- А как же… - наконец она решилась. - Как же я?
Юргис не понял. Или… - ее вдруг обожгло - он сделал вид, что не понял…
- Я тебе, разумеется, очень благодарен за твое гостеприимство…
- Гостеприимство?
- …и если тебе когда-нибудь понадобится что-то от меня, я готов отплатить чем смогу.
"Отплатить… Значит, все это было… все это было…" - она боялась додумать до конца. Смотрела, как он влезает в отцовские туфли, как их зашнуровывает.
- А эти брюки, рубашку и обувь верну в ближайшее время. - Он аккуратно заправил рубашку, подтянул ремень. - Еще раз спасибо. Ты поступила как настоящий друг.
Когда за ним закрылась дверь, в комнате осталась только глухая тишина.
3
На работу и с работы она теперь ходила кружным путем, чтобы не проходить мимо стоящих вдоль всего проспекта немецких автомобилей, не видеть самих немцев - таких высокомерных, самодовольных. А по вечерам не торопилась домой. Не только потому, что уже не к кому было торопиться. Она старалась выходить из приюта тогда, когда на улицах уже не было бредущих по краю мостовой евреев с желтыми звездами на спине и груди. Ей было жалко этих униженных, обреченных людей. Им теперь запрещено все: покидать дом без желтых звезд, ходить по тротуару, переступать пороги магазинов (кроме предназначенных для них лавчонок), находиться на улице после шести часов вечера.
О том, что ей их жалко, она ни с кем не говорила и ни разу не слышала слов сочувствия им. С Марите и вовсе не имело смысла говорить. Она бы только пожала плечами: "У тебя что, других забот нет?" Не любит Марите евреев. Еще в гимназии не одобряла ее дружбы с Ципорой. Хотя признавалась, что Ципора "не скряга", что не отказывается прислать шпаргалку, но все равно твердила, что "евреи нам чужие".
Гражина тоже не считала их своими. Просто Ципора ей нравилась. Да и о евреях из других классов и о бакалейщике Файвелисе ничего плохого сказать не могла. Но какое-то подспудное чувство, что евреи чужие, было.
Однажды, выйдя их дому и завернув за угол, она увидела, как два своих, литовских солдата остервенело избивают еврейского парня.
Он падал. Они его лягали, тащили за волосы, чтобы поднялся, и снова били. Наконец окровавленного, едва стоящего на ногах куда-то погнали.
Ошеломленная увиденным, придя на работу, не выдержала: когда в каморке переодевалась, рассказала об этом Марите и Текле. Но оказалось, что они и сами видели, как задерживают еврейских мужчин и куда-то уводят. Марите хмыкнула:
- Ничего страшного. Не вечно же им быть врачами и адвокатами. Пусть попробуют вкус черной работы.
- Не на работу их ведут, - вздохнула Текле. - В тюрьму.
- В тюрьму?! За что? - Гражина не могла, не хотела верить.
Текле не ответила. Молча теребила край платка, словно перебирая четки.
Наконец заговорила:
- Недолго их там держат. Моему Степонасу его земляк, который пошел служить немцам, рассказал, что недолго. Только пока соберут побольше.
- Зачем… побольше?
Текле, видно, не расслышала вопроса.
- Ночью их пригоняют в наш лес. А там - расстреливают.
- Откуда вы знаете? - опешила Марите.
- Мимо наших окон гонят. Мы же, считай, почти у самого леса живем.
Гражина все равно не могла поверить.
- Но вы же не видели, как их… то, что вы говорите.
- Не видела… Когда в первый раз гнали, удивилась - зачем ночью в лес? Мой Степонас тоже не понял. Но потом, услышав множество странных щелчков, сам сказал, что там, похоже, стреляют. Вышел на крыльцо, прислушался. Вернулся чернее тучи. "Видно, евреев там расстреливают".
Текле перекрестилась.
- Вечный покой даруй им, хоть некрещеным, Господи.
Гражина тоже хотела перекреститься, но рука словно окаменела.
- Дети просыпаются, - вдруг сказала Марите и вышла.
А Текле тихо продолжила:
- Все равно я не поверила, что их на самом деле… Стояла у окна и ждала - может, все-таки поведут обратно. Но обратно, и уже на грузовиках, проехали только солдаты. Веселые, наверно пьяные, громко гоготали.
Текле долго молчала.
- Утром Степонас пошел туда. А там ни живой души. Только на ограду из колючей проволоки набрел. Не было ее там раньше, это новые хозяева самую середину леса отгородили… Лучше бы он к этой ограде не подходил… - Текле тихо продолжала: - Ямы там. Пять огромных глубоких ям вырыто. А в крайней, на самом дне, эти бедняги лежат. Только землей присыпаны. Но, видно, и земли им пожалели… - Она опять перекрестилась. - Вечный покой даруй им, Господи.
- Даруй им, Господи, - прошептала, крестясь, Гражина.
