- В общем, говорит мне однажды: "Петюнчик (так меня называла), поди на огород, нарви щавеля на зеленый борщ". А сама что-то куховарит у плиты, дым стоит такой, что я думал пожарных вызывать, спасать свою старуху из полымя, огня окаянного, - улыбаясь, продолжил Никитич.
- А почему ты из дома сбежал, раз бабка тебя не доставала? - допытывался Лёха и сел напротив деда.
Тот расположился на нарах Ильи, оказался в центре компании, в центре камерного бытия.
- Значит, дело было так, - многозначительно сказал дед и запустил одну руку в густую бороду.
Побег Пётр Никитич задумал давно. Насколько давно - он уже и сам не мог сказать. В один из множества дней его провинциальной жизни оказалось, что побег и он сам срослись в одно целое. Выйдет он после обеда на огород, сядет на кучу выкопанного картофеля, как охотник на тушу убитого медведя, и кричит бабке, мол, зови художника, пусть запечатлеет сию эпическую картину.
- Ладно тебе, старый, все не угомонишься, - недовольно, но мягко бурчала Мария.
Она уже свыклась с жизнью, с этим размеренным тиканьем настенных часов на кухне. Туда-сюда - глянь, уже вечер. Вот так по вечерней мгле и двум стрелкам на часах замечала свое существование. Словно и не было других примет, знаков и символов.
- А че, бабоньки, ну что ему, старому хрычу, нужно. Накормлен, обстиран, в чистоте, хожу за ним пылинки прибираю. Нет, сядет возле меня, запустит руку в свою бородищу, как будто ищет там кого-то и хочет выцепить. А потом давай меня доставать своими страданиями: "Маруся, а ты довольна тем, как живешь? А что ты, Маруся, думаешь о том, что мы, как в клетке, тут заперты?" - передразнила Маруся глуховатый голос мужа. - Да когда ж ты, черт волосатый, уймешься!
Вот так жаловалась она своим бабулям-подругам. Иногда выговорится, сядет на край скамьи возле дома Никифоровны и повторяет еле слышно: "Не понимаю я его, не понимаю".
Сказать, что дед себя понимал, - значит соврать. Не знал он, "старый пердун", как изволила выразиться Никифоровна, чего хотел. Тягучее желание тянуло его куда-то. Словно гирю пудовую зашили ему в грудь - не давала покоя Никитичу тоска ни днем, ни ночью. Встанет в полумраке, пошлепает по холодному полу босиком, а печь отбрасывает отблески сквозь треснувшую чугунную плиту. Мелькают аленькие цветочки на потолке, красноватые отблески подсвечивают комнату. Вот стол, банки, кастрюли, стул у печи. А тут и крохотные горящие угли падают в нижнее окошко, служащее для вентиляции. Приоткроет его дед и ждет, пока уголь разгорится еще сильнее и засыплет комнату рубиновыми лепестками. Сидит так подолгу и чешет бороду. О чем думает? О многом. Жизнь на исходе. Сколько еще годочков проживет? Ну, десять. А дальше сляжет или будет ковылять по комнате, никуда не выходя.
"Да, вот так прожил, и сам не знаю, что прожил. Только тело и дает понять, что стал стар и непригоден ко многому. А зачем жил? Пожрать и поспать? Все так делают, особенно кот Венька. Получается, прожил я жизнь котом", - бормотал сам себе Никитич.
А потом вставал, отодвигал кочергой кольца на плите и с досады громко толок уголь, доставал до колосников. В тот момент проснувшаяся бабка выглядывала из дальней комнаты и тихо печально вздыхала.
Продолжалось так несколько лет, пока однажды в жизни деда не наступил критический перелом. Весной 2014 года местность наполнили откуда-то взявшиеся донские казаки. Называли они себя гордо - "Всевеликое войско Донское". Станут под хоругвями, поднимут знамена с изображением Христа и топают по улицам близлежащего городка. Никитич часто смотрел на них по местному телевидению РоН-ТВ. Сидит толпа мужиков в камуфляже, в овечьих желтоватых папахах за столом, а во главе, как и положено, атаман. И говорят они о том, какие дела в уезде. О том, что Валерий Болотов, руководитель ЛНР, вор и подонок. Что нужно сохранять веру свою православную, чтобы сдерживать упырей "укроповских" - так называли всех остальных жителей Украины. А потом примет атаман какое-нибудь решение, скажет, что "ни-ни" теперь пьянчужкам и наркоманам появляться на улице, и добавит громогласным голосом: "Любо, братцы?" В ответ грянет хор мужских голосов в унисон, так что дрожат стекла и поджилки у врагов "укроповских": "Любо, батька!"
Сидел вот так Пётр Никитич перед "ящиком", смотрел на невиданное доселе зрелище. Он, конечно, очень возмущался. Посмотрит российские новости о страхах и ужасах в Киеве, как там нацисты всех русскоговорящих на месте расстреливают, хлопнет себя по коленке и громко выругается.
- Маруська, ходи сюда, ты гляди, что делается, - кричал он жене, которая традиционно куховарила.
- Да погодь, сейчас каша кипит, - кидала она в бурлящую коричневую жидкость отруби.
