- Вот смотри, была движуха "Русское национальное единство". Коротко - РНЕ, но они скурвились, провтыкали свой шанс. Потом распались, каждый, сука, собственные амбиции ставил выше идеи, а ведь было почти сто тыщ сторонников, - рассказывал Федя Илье историю "правого движа". - После на основе РНЕ замутили "Русское возрождение", которое возглавил Олег Кассин. Но потом, как обычно, просрали, полезли в политику. В общем, легли братки под бизнесюков. Есть еще такой Лимонов с Национал-большевистской партией. Но это левацкие отморозки, лучше с ними не связывайся. Ах, да, есть еще Славянский Союз (СС), тоже откололись от РНЕ. Те, конечно, радикалы еще те, но чуть перебарщивают ребята, уж больно открытых нациков среди них много.
Илья внимательно слушал товарища, а в голове бурлили мысли, словно горный поток. Как-то все не так. Много шума, а толку мало. Идея есть, но ни хрена нет нормальной реализации. Ходят, только шпану городскую пугают. Не так нужно, не так.
Еще долго Федя посвящал его в дела "правые", но своих сомнений Кизименко вслух не высказывал. На одном "сходняке", когда они тусовались в парке, к ним подошел среднего роста парень с тонкими, правильными чертами лица и пугающе ледяными голубыми глазами.
- Че, братва, скучаете? - с усмешкой произнес он, попутно братаясь с каждым.
Илья наблюдал, как тот здоровается со старыми приятелями, с какой презрительной ухмылкой протягивает руку совсем молодым, новеньким.
- Это Лёха Мальчаков, погоняло у него Серб. Тот еще тип, говорят, что собак живодерит, типа, так развлекается, - прокомментировал сцену Федя.
- Ну, братишка, давай знакомиться. Как тебя зовут?
Ответить простой фразой Кизименко хотелось меньше всего. Что-то отталкивающее, но одновременно и притягивающее было в подошедшем. Непонятное, неописуемое.
- Я Илья, - сказал он.
- Ну, здорово, теперь мы с тобой заодно, - протянул руку Серб.
Крепкое рукопожатие запомнилось обоим навсегда. В первый и последний раз они жали руки, во всех остальных случаях только стреляли друг в друга.
В этот вечер Илья возвращался домой, как обычно, дворами, останавливаясь у незнакомых окон и вглядываясь в неясные силуэты в квартирах. Он размышлял о том, что всякая несправедливость в мире хаотична. У зла нет общего центра, откуда оно действует. Такое происходит только в сказках, ТВ-новостях, мультфильмах и головах советских бабушек и дедушек. Зло беспорядочно, без разбору и логики ломает жизнь каждому.
Кизименко думал о том, что бытие не может поддаваться одному правилу, следовать одному устою. Все перемешано, но если вывести центральную идею по возвращению к варягам, возврату в Европу - то можно будет построить успешное государство.
"В чем-то ведь должен быть смысл? Не может же мир быть случайным скоплением атомов?" - задавал себе вопросы парень.
Прошло четыре месяца, появились первые признаки весны. Воздух благоухал тягучей свежестью, которая витала в пространстве. Илья проглатывал комочки прохлады, и это приносило ему спокойствие. Рядом шел Федя, закадычный друг.
- Я решил пойти учиться в институт, - поделился Кизименко.
- Че, правда? И куда же? - поинтересовался приятель.
- Ну, понимаешь, я понял, что систему не поменять выходками на улице. Нужно проникать внутрь и там устраивать кипиш, - растолковал он.
- И как ты это сделаешь? - спросил Федя.
- Пойду учиться на ФСБэшника, - просто ответил Илья.
Его собеседник поперхнулся, закашлялся, как старик, попутно хватаясь то за сердце, то за живот:
- На кого-кого?
- Пойду учиться в погранинститут ФСБ. Как раз будет возможность развить агентуру, понять систему изнутри, из каких винтиков и механизмов она состоит, - предвидя реакцию товарища, еще раз объяснил Илья.
- Слушай, да ты чекистом, сука, станешь, они тебе мозги промоют так, что ты через год уже станешь всех "праваков" ловить, - возмущался Федя.
- Не буду, - коротко сказал Илья, а сам вдруг подумал, что, может, товарищ и прав, погружение в карательные структуры поменяет его мировоззрение коренным образом. Чем дольше человек находится в среде, тем больше она влияет на него, формируя иные взгляды и мысли. Это принцип любой системы.
- Я выдержу, брат, мы еще повоюем с Путиным, не ссы, - как-то неуверенно произнес Кизименко и поднял глаза в синеватую скорлупу неба, на котором виднелись белые, как поролон, плотные тучи.
Через два месяца Илья уже ехал в поезде в Хабаровск, там жила его тетка, но главное, что там же находился погранинститут ФСБ. Пять дней в пути. В тесном купе с ним сидели бабушка, которая проведывала дочку, проживающую под Питером, хмурый мужик с лицом спившегося нефтяника, а на четвертом месте постоянно менялись пассажиры.
