали наступление на позиции боевиков.
В Старых Промыслах на Катаяме, грозненском "Шанхае", что с картой, что на месте по ориентирам, заплутать плевое дело. Стемнело быстро. Зимние вечера за хребтом коротки, ночи долги и тревожны.
- Савва, я говорил… - шепчет Иван, - вечно тебя, чурбана, послушаю… "туда, туда!" Дубина…
Звонкий собачий брех, заставил Ивана пригнуться еще ниже; он распластался вдоль забора, бесконечно тянущегося в конец улицы. Ночью не только кошки, но и заборы серы. Во дворах тихо, безжизненно. Иногда затявкает псина, брошенная хозяевами, кинется с той стороны, хрипом зайдется. Савва одну пристрелил из пистолета. Хлопок - визг на всю округу. Иван за кучу песка так и рухнул. Савва доволен. Иван ему - чурка узкоглазая! Смеется калмык. Хладнокровный, одно слово.
- …и есть дубина.
- Э, брат, ти злой как собак! - коверкает Савва русское произношение.
Савва через "ночник" оглядывается вокруг себя. С Саввой воевать спокойно, потому что задница твоя будет прикрыта, если Савва взялся ее прикрывать. Так и сейчас: по левую сторону Савва, по правую Иван. Оглядываются, тысячу раз оглядываются: один неверный шаг и все - смерть - мина или пуля.
- Глянь-ка, чего там, - Иван указывает рукой туда, где в рыжих всполохах вырисовался силуэт бэтера, выдохнул облегченно. - Наши!
Закопченный лейтенант Ивану понравился сразу, хотя, конечно, он не девка, чтобы нравиться. Летеха пехотный и есть: на щеках щетина окопная, шапка-таблетка несуразная на голове, кирзачи в колено. Но бравый летеха - растоптался на войне, наверное, еще с Дагестана топает, и все на переднем крае, передке.
У кострища человек десять солдат такие же закопченные. Намерзлись - тянут черные пальцы к пламени, того и гляди, опалит: задубела кожа - дымком не согреешь - так и суют прямо в огонь.
- Мы вас еще днем ждали. Ротный сказал, что снайперов нам придадут. Мы ждали, ждали.
Лейтенант говорит, словно торопится куда, рукой трет шею. Бинт у него вокруг шеи. Шея длинная, подбородок над ней торчком вперед.
- А… это? - заметил лейтенант Иванов взгляд. - Сегодня "вованы"… Не-е, "вованы" не вояки, менты и есть. Жаль пацанов… Шли на тот дом, - он махнул неопределенно, - прикинь, за бэтером в колонну по двое. От снайпера прятались. А по ним из миномета ка-ак шмякнули. Две мины - двенадцать трупов. Ранены-ых! Мы вытаскивали… Меня и шмякнуло осколком, - он снова потер шею, - так шмякнуло.
У костра потеснились.
Иван присел на снарядный ящик, упер приклад в ботинок, тот самый "натовский". Ствол на плечо. Потянуло с боков знакомой солдатинкой: прокисшими портянками, давно не мытыми телами, горелым порохом. У войны свой запах - специфический.
- Чего по ночи… а если б пароль сменили? У нас часто бывает.
- Заплутали, - сдержанно ответил Иван, скосился на Савву.
Савва папироску достал. Запахло коноплей. Едко - как с осенних жженых листьев. Бушлаты у костра заворочались, глаза загорелись жадно.
- Да-а… А так бы шмальнули, угробили б вас… Мои деваху местную притащили. Плечо - синяк, и дырка в руке. Она, типа, ее ранило шальной пулей. Беженка, типа! Прикинь, - лейтенант вдруг подобрался весь. - Но я глумиться не дал… сам застрелил.
Заволновалась "солдатинка". Послышалось хриплое, брошенное с обидой:
- Интеллигент.
Громко дрова трещат - сосна: стулья, столы из дворов по округе натащили и жгут.