В Моздоке Томанцев отстал от волгоградского полка, еще день промыкался в гостинице, пахнущей клопами. Весь вечер пил с вертолетчиками. Оказалось, что назавтра они летят в Грозный. Повезло, подумал Томанцев, и утром улетел с вертолетчиками.
На взлетной полосе Северного аэропорта валялись обломки дудаевского "ту сто тридцать четвертого": белые крылья и фюзеляж с отломанным хвостом показывали всем вновь прибывшим, как особенную достопримечательность.
Больше достопримечательностей не было.
Недалеко от подвала, где жил Томанцев вырыли большую яму, в которую санитары сбрасывали, а потом поджигали одежду с умерших раненых и тех, кого привозили в госпиталь уже "двухсотым" грузом. Однажды вконец оборзевший и одуревший с анаши санитар швырнул в костер гранатомет "муху". Томанцев слышал первый взрыв, подумал, что мины - такое бывало и раньше. Недолет. Второй хлопок - вроде ближе, но с другой стороны. Перелет. Третий как раз в десятку будет - классическая "вилка". Томанцев третьего не стал ждать, в трусах вылетел из подвала… Солдат тупо смотрел, как рвется гранатомет в яме. Томанцев ударил его ребром ладони сзади по шее, из карманов выгреб жмень конопли. Солдат не обиделся. Удивился - скукота ж! Он сегодня полтора десятка двухсотых оприходовал? Оприходовал… Барахло их кровяное, жеванное, гнойное спалил? Спалил… Можно, значит, расслабиться. Все по-закону!
Открыли на Северном буфет. И чего там только не было: коньяк три и пять звезд, шоколад "Аленушка", сервелат, чипсы и дорогущее пиво в банках. Все с ресторанной наценкой. Только чая не было в ассортименте: все ж по расположениям варят кипяток, и заварки сыплют на глазок. Чай не коньяк, его жженым сахаром не разбодяжишь. Томанцев раз зашел, облизнулся: за столиком три офицера, по-виду командированные со штаба округа, со славного города Ростова, пьют коньяк.
"Пять звезд, - заметил Томанцев, сглотнул слюну. - Ростовские домой уедут с орденами… потому что хлебные места знают".
На следующий день какой-то майор с горной комендатуры, заезжий случайной оказией, расстроился, что пиво очень дорогое, попросил со скидкой продать. Буфетчица отказалась. Тогда майор автомат вскинул и расстрелял буфетчицу, посетителей двоих зацепил, но не до смерти. Дело замяли. Чего на войне не случается.
На войне Томанцев проникся к чешскому писателю Ярославу Гашеку.
Вездесущие, скучающие от жары и фронтовой обыденности санитары раскопали где-то в подвалах, чердаках барахло, оставшееся от Советской власти: красные флаги с серпастыми гербами, плакаты с портретами членов политбюро и книги. Пыльные главбухи В.И.Ленина. Большую Советскую Энциклопедию, два залитых машинным маслом тома. И "Бравого солдата Швейка". "Швейка" Томанцев забрал, остальное приказал сжечь в яме. Читал по вечерам, засыпал с книгою в руках. Когда привозили очередного завшивленного "срочника" с каких-нибудь забытых богом блокпостов, Томанцев наблюдал, как с того сдирали форменку, прикипевшие к ногам брючины. Как вопил солдат от боли. И чесался… Тогда декламировал Томанцев из Гашека:
- "Весь фронт во вшах. И с яростью скребутся то нижний чин, то ротный командир…"
Голый, как первогодок в батальонной бане, солдат жмет руками причинное место, озирается по сторонам, его на мытье чуть не силком волокут.
- Когда мылся последний раз? - в след спрашивает Томанцев.
- Месяц…
Месяц не раздевался солдат - только до колен штаны спускал, когда присаживался по большой нужде: ниже колен сгнили ноги - в язвах кровоточащих и подсохших бляшках.
Но, все равно, другой стал боец. "Упакованный барбос". Так резюмировал свои наблюдения Томанцев.
Еще в феврале пообстрелялся солдат, по раненым было заметно: злость появилась в глазах. Не то, что тот первый борт с "двенадцатью тоннами рваного мяса"…
К маю совсем вжился солдат в войну.
Без фельдшеришки, хоть самого захудалого, носилок и жгутов ни один ротный теперь в бой не ходил и солдат не вел за собой. Солдаты оборзели, жить научились на войне: жгутом приклад обмотан, ампулы промедола по карманам, пакеты перевязочные, косынки на головах не для форсу - имобилизационные то косынки. Ранят: руку перетянуть жгутом, перевязку сделать. И на косынку. Готов раненый к эвакуации.