Поначалу дед только и сидел у телевизора. С 9 утра и до 7 вечера, то есть для него до ночи. Смотрел, как прикованный к ламповому кинескопу. Раб лампы. Целый месяц так проторчал в зале с включенным ТВ. Сводка за сводкой. Иногда развалится в кресле, одетый в одни полосатые трусы, поставит деревянный табурет под ноги и уставится в телек как завороженный.
Сперва Маруся радовалась, аж приплясывала. Идет по огородику и притопывает. Наконец-то Петенька успокоился. Взялся за ум. Пусть просвещается. Да, война где-то громыхает, но мы далеко. Пусть сидит дома под присмотром в тепле и покое. Хотя нет. С последним Маруся ой как ошиблась. Через неделю просмотра ТВ Петюнчик изменил график сна.
Раньше, как только большая стрелочка останавливалась на 12, а маленькая - на 7, дед чуть ли не трусцой бежал в кровать. Причем, как он понимал, что это семь часов вечера, неясно. Еще несколько минут назад копошился с кроликами, гладил малышей, что-то там сюсюкал. Глядь - уже мчит, как локомотив, аж борода на левую сторону загибается от создаваемого им ветра.
Так вот: семь часов - вначале топот, потом Пётр-паровоз, у которого вместо дыма бородища, перекинутая на левое плечо, еще секунда - и все: дедуля плюхнулся на большую пуховую перину, накрылся одеялом и приготовился ко сну.
Этот ритуал священен, и никто не мог осквернить его. Кроме Дмитрия Киселева и телеканала "Россия". Воскресным вечером, то есть ночью, ибо стрелки уже заняли нужное положение, в хате было все так же громко - надрывался телевизор. Там показывали какой-то прямой репортаж с места боевых действий. Маруся не верила своим ушам. Она сидела на кухне и вышивала незатейливый цветок, когда глядь - о, ужас: 20:10, а шум из дедовой спальни льется водопадом.
- Не пняла, - по-уличному пробурчала бабка и пошла в разведку.
Осторожно, чуть ли не по-пластунски устремилась в "логово зверя". Картина, которую она увидела, будет много раз сниться ей в самых невообразимых кошмарах. Старика в постели, конечно, не было; телевизор, как прожекторная лампа на передке паровоза, отбрасывал конусообразный свет в глубину темной комнаты. Табуретка, выпачканная картофельным пюре, валялась, словно сбитый аэроплан немецкой империи. Алюминиевая серая посуда - вверх дном, точно бункер с затаившимися врагами. Но самое страшное ее ожидало слева в комнате. Освещенный телевизионными красками, как внеземное нечто, стояло оно (по-другому в сознании Маруси это не могло называться) - существо, зажатое в объятьях света. Оно протянуло свои костлявые лапки вперед, как будто хотело схватить это яркое освещение, прижать к себе, проникнуть внутрь райского блуждания лучистой энергии. Это состояние похлеще всякого гипноза и внушения. Существо тянулось в иной мир, в котором изливались потоками фотоны, обрушивались звуковые волны и чей-то голос вещал о ядерном конце света. Не теряя ни секунды, Маруська побежала в сарай, схватила, что попало в руки (а это была тяпка), и, как ветер, примчалась в спальню.
Существо, одетое в диковинный и короткий полосатый скафандр с жирными пятнами, в районе морды с пугающей растительностью, которая наэлектризовалась и стала дыбом, мычало. И даже обнажило битые и поломанные клыки, скалилось и, как показалось Маруське, немного подвывало в такт говорящему Киселеву.
Она прислушалась к шипению внеземного создания. Звуки, которые доносились из корявой пасти, были ей до ужаса знакомы и незнакомы одновременно. Не раз она слыхала, как их проговаривали соседки на лавочке. Но так, как распространяло звуковые волны существо, Маруся еще ни разу не слышала.
- Правосссссеки, фашисты. Баааааандеровцы, - тянуло загипнотизированное создание слова, как жвачку.
Недолго думая, ошалевшая и испуганная до смерти женщина подняла тяпку и бахнула по кинескопу телевизора, так что раздавшийся взрыв откинул ее и странное существо в разные углы комнаты.
Искры еще некоторое время сыпались из ТВ-ларца, как бурлящее волшебное снадобье в древнерусской сказке. Но уже через секунду в ушах стоял только шум от взрыва и слышался далекий стон существа, которое отлетело за "подбитый аэроплан", кувырком сигануло через "бункер" и шлепнулось в левом углу от дымящегося телевизора.
Маруся взяла себя в руки, шатающейся походкой подошла к стене, где находился выключатель. Пошарила рукой, наконец-то нашла заветную кнопку, нажала на нее - и ровный свет заполнил спальню, оголив костлявое существо, которое сжалось, как малыш в утробе, и не могло прийти в себя. Пётр Никитич стонал, словно побитая собачонка, чуть вскидывал в воздух наэлектризованную и торчащую во все стороны косматую бороду.
- Дед, тебе плохо? Дед, что с тобой? - запричитала Маруся и подбежала к мужу.
- Я, я, я… - пытался сказать Никитич, но пластинка заела на "я" и никак не хотела прокручиваться дальше.