Казалось бы, трагическое вдовство могло избавить несчастную русскую царевну от заключения в Митаве. Но не тут-то было. Петр опять-таки ради политических соображений отправил ее в Курляндию. После смерти Фридриха-Вильгельма герцогский жезл Курляндии достался в руки последнего потомка Кетлеров, первоначальных герцогов Курляндии, семидесятилетнего Фердинанда. Трусливый и слабый, не любимый народом, чувствуя свою неспособность управлять герцогством, он, проживая в Данциге, отказался явиться в Митаву, и вместо него кукольным герцогством стал управлять совет обер-ратов, людей, думавших более "о добром пиве и кнастере", чем о государственных делах.
Отправив в Митаву свою племянницу Анну, Петр назначил резидентом Курляндии Петра Михайловича Бестужева. Кроме назначения на должность полномочного резидента, он был командирован туда и в качестве гофмаршала вдовствующей герцогини.
И началось "великое сидение" Анны Иоанновны в Митаве, продолжавшееся без малого семнадцать лет. Вступив туда совсем юной, двадцатилетней, она вырвалась из курляндского пленения, чудом сделавшись русской императрицей, женщиной уже пожилой, тридцатисемилетней, надломленной, раздраженной на всех и на все озлобленной.
Часть первая
I
Герцогиня и резидент
Над Митавой стояло еще солнце, хотя оно и близилось к закату. Своими прощальными, нежно-ласковыми лучами оно золотило черепичные крыши домов, зелень садов и особенно играло на шпицах кирок.
Один лишь герцогский замок, это мрачное, типичное жилище средневековых феодалов, с его толстыми, выпуклыми, неуклюжими стенами, с его узкими, готическими окнами, с его подъемным мостом, весь полный какого-то мистического ужаса, казалось, был глубоко равнодушен в закатной улыбке великого жизнедавца. Ни один солнечный блеск не играл на темном камне.
Не веселее было и внутри замка старых Кетлеров, в котором томилась, проклиная свое царственное происхождение, Анна Иоанновна, герцогиня Курляндская.
Мрачные комнаты с готическими потолками, залы с потемневшими амбразурами окон, вой и свист ветра в старых печах навевали на нее какой-то непреодолимый страх, жуткость, робость. По ее приказанию все залы замка, лишь только, бывало, стемнеет, освещались массой свечей, вставленных в канделябры. Но даже эти канделябры навевали на нее еще больший страх.
- Не люблю я их… боюсь их… Какие-то рогатые, "когтистые" звери… - часто шептала Анна Иоанновна сама про себя, тихонько творя крестное знамение.
И в эти секунды ей с поразительной наглядностью представлялись картины тихого, безмятежного житья в богобоязненном селе Измайлове.
Матушка… сестры… странницы… "говорливые" бабы и девки… Заведут, бывало: "А послухайте, царица-матушка и царевны распрекрасные, сказ про то, как явился одного раза молодчик, разудалой прынц-красавец". И Анна Иоанновна, вся охваченная жгучим порывом воспоминаний, частенько забывала о своем положении, о том, что она - герцогиня Курляндская. Она давала резкий звонок из своих "покоев", но вместо "говорливой" матушки к ней быстро входила какая-нибудь то обер-гофмейстерина, то просто - гофмейстерина.
- Ваша светлость изволите звать? - на чистейшем немецком языке спрашивала вошедшая.
Вздрагивала тогда "герцогиня", недоумевающе-испуганно глядела на вошедшую и отрывисто бросала:
- Ах, нет, я не вас звала… Ступайте!
И, когда та уходила, племянница великого Петра склоняла свою голову на руки и плакала холодными, едкими слезами.
- Одна! Одна! Разве его считать?.. - проносился тоскливый шепот в комнате.
И так шли годы, долгие годы…
Но вот уже несколько недель до того момента, с которого начинается наш роман, Анна Ивановна (ее так и величали при дворе "Ивановной") стала неузнаваема: весела, бодра, жизнерадостна.
Какая-то волшебная, чудесная перемена произошла с митавской пленницей-затворницей. Куда девались ее апатия, ее сонливость, ее раздражительность! В самой ее фигуре, рыхлой, склонной к изрядной полноте, появились подвижность, порывистость движений; в глазах засиял блеск еще молодой женщины, мучительно-страстно хотевшей любить и быть взаимно любимой.
В этот тихий, наступивший над Митавой вечер Анна Иоанновна взволнованно ходила по будуару, убранному роскошно, но тяжело, неуклюже. Она то и дело поглядывала на фарфоровые часы "венецейской" работы. Видимо, она кого-то нетерпеливо ожидала.
- Наконец-то! - воскликнула герцогиня, когда дверь будуара тихо растворилась и на пороге появилась фигура высокого, пожилого, но все еще красивого человека.
Это был гофмаршал ее светлости и резидент российского двора Петр Михайлович Бестужев.
Заметная седина уже тронула его волосы, но лицо было моложаво, приятно. Это был тип настоящего русского вельможи-царедворца.
