Василиса Прокофьевна села и, наклонившись, протянула ему руку. Волосы ее гуще побелила седина, а лицо как бы помолодело, точно разгладились на нем морщины, и глаза смотрели светлее.
- Вид-то у тебя приметный, не забудешь. Отслужил? - проговорила она, разглядывая его слегка широкоскулое, обветренное лицо. - Тебя ведь, сокол, ежели не запамятовала, Федей звать?
- Федей. Тогда, мамаша, Федей звали, и теперь все Федей зовут. В армии побывал, из корреспондентов в старшие механики попал, три бритвы о свою бороду притупил, а Федором Ильичом никто не величает.
- Шутник ты, - улыбнулась она. - Такие не стареют! Не записываешь больше в книжечки-то?
- Нет, мамаша. Я только вчера из армии.
- Вон как! А когда же механиком успел сделаться?
- В армии, мамаша. Служил в мотомеханизированной части. А ведь недаром говорится: быть у воды да не напиться!
- Соответствует, - поддержал Михеич. Василиса Прокофьевна засмеялась.
- Теперь, Никита Михеич, молодые-то такие до всего дотошные пошли, - и на сухом месте напьются. К примеру, Катю мою возьми…
- А где она сейчас? - перебил Федя.
- Катя-то? На реке, наверно. Нынче там гулянье, сокол.
- Я не про то. Что она делает сейчас? Наверное, лучший в мире лен выращивает?
- Выращивает.
- И все так же, наверное, по ночам вы ее спать не можете уложить?
- Да она, сокол мой, в Ожерелках не живет. Она теперь…
Взглянув в окно, Василиса Прокофьевна не договорила и поспешно спрыгнула с полки: поезд шел мимо ожерелковских полей. Федя встретился глазами с Михеичем, и старик весело подмигнул ему.
- С выставки катим… По именному приглашению были, так сказать гости и хозяева. - Он проворно снял с полки свой мешочек. - Эй, залесские и ожерелковские… вытряхивайтесь! Пообчистимся от пыли да на Волгу, а то именины без именинников пройдут. Не соответствует.
Девушки выходили, оглядываясь на Федю и перешептываясь. Уже в дверях оглянулась и Василиса Прокофьевна.
- А ты вроде еще больше вырос! - крикнула она. - Будешь в наших местах - заходи, опять блинками накормлю.
- Непременно приду.
Поезд остановился у знакомого полустанка. Федя увидел, как мимо окна прошли Василиса Прокофьевна, Михеич и девушки. Старик, с увлечением жестикулируя, продолжал о чем-то говорить. Девушки смеялись.
Пронзительно загудел паровоз.
Вдали за кустарником блеснули железными крышами дома Ожерелок. Набирая скорость, поезд шел мимо льняного поля. В глубине его парами ходили девушки, держа в руках носилки - две жерди, скрепленные рогожей. Девушки ступали медленно и так осторожно, что не заметно было колыхания голубых цветов, достававших им до пояса. Носилки мерно покачивались, и на поле желтым туманом оседала пыль суперфосфата.
Поле все быстрее и быстрее уплывало назад.
Федя провожал его глазами и досадовал на себя за то, что не успел расспросить Василису Прокофьевну о Кате.
Мысли его отвлекла девушка, занявшая место у окна напротив. При ее появлении стихли все разговоры. Смуглая, в черном запылившемся платке, она облокотилась на выступ окна, но смотрела куда-то в угол вагона и, не замечая, нервно наматывала на гриф гитары конец косы, перекинувшейся у нее через плечо. Лицо ее было какое-то измученное и неподвижное.
Пожилая женщина, расположившаяся на месте Михеича, подошла к ней.
- Здравствуй, Маруся.
- Здравствуйте, - неохотно ответила девушка.
- А я и не знала, что ты приехала. Давно?
- Позавчера.
- На гулянье теперь?
Девушка повернулась к ней спиной и пошла к выходу.
- Ваша знакомая? - спросил Федя, когда дверь резко захлопнулась.
- С нашего хутора - Кулагина. Учится… - Женщина оглянулась на дверь и зашептала: - По весне к свадьбе готовилась, а парень-то, слышь, подлец оказался.
Раздался паровозный гудок. Замедляя ход, поезд приближался к Певску.
Федя вышел на площадку.
Глава пятая
Солнце уже клонилось к западу, а праздничное веселье было еще в самом разгаре. На одной поляне выступали кружки колхозной самодеятельности, на другой танцевали, на третьей устраивались "бега в мешках". Колхозники расположились, как на кочевье: под соснами дымили самовары, над кострами в котелках и чугунках булькало варево, и легкий смолистый аромат сосен перемешивался с запахом мясного навара и едкого дыма.
Гулко хлопали вылетающие из бутылок пробки. Выпивали торжественно, с чоканьем. И везде слышались разговоры - об урожае, о колхозах, о семейных делах. Некоторые, разгорячась, вынимали карандаши и принимались за подсчеты. Хозяйки безуспешно напоминали о стынувших самоварах, спорящие с досадой отмахивались.
А рядом играла музыка, аукались парни и девушки.
