Ударило в другую хату - низкую, покривившуюся - и разворотило стену, подняв столб не то пыли, не то дыма. "Да, кажется, загорелось… У деда Силантия"… Пастух сельский, бобыль. Сколько ни запомнит его Ковтун - старик седой. "Который год ему идет?.." Друзьями были. Мальчишкой еще, бывало, бегал он часто к деду в поле, в зеленый лог, что подле речки Рассыпной - развеселый детский клуб! Умел дед сказывать про страшное и дудки из молодой коры выделывать. Особенные - лучше, звончее, чем те, что продавались в Ставрополе на ярмарке. "Жив ли?"
Ковтун воспринимал все боевые ощущения в этот вечер как-то по-новому, в чудном обратном преломлении. Было странно и несколько неловко от этого, но ничего поделать с собой не мог… Пролетавшие снаряды - будто не наши, а чужие; рвутся не над чужими, а над своими… Высоте разрывы шрапнели - "журавли", как их звали солдаты, рассыпавшие по селу обессиленные уже пули, вызывали чувство облегчения, а удачно попавшая, разворотившая крышу граната будила тревогу, как будто она разворотила свой окоп…
- Редко, тремя патронами!.. - послышалась команда.
Ковтун прицелился по черным точкам… "Кто они?.. Наверно, немало наших ребят… Сами пошли, или пришлые большевики заставили?.. Как, однако, все это безумно глупо и тяжело. Брат на брата… Ну, что поделаешь…" Случайно взглянул на свой прицел: "постоянный". Так, оказывается, и стрелял все время, забыв поставить по расстоянию. Притянул ружье, поднял прицельную рамку и навел опять…
Несколько очередей пронеслось вновь над вокзалом и ближайшей рощей. Защемило больнее… Ковтун не видел еще, но представлял себе отчетливо тут же невдалеке спрятанный за деревьями отцовский дом. "Догадался ли старик укрыться в подвал или бежать за село?.." А несколько поодаль, наискось - дом Захаренки. Ведь сестра его, Юля… Ну, да что уж там: первое и единственное чувство, озарившее юность…
Цепи продвигались медленно. Снаряды один за другим целыми очередями рвались над рощей за вокзалом до самого заката.
…Ночь и утро, после взятия Песчанки, рота Ковтуна стояла в сторожевом охранении и только пополудни вошла в село. Ковтун бросился домой и узнал печальную новость: отца убили большевики уже месяц тому назад… Дом стоял пустой и разграбленный. Пошел Ковтун к Захарен-кам - там новый удар… По сведениям коменданта, в выдаче добровольческих офицеров сыграла какую-то провокаторскую роль и сестра Захаренки…
Рассказывая сегодня на подводе однополчанам про этот тяжкий день, Ковтун сказал неправду, что не искал Захаренок. Искал и нашел: его приятель - сосед указал ему на избу на окраине, где скрывалась Юля. Ковтун переживал мучительный разлад в душе, терзался сомнениями. Два раза ночью, крадучись, подходил к калитке той избы…
…И не зашел.
* * *
По колонне прокатилось глухо:
- Слезай!..
С повозок соскакивали люди и по командам, отдаваемым вполголоса, строились по сторонам дороги, между копен. Возчики торопливо и шумно поворачивали подводы, стараясь отъехать поскорее и подальше от этих гиблых мест, где вот-вот закипит бой. Не один облегченно вздыхал; многие крестились.
- Полк будет атаковать хутор вдоль дороги. Нашему взводу приказано идти вправо в боковую заставу. Поручик Ковтун, ступайте вперед с головным дозором.
- Какое направление, господин капитан?
- Какое тут к черту направление, когда ни зги не видно!.. Прислушивайтесь к движению колонны, чтобы не очень отрываться, а эти дураки вам ракетами посветят…
Пошли трое.
Под ногами хрустело жнивье, и этот шум неприятно действовал на нервы. Держались близко друг друга - так покойнее. Напрягали слух, ловя тревожные звуки ночи. Впивались широко открытыми глазами остро, до боли, во тьму и вдруг настораживались перед лохматой копной, в нервном сумраке похожей на человека в папахах и с ружьем. Справа опять затрещало…
Прошли так с версту. Сзади от заставы послышался тихий свист - условный сигнал - "стой!". Присели у копен, держа винтовки наготове.
Слева от дороги, где должна была двигаться колонна полка, донесся громкий крик - команда… Ковтун подумал: "Значит, полк близко…" И тотчас же разорвало тишину оглушительным и долгим треском. Стреляли, очевидно, большевики от хутора; пули сыпались вокруг дозорных, глухо ударяли по земле, шелестели в соломе и с коротким свистом прилетали мимо ушей. Потом огонь стал замирать - видимо, атака не удалась…
Так продолжалось около часу. Занималось утро. И впереди, среди поля, начали вырастать какие-то неясные очертания. "Должно быть, хутор". Поле - все еще пустое, мертвое… Вдруг поднялся от земли человек - недалеко; раздался опять трескучий голос - как будто командира - и резко оборвался. Видно было, как поднявшийся упал навзничь. Мгновенно ожили, загорелись вновь, разразились сплошным гулом теперь уже ясно видимые линии неприятельских окопов. И по полю замелькали фигуры людей, бежавших прямо на них, к ощерившемуся, задымившемуся хутору.