При порывистом восклицании Анны Иоанновны Бестужев еле заметно улыбнулся тонкой царедворской улыбкой, а затем, не торопясь, подошел к герцогине и, целуя руку, спросил:
- Ваша светлость изволили ожидать меня с таким лестным для меня нетерпением?
Анна Иоанновна, с досадой вырвав руку, воскликнула:
- Ах, Боже мой, Петр Михайлович, избавь меня от своих кудреватых фраз! Неужто ты не видишь, что мне не до них!..
Какая-то растерянность, а вместе с тем и ласковость зазвучали в голосе герцогини-вдовы.
Бестужев быстрым взглядом окинул ее фигуру. Анна Иоанновна была одета в красное бархатное платье с массой кружев. Все драгоценности, не слишком многочисленные, были на ней. На пышной, высокой прическе, не шедшей к лицу Анны Иоанновны, ярко переливаясь радужными огнями, горела маленькая герцогская корона.
- О, ваша светлость, сегодня у вас поистине царственный вид! - все с той же иронической усмешкой проговорил Бестужев.
Анна Иоанновна топнула ногой и горделиво откинула голову.
- А разве тебе, Петр Михайлович, неведомо, что я - царского рода, что я - племянница царя Петра? Или вы все здесь, в этой проклятой Курляндии, забыли об этом? Или я для всех вас только несчастная вдовка какого-то замухрышки-герцога?
Этот взрыв сознания своего высокого положения у безвольной герцогини несколько смутил стареющего вельможу.
"Что с ней? Однако ее сильно захватило новое чувство!.."
Бестужев низко поклонился ей и счел необходимым возразить на слова Анны:
- Ваша светлость, кажется, изволили не точно выразиться, сказав "вы все"… С каких же пор вы причисляете меня к числу ваших недругов?
И Бестужев прямо посмотрел в глаза Анны Иоанновны.
И под этим взглядом она вспыхнула, несмотря на слой румян и белил.
- Так вот… тебе больше, чем кому иному, Петр Михайлович, не приличествовало бы изводить меня, - начала Анна Иоанновна, подходя к Бестужеву и кладя руку на его плечо. - Сейчас, здесь, в этой комнате, мы с тобой untervier Auqen, наедине. Зачем же все это лукавство с твоей стороны, зачем эти постоянные "ваша светлость" и "вы изволили"… Ах! - Несчастная герцогиня, русская царевна, порывисто вздохнула, словно ей не хватало воздуха, словно ее душила затхлая атмосфера герцогского замка старых Кетлеров. - Ах, Петр Михайлович! - бурно продолжала она. - Если бы ты знал, что творится вот здесь, в этом сердце, ты пожалел бы меня! Ты… ты помнишь эту комнату?
Бестужев молча наклонил голову.
- Ты помнишь, что в этой комнате случилось? Я, забыв свое царское происхождение, сделала тебя своим интимным другом…
- Ваша светлость…
- Молчи! Молчи! Дай высказаться, дай излиться сердцу… Ну, да, да! Я приблизила тебя к себе. Почему? Спроси женщину, а не царицу, не царевну, почему она может пойти на это… Ты знаешь, сколько мне пришлось вытерпеть за это от царицы-матушки. О, как она поносила меня в своей опочивальне! И раз я ей сказала: "Лучше бы мне, матушка, девкой простой родиться, чем царевной. Хорошо вам всем говорить, убеждать меня, а побывали бы вы в моей ситуации. Разве жила я? Разве изведала я счастье молодой женщины? Силком меня замуж выдали, мужа лишили, в замок к немцам заточили… Руки, что ли, мне на себя накладывать?"
Высокая, полная грудь Анны Иоанновны порывисто подымалась. Крупные слезы лились из глаз и медленно текли по ее накрашенным щекам.
Что-то глубоко-страшное, трагическое сквозило в фигуре этой женщины, одетой царственно-великолепно, со сверкающей короной, и плачущей холодными, едко-жгучими слезами.
Бестужев вмиг преобразился. Лицо "лукавого царедворца" сбросило маску и стало простым, хорошим лицом. Он порывисто шагнул к своей курляндской повелительнице и голосом, перехваченным волнением, прошептал:
- Ваша светлость… Анна… зачем вы про это говорите? Оставьте… не надо… не тревожьте меня!.. Ведь все это - кончено, быльем поросло…
Анна Иоанновна склонилась к голове Бестужева и, поцеловав его в лоб, промолвила:
- Так, так, мой хороший, мой милый Петр Михайлович… Я знала, я чувствовала, что ты - не такой, как другие. А говорю я про это потому, что хочется видеть мне в тебе друга моего настоящего. Ты правду молвил: то, что было между нами, окончено. Наваждение ли то было по младости вдовьего положения или что иное - не все ли равно? А теперь… - Анна Иоанновна вновь вспыхнула и тихо добавила: - А только теперь, Петр Михайлович, на тебя надежду мою возлагаю. Ты знаешь, о чем я говорю. Помоги мне! Страшно мне думать, что и ты против меня пойдешь…
И она в каком-то тревожном ожидании уставилась взором на своего бывшего интимного друга - гофмаршала и резидента Бестужева.