- После той первой ночи мимо наших окон их гнали еще три раза. И все три раза то же самое: в лесу стреляли, а солдаты возвращались, горланя песни.
- Дети надрываются, - еще в дверях заворчала ночная няня Ядвига, - а они тут… - но осеклась: - Случилось что?
- Случилось. Теперь каждый день случается. - Текле тяжело поднялась и вышла.
Гражина тоже поднялась. Она лишь теперь услышала, что ее дети плачут.
4
Юргис пришел неожиданно.
Только в самые первые после его ухода дни она, прибежав домой, торопилась приготовить ужин, накрывала на стол и садилась ждать. Прислушивалась, не раздадутся ли на лестнице шаги, не постучится ли он в дверь. Но стрелки часов медленно ползли, а он все не шел. Лишь когда часы били десять и наступал комендантский час, запрещающий ночью находиться на улице, она убирала второй прибор, проглатывала уже остывший ужин и принималась стелить постель.
Прождав так много вечеров, она поняла, что Юргис не придет. Перестала торопиться домой, больше не ставила второй прибор…
Но однажды в воскресенье - она только что вернулась с кладбища, - он неожиданно пришел. Щегольски одетый, даже при галстуке, хотя на улице стояла жара. Достал из нового, с серебряной монограммой портфеля отцовские брюки, рубашку и туфли, в которых тогда уходил.
- Я тебе очень благодарен.
- Не за что.
- Почему? Ты поступила по-дружески, я это ценю. - И стал застегивать портфель.
Она испугалась, что он сейчас уйдет, не сказав ей ничего другого, и поспешила спросить:
- Как ты поживаешь?
Вопросом он был доволен.
- Хорошо. Даже прекрасно. Работаю в городском самоуправлении, так что я теперь власть. Могу доказать. Хочешь вместо этой своей конуры получить большую квартиру с отличной мебелью и в центре города?
Гражина встрепенулась: он ей предлагает выйти за него замуж и переехать к нему! Но он говорил о чем-то другом.
- Скоро освободятся все еврейские квартиры. Можешь выбрать любую.
- Как это… освободятся?
- Просто. Евреев загонят в гетто.
- Куда?
- В гетто.
- А что это такое?
Ему, кажется, не понравилось, что она этого не знает.
- Несколько маленьких улочек в старой части города, огороженных высокой стеной.
- То есть… тюрьма?!
- В некотором роде. Только чуть больше, потому что туда загонят евреев со всего города.
Она все равно не понимала.
- Всего города? А как же… - от растерянности не знала, о чем спросить. Он сам объяснил:
- Выпускать их оттуда будут только на работу, а вечером приводить обратно. Просто так ходить по улицам им запретят. А гнуть спину обязаны будут все.
Гражине почудилось, что все это говорит какой-то другой, лишь странно похожий на Юргиса человек. А он продолжал с явным удовольствием:
- Выпускать на работу и загонять обратно будут строго по счету, и не поодиночке, а всех работающих на одном месте скопом. Разумеется, в строгом порядке, то есть они должны будут построиться в колонны.
Все равно Гражина ничего не понимала.
- Как же такое множество людей со всего города уместится на нескольких улочках?
Юргис насупился.
- Это меня не касается. Я только сопровождал бургомистра и заместителя гебитскомиссара, когда они выбирали место для гетто. И повторяю свое предложение. Поскольку еврейских квартир намного больше, чем нужно…
- Кому нужно?
- Нам, чтобы туда переселить католиков, живущих на этих улочках. Так что могу тебе устроить хорошую квартиру.
- Что ты! Не надо!
- Почему не надо? Будешь жить как барыня в большой, богато обставленной квартире. Ведь я должен отблагодарить тебя за гостеприимство.
Опять это гостеприимство… Она тихо повторила:
- Не должен…
Юргис ухмыльнулся.
- Как знаешь. Но если все же одумаешься, мой кабинет в самоуправлении двадцать шестой. - И пошел к двери.
В отчаянии от того, что он уходит не сказав главного, Гражина вдогонку задала первый попавшийся вопрос:
- А… когда их туда поведут?
- В пятницу, - даже не обернулся, - только болтать об этом не следует.
Гражина смотрела, как он закрывает дверь. Слышала, как внизу стукнула входная. В комнате стало тихо. И пусто. На столе лежала раскрытая газета с одеждой, которую он принес. Она начала сознавать, что Юргис приходил для того, чтобы вернуть эти вещи. Только чтобы вернуть вещи… А про ту ночь забыл. Или… - она еще не могла самой себе признаться - сделал вид, что забыл. Сказал лишь, что готов отблагодарить за гостеприимство. Отблагодарить, поселив в квартиру, из которой выгонят живущих там людей.
Наконец она поняла, чт\ Юргис сказал про евреев, - их выгонят из своих квартир, затолкают на несколько маленьких, отгороженных высокой стеной улочек. Когда она удивилась - ведь все туда не уместятся, - рассердился.
А что… что… - она вдруг вспомнила рассказ Текле - что именно его не касается?