Больше часа партизаны - многие прошли более десяти километров, добираясь сюда, - слушали эту музыку, все, что есть самого лучшего в человеке, словно бы для того, чтобы набраться уверенности; больше часа усталые, раненые, голодные, затравленные люди подтверждали свою веру в человеческое достоинство, которую не могли поколебать ни одно зверство, ни одно злодеяние. Янек никогда не забудет той минуты: суровые, мужественные лица, крошечный фонограф в землянке с голыми стенами, автоматы и винтовки на коленях, молодая женщина с закрытыми глазами, студент в белой фуражке и с лихорадочным взглядом, державший ее за руку; необычность, надежда, музыка, бесконечность.
Потом партизан Громада взял аккордеон, и человеческие голоса слились вновь, как прижимаются друг к другу люди, стремящиеся ободрить друг друга или, быть может, убаюкать себя иллюзиями.
Тогда Добранский вынул из-под гимнастерки тетрадь.
- Я начинаю! - объявил он.
Партизан с перевязанной головой серьезно сказал:
- Мы будем строгими, но справедливыми судьями.
Добранский раскрыл тетрадь.
- Называется "Простая сказка о холмах".
- Киплинг! - торжествующе выкрикнул партизан Пех.
- Это сказка для европейских детишек… Волшебная.
И он начал читать:
Кошка мяукнула, крыса пропищала, летучая мышь пролетела… Луна влезла на небо. Шесть холмов Европы медленно вышли из тени, потянулись, зевнули и пожелали друг другу доброго вечера на языке холмов.
- Скажи мне, Дедушка, - удивленно воскликнул самый младший из холмов по имени Сопляк, - как получается, что луна, влезая на небо, всегда выбирает твою, а не мою спину?
- Дело в том, дитя мое, что если луна влезет на твою спину, то поднимется невысоко и ничего не увидит.
- Хе-хе! - засмеялся своим дребезжащим голосом самый старый холм Бабушка-горбунья. Так называли холм, очертания которого, стертые ветром и дождями, этими великими бичами холмов, напоминали силуэт старушки за вязаньем. - Хе-хе!
- Ах ты старая ведьма! - пробурчал Сопляк, показав ей язык.
- Увы! - вздохнула Бабушка-горбунья. - Всему свое время: время любить и быть любимым, время жить и время умирать…
- Милый друг, как вы можете говорить о смерти? - весело воскликнул старый, но неизменно галантный пан Владислав.
Это был каменистый неказистый пригорок, расположенный справа от Бабушки-горбуньи и с любопытством наклонившийся к ней, словно пытаясь разузнать, что она там вяжет многие тысячи лет. Его очертания напоминали профиль веселого, сморщенного человечка, и злые языки среди холмов - где их только нет! - утверждают, будто отношения Бабушки-горбуньи и пана Владислава носят не столь платонический характер, как это принято считать, и что порой майскими ночами расстояние между двумя холмами… хе-хе!
- Как вы можете говорить о смерти? Вы, самый вечно молодой из холмов!
- Хе-хе-хе! - продребезжала польщенная Бабушка-горбунья.
Внезапно ее охватил приступ ужасного кашля, она харкнула пылью, согнав двух ворон, спавших у нее на боку, и последний дуб, росший у нее на вершине, вынужден был вцепиться в нее всеми своими корнями, чтобы не упасть, и с тревогой обратился к холму Тысячи голосов:
- Сестрица-холм, будь так любезна, успокой ее немножко! - взмолился он на языке деревьев, который ничем не отличается от языка холмов. - Мои старые корни держатся на волоске… Я уже не тот, каким был в молодости, когда самые сильные бури Европы приходили померяться силами с моими ветвями и уходили посрамленными!
- Перестаньте, Бабушка-горбунья, - вмешался холм Тысячи голосов, - успокойтесь и продолжайте…
Но тут произошло что-то странное. Безо всякой видимой причины холм Тысячи голосов словно потерял нить своей речи и принялся воодушевленно вопить:
- Ко мне, Россия! Ко мне, Англия! Вперед, на врага! Мы победим!
Наступило минутное замешательство, и холм Тысячи голосов вступил в странный диалог с самим собой.
- Замолчи! - сказал он своим нормальным голосом. - Тихо! Или ты хочешь моей смерти?
- Я не желаю молчать! - тотчас же завопил он истерическим голосом. - Я - голос европейских народов! Вперед, на врага, вперед!
- Да замолчи же ты! Разве ты не видишь, что старые холмы трепещут от страха при одном упоминании о России! Ты хочешь, чтобы они рассыпались в прах?
- Чем скорее, тем лучше! - мгновенно ответил он самому себе чрезвычайно развязным голосом.
- Г… г… га… га…! - в возмущении пролепетал бедный Дедушка, задрожав и окутавшись таким густым облаком пыли, что Сопляк трижды громко чихнул.
- Во имя той силы, что сотворила меня холмом! А… апчхи! - чихнул он опять, задыхаясь от собственной пыли.
- Простите меня, - поспешно сказал холм Тысячи голосов. - Я глубоко сожалею… Мое эхо напилось!
- Было от чего напиться! - тотчас завопило эхо, и повсюду разлился сильный запах перно. - Сегодня утром одна немецкая сволочь заставила меня сто раз повторить: "Heil Hitler!" Я чуть не сдох… Разве это жизнь европейского эха?… У-у-у! - зарыдал он.
- У-у-у! - зарыдал, ко всеобщему удивлению, Крестьянский холм.
Так называли холм среднего роста, заурядной внешности, со сгорбленной спиной, впалым животом, толстой кожей и крепким сложением, который был подозрительно молчалив. Он всегда держался немного в стороне от остальных холмов.
- Вперед, на врага! - прокричало эхо, почувствовав поддержку.
- Вперед, на врага! - робко подхватил Крестьянин. Потом оглянулся вокруг и сгорбил спину. - Прошу у вас прощения! - извинился он.
В былые времена холм Тысячи голосов очень гордился своим эхом. Люди со всей Европы приходили к его подножию, чтобы поговорить с эхом. Мнительные влюбленные шептали: "Она любит тебя!", и эхо неустанно повторяло: "Она любит тебя, она любит тебя!.." Однажды, в приливе нежности, оно даже добавило от себя: "Да что там! Она любит тебя, старина, она тебя обожает!", и перепуганный любовник бросился бежать со всех ног. В другой раз всадник в меховой шапке, проезжая мимо, крикнул ему: "Да здравствует император!" Эхо повторило этот клич, и так холм узнал о том, что родился император. Потом ему нанес визит один человечек в смешной одежде. "Я стану властелином мира!" - прокричал человечек по-немецки и поднял над собой руку. Эхо промолчало. "Я стану властелином мира, - завопил человечек, стукнув ножкой, - я стану властелином мира, я стану…" "…властелином мира, осел!" - взорвалось, наконец, эхо, вне себя от злости. "Кто здесь эхо, в конце концов