"Надо послать донесение…" Ковтун хотел подозвать дозорного, но сзади зашуршало - надвигалась, видимо, застава. Повернулся, вскинул ружье, направился к заставе и обмер: подходила вплотную какая-то незнакомая часть. Не успел разглядеть, но по едва уловимым приметам почувствовал инстинктивно, что чужие. Мелькнула мысль: "Большевики!"
- Стой, сволочь! Брось ружье!
Поручик успел выстрелить прямо перед собою и бросился в сторону хутора; но не успел пробежать и нескольких шагов, как почувствовал удар в бок. Упал.
Постепенно теряя сознание от жестокой боли, он видел смутно над собою злые лица и испытывал такое ощущение, будто большими гвоздями прибивают тело его к земле, и оно все распластано, недвижимо, немеет…
* * *
Ковтун очнулся, когда солнце поднялось уже высоко. Возле него стояли лужи крови, и тонкие, прерывчатые струйки ее текли еще из многих, ран исколотого штыками тела. От потери крови чувствовал слабость, истому и какой-то благостный покой. Лежал навзничь; солнце слепило глаза; хотел повернуть голову и не мог: голова, руки, ноги - все тело было как будто прибито к земле.
Страшно клонило ко сну. Закрыл опять глаза. Но свет почему-то не померк… Сквозь закрытые веки он видел ясно знакомые места, каких-то людей, много людей. Хотел остановить их, спросить - где он, почему тело его прибито, но все они страшно торопились и бежали дальше. Проносились быстро мимо него станция, роща, знакомая площадь перед церковью - она, конечно, - пестрит вся цветными бабьими плахтами, золотыми разводами хоругвей… Идет… нет, не идет, а почему-то пробегает быстро крестный ход; впереди - отец Поликарп с Евангелием в руках, с развевающейся смешно так белой гривой. Может быть, он знает?.. Хотел догнать, спросить, но нельзя - земля не пускает… А площадь пронеслась, и уже - село. Быстро мелькают избы, пустырь, выселки… Вот та самая хата, с облупившимся боком, с маленьким палисадником, на котором стоят высокие подсолнухи. "Стой!.. Ведь надо же зайти, спросить о страшно важном, без чего нельзя… заснуть…" Но и выселки пронеслись уже, пропали; пропала и земля, а дорога подымается от земли по крутой и яркой радуге прямо к облаку. И на складе его - Бог Саваоф. Тот самый, что глядел всегда с иконостаса семинарской церкви - сурово, пронизывающе… А пониже, на ступеньке Божьего престола - отец, с его редкой бородкой и слезящимися глазами.
Бросился, было, радостно к отцу, но кто-то страшный преградил путь, в ушах прозвенел полный ненависти окрик:
- Подыхаешь, стерва!..
В голову, в левый висок ударило больно - раз, другой. Ковтун с усилием открыл глаза. Прямо перед ним поле - далеко, сколько можно окинуть взором. Вдали - резко и прямо бегущее полотно железной дороги, терявшееся дальше за пригорком; на невидимом его продолжении - два белых дымка подымались из-за гребня, таяли в прозрачном воздухе и вспыхивали вновь все дальше и дальше. Изредка раздавались орудийные выстрелы - глухо, издалека. В сознании проносилось отчетливо:
"Ушли вперед, не заметили, не подобрали…"
Но эта мысль уже не волновала: все было глубоко безразлично…
Опять ударило в висок… Ковтун скосил глаза до боли: возле него, наискось, лежал человек и судорожным движением ноги, обутой в большой грязный сапог, толкал его в голову, задевая по глазу.
- Подыхаешь, стерва?!. Сил моих нету подняться; а то удавил бы!
Ковтун сделал большое усилие и повернул голову. Человек лежал, вытянувшись - длинный, громоздкий, в расстегнутой солдатской шинели, без шапки. Все лицо его было покрыто страшной неподвижной маской - сплошным черным струпом запекшейся крови; и только глаза - такие же страшные - шевелили веками и пылали злобой.
Их взгляд показался Ковтуну до странности знакомым…
- За что?
* * *
Они лежали вдвоем - два врага - среди пустынного поля в такой жуткой и беспомощной близости. По замиравшим выстрелам - где-то далеко, уже за Белой Глиной - можно было судить, что бой кончается, и это сулило надежду на помощь одному и обрекало другого…
Дремотный покой разливался по телу Ковтуна, и на душе его было покойно - ни боли, ни страха, ни желаний. Об одном только жалел: "Зачем не повидал ее, не узнал…" Да еще смущал взгляд этих ненавидящих глаз из-под страшной маски.
Поручик повторил тихо:
- За что?..
- Еще спрашиваешь?.. Так-растак твою душу! Пришли!.. Кто вас звал, офицерье проклятое!.. Мало вам кровушки на войне было, так теперь народ добиваете! Повернуть все по-старому хотите! Землю нашу, которую кровью да потом, для дворянчиков и казаков отбираете!..