Илья часто смотрел в окно. Там мелькали облезлые деревья, заросшие поля, рваные купола кустов, обшарпанные дома. Казалось, не поезд едет, а растительность бежит, куда глаза глядят, прочь от стоящего на месте состава. Этот побег связан с невозможностью жить иначе, непонятностью другого существования. Американцы и все западное здесь всегда в роли чужого только потому, что этот мир не допускает никакого иного уклада. Путин и сильная рука. Нищету может удержать только мощь режима.
Грязные дворы, покореженные дома, словно на них сел кто-то тяжелый. Нет точных и плавных линий - все ниспадающее, кривое, волнистое. В этой изломанности - естество российской жизни.
Бабуля в поезде без конца трещала о внучках, которые пошли в школу, о дочери, реализаторе на рынке, о ее таксующем муже. Тяжело им, перебиваются с копейки на копейку.
- Но ничего, - говорила бабушка, утирая платком край рта, - главное - нету войны, пропади она пропадом.
Пожилая женщина тоже жила плохо - с дедом на две пенсии, вот выбирается к деткам раз в пять лет, больше не может потянуть такие поездки.
- Главное, внучок, запомни: в России есть два состояния - ужасающая нищета и кровавый бунт. Уж лучше мы будем едва сводить концы с концами, чем посдыхаем от расстрелов, - учила она Илью.
А тот и не спорил. Он пытался слушать бабушкины рассказы каким-то глубинным нервом, ощутить естеством, прочувствовать родину. Пусть он слышит ее привычный запах или даже устоявшуюся вонь, как смрад недельных носков. Пусть она, родина, тяжело дышит в ухо и голосом бабушки рассказывает, что жизнь горемычная приковала их наручниками к тяжелым будням. Но нет, они довольны. Только не думайте, ничего против не имеют. Иначе - отпусти это стадо обозленных, изголодавшихся людишек, сорви цепи - искусают друг друга. Погрызут горлянки ближнего своего. Зальют кровью голодные рты. Пугают нас америкосами, гей-европейцами, бандеровцами всякими - и правильно делают. Люди так ощущают короткий поводок - везде враги, бежать некуда.
- Хуже только будет, ой, хуже, помяни мои слова, если, не дай бог, увидишь бунт кромешный в жизни. Прости, Господи, грешницу мя. - Бабушка подняла глаза к потолку потрепанного вагона.
А там виднелись разбитые панели и вывернутые, как кишки, внутренности люминесцентной лампочки. Одна полоска перегорела, а вторая в нервном и судорожном припадке мигала мутными вспышками.
Мужик храпел в такт поезду, ритмично стучащему пузатым брюхом по рельсам. Бабушка переключилась с бренных тем жития на рецепты и обсуждение политических телепередач. А Илья уставился в окно. Там, в пепельно-серых, иногда бурых мазках проплывала его страна. Иногда ему удавалось разглядеть угрюмое лицо на улице, ребенка у кривого дерева, оранжевый оконный свет, расплывшийся разлитым неровным пятном на стене деревянной хибарки. Еще секунда - и он пропадал в полумраке лесных сумерек.
Весь мир сузился для Ильи до одной железнодорожной колеи. Она сейчас - центр Вселенной. А все, что за окном, - старые и убогие декорации какого-то страшного фильма о давно наступившем Армагеддоне.
Глава 7
В камере Лукьяновского СИЗО жужжала жирная и черная как смоль муха. Как она попала в закрытое помещение, неизвестно. Да и незачем это знать насекомому, закручивавшему очередную петлю Нестерова. Для мухи все люди на одно лицо - ужасные монстры с корявыми лапами, которые неуклюже устремляются ей вдогонку, слишком медленно, чтобы ее поймать.
"Это мое превосходство над тобой, царь зверей, похлеще, чем превосходство перепончатых крыльев над гравитацией" - наверное, такие мысли мелькали бы в сознании мухи, вырисовывавшей перед Петром Никитичем очередную дулю в воздухе.
- Ах ты, зараза мохнатая, ишь, какая шустрая, - гремел ей вслед старик, неудачно раскидывая руки.
Но для мухи слова деда - пустой и лишенный смысла звук. Иногда она так мелькала перед носом заключенных, что, казалось, издевалась над ними, громко жужжала песнь, возвещая свой триумф.
- Лови ее, лови, - крутил руки колесом старик, но снова ошарашенно смотрел по сторонам: куда это цокотуха подевалась?
- Далась она тебе, Никитич! Че ты прыгаешь, как горный козел? - лениво спросил Лёха, потягиваясь на нарах.
- Да, вот напасть, опять ушмыгнула, - грустно констатировал дед и продолжил искать глазами злобное насекомое.
Так продолжалось еще минуту, пока дедуля не затаился.
- Бабка-то моя никогда не ругала меня, - внезапно выпалил он.
Проговорил обыденно и монотонно, словно буквально секунду назад все в камере только о его бабке и говорили. Илья от такого резкого поворота событий приподнялся. На лице Лёхи промелькнула невольная улыбка. Муха и бабка сделали свое дело - атмосфера разрядилась, словно обойма пистолета Макарова.