Среди залесских колхозников, когда мимо них проходила Маруся Кулагина, сидел Михеич. Старик уже успел как следует выпить, принять участие в конкурсе на лучшего плясуна и получить за это приз - узбекскую тюбетейку. Шустрые глаза его влажно поблескивали. Он попыхивал трубкой и, любуясь серебристым бисером тюбетейки, говорил:
- Была судьба барыней - на мужике каталась, а мужик-то возьми и заверни в колхоз. "Слазь, - говорит, - барынька, накаталась! Теперь мы тебя в запряжку…" И запрягли! Ничего, не дюже брыкается. Теперь, кто ежели на судьбу жалуется, скажу: "Врешь, в твоих руках от судьбы вожжи! Куда ты правишь, туда она тебя и везет". Оно и соответствует.
На реке было не менее шумно и весело. В обе стороны, вспенивая волны, неслись лодки. С берегов с гиком и визгом прыгали в воду купальщики.
Маруся с гитарой в руках подошла к самой кромке берега. Мимо пронеслась шестивесельная лодка. Рыжеголовый парень лихо растягивал мехи баяна, а трое ребят и девушки, сидевшие в лодке, громко пели:
На диком бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый дума-а-ай…
Из-за деревьев выбежала и встала рядом девушка в желтом платье. Концы шелкового шарфа, обмотавшегося вокруг ее шеи, трепетали на ветру. Она скользнула взглядом по реке и радостно закричала:
- Катюша-а!
- Чайка-а!.. Лексей Митрич! - неслось с другого берега.
В приближавшейся лодке за рулем, приветственно махая фуражкой, сидел Зимин, рядом с ним - предрика Озеров. Гребли Катя и редактор районной газеты Коля Брагин, а на носу в обнимку пристроились агитпроп райкома комсомола Зоя Абрамова и Люба Травкина.
Никого из них Маруся не знала и смотрела равнодушно, скучающе, а стоявшая рядом с ней девушка закричала еще громче и радостнее:
- Чай с нами пить, Катюша-а!
- Нельзя! - отозвалась Катя. - Общественную нагрузку выполняю, - она легко взмахнула веслами. - секретаря проветриваю.
Маруся побрела обратно в лес.
Шум реки становился глуше, а звуки духового оркестра, игравшего вальс, громче, ближе. В просветах деревьев запестрела девичьими нарядами поляна.
Маруся остановилась, но позади тоже послышались голоса:
- Женька, сколько времени ты у нас, а все от своих "що" не отвыкнешь.
- А на що?
Обернувшись, Маруся увидела подходившую к ней большую группу девушек и невольно задержала взгляд на украинке в нарядном сарафане и с монистами на шее: она была чуть не на голову выше остальных. Под густыми бровями ее насмешливо поблескивали глаза - очень черные, похожие на спелые вишни. Монисты тихо звенели. Перебирая их рукой, она говорила:
- Кто хочет со мною дружить, тот и "що" поймет. Вот Катя понимает…
"Опять какая-то Катя! - с досадой подумала Маруся. - Дружбу ищут - выдумки книжные…" Она свернула в сторону и, пройдя несколько шагов, услышала умоляющий голос:
- Ну еще разок… один только…
За деревьями парень целовал девушку.
На душе становилось все тоскливей и горше… Вдоль реки она добрела до густых зарослей ивняка, сбегавших по берегу к самой воде, забралась в них поглубже и стала настраивать гитару.
"Любовь… дружба…" Губы ее покривились.
Вокруг она не находила ничего, что заставило бы потеплеть душу. А завтра? Послезавтра? Через год? То же самое будет - серенькая пустота!.. И тоска, тоска… Было светлое, был восторг впервые пробудившегося чувства. Все в жизни казалось розовым, пахло цветами… А теперь все это растоптано, опошлено… Будто солнечным днем шла по зеленому лугу и, не видя, полетела в черный овраг. А когда выбралась: нет ни луга зеленого, ни солнца - одна мгла, и ни конца ей, ни края…
…Небо блеском вышито,
Звездочки горят… -
донеслась к ней звонкая песня, которую сама она еще так недавно любила петь.
Посреди реки плыла лодка, в которой сидела Катя. Пели одни девчата, и чей-то голос фальшивил, забегая вперед. Круто развернувшись, лодка понеслась к берегу. Маруся слышала, как мягко ткнулась она в кусты, под смех остальных кто-то выпрыгнул из нее и, кажется, упал.
Маруся чуть повернула голову. Все, кроме Кати, с чемоданами и свертками были уже на берегу. Катя стояла в лодке - высокогрудая, полная, линии шеи плавным изгибом спускались к плечам. Загорелые руки с ямочками на локтях были и женственными и сильными. Лоб - чистый, светящийся. Между бровями лежала пухлая складочка, - не старя лица, она придавала ему резко выраженный волевой оттенок.
"Глаза красивые", - равнодушно отметила Маруся.
Компания расположилась на соседнем лужке. Вероятно, собирались выпивать и закусывать. Шесть человек, но слишком много от них было шума. Это раздражало, и Маруся сильнее защипала струны. Голос ее - сильный, грудной - легко поплыл над кустами:
Мой костер в тумане светит…
А сердце сжималось, ныло…
Ночью нас… -