В Червленой стоял банно-прачечный комплекс на дровах, все думали, остался еще с мировой войны. Томанцев первым делом пошел искать зампотыла. Нашел того в сытном виде и прекрасном расположении духа, от зампотыла нестерпимо разило паленым коньяком. Зампотыл на грозные высказывания Томанцева, что помывка личного состава вопрос не просто стратегический, что, игнорируя тему помывки, недолго и под трибунал, предложил Томанцеву ящик просроченной тушенки. "Просроченную, еп… нынче все едят, такую тыл армии закупил", - обнадежил зампотыл. У Томанцева автомат на заднице висел, он его дернул, шарит рукой по затворной раме, предохранителем щелкает. Зампотыл смылся живо, клялся, что обиду не забудет - у него связи в военной прокуратуре.
Старшим на комплексе был сумасшедший прапор по прозвищу Одинокий Волк. Как на самом деле звали прапора, никто не знал, потому что прапора того в приличествующем трезвом виде, когда портрет в натуре можно сличить с фотокарточкой из личного дела, давно не видели ни завшивевшие солдаты, ни боевые офицеры, ни даже хромовые генералы.
Когда Томанцев собирался в станицу Червленую, ему сказали бывалые: возьми "муху".
Гранатомет "муха" предназначался Одинокому Волку. Банно-прачечный комплекс стоял на краю минного поля, а в поле торчал столб. Сумасшедший прапор загадал - если попадет он из гранатомета в столб, то вернется он домой в шоколаде и орденах.
Томанцев торжественно передал "муху" прапору.
За Томанцевым ждут еще человек пять, все с гранатометами.
Прапор стрелял. Но не попадал. Был сильно расстроен и путался в цифрах, когда выдавал казенное. Ближе к осени дела на Кавказе пошли к миру: прапор попал из "мухи" в столб, после этого исчез бесследно вместе с банно-прачечным комплексом.
Вернулся Томанцев в Грозный.
По пути обратил внимание на бэтер с безумными контрактниками: над бэтером гордо развивался красный флаг с вышитым гербом Советского Союза и всех пятнадцати республик. Советская власть пошла с молотка за стакан анаши: в лес не ходи - за меньшее борзые санитары раритеты не отдали бы. Бывалые все.
Войска брали Шали. Привезли в Северный госпиталь молодого генерала морпеха. Генерал прибыл на войну воевать, а у него аппендицит! Плачет генерал горючими слезами: не видать ему славы победной, как госпитальному санитару лычек на погонах. Хирурги мигом ему шкуру взрезали, отросток удалили. Все, господин молодой генерал, пожалте на вертушку! Но генерал своим команду: те два ведра тюльпанов врачихам, хирургам коньяка пять звезд, свежей тушенки с морских северных запасов. Уговорились хирурги. Три дня перекантовался генерал, подскочила за ним чумазая броня с батальонной разведкой, умчался генерал добивать боевиков под Шали.
Томанцев дочитал Гашека. На следующий день "Швейка" сперли прямо с тумбочки. Томанцев искать не стал: про вошь, которая "главный зверь на войне" наизусть помнил и еще многое другое, что при генералах ростовских и московских вслух произносить было не принято.
Хирурги спирт не пили. У хирургов была поговорка: "Хороший хирург должен на коньяк заработать".
Томанцев завел курицу.
Молодая чеченка принесла на руках умирающего ребенка с пулей в животе. Долго копались в шестилетнем теле хирурги: чистили, подрезали, сшивали. Реаниматоры реанимировали. Спасли дитя гор. Мать чеченка в благодарность притащила курицу.
Курицу назвали Двойка. Называл тот санитар, что бросил "муху" в костер.
- Почему не Единица, или Треха? - спросил санитара Томанцев.
- Один - это "он". Получается мужского рода, - делово и глубокомысленно отвечал санитар. - Три - их много. Два - "она". Женская, значит, как и курица.
Томанцев пошел к себе и записал санитаровы слова на календарике, где отмечал крестиком дни. Посчитал сколько осталось, первый раз за много дней вздохнул тяжело и с болью - долго еще!
Курице несла яйца; несушке смастерили из масксетей загон, выставили часового.
Когда по утрам съедал Томанцев яичко всмятку, забывал крестики ставить на календаре, такую испытывал желудком радость и теплоту. Ясное дело тепло - после перловки-то.
Через три дня курицу казнили и съели двое негодяев: санитар-философ и подговоренный им малослужащий часовой. "Душару" часового Томанцев простил, санитара бить не стал, но собрал документы. Потопал залетчик на передок. Не мучила Томанцева совесть, что отправил мальчишку туда, где стреляют: авось наберется здравого ума санитар-анашист. В тылу все едино сгинет не от пули, так от дури.
Шали брали с потерями. Повалили раненые. Новый санитар жег яму с рваньем.
"Улыбнитесь каскадеры"! Пел танкист с поллицом, замотанным бинтами, косился одним глазом и подговаривал всех взять, не раздумывая, стволы, повернуть пушки и "ка-ак шмякнуть по Кремлевским стенам, чтоб тама все летели, пердели и кувыркались!" Под танкистом сожгли три танка. Он рассуждал, размахивал руками, мешал врачам обрабатывать обожженный бок и ягодицы:
- Мне бы экипаж: водитель чтоб был немец, командиром я - хохол по маме, огневика чечена из служивых. Хрен бы вы меня подбили, особенно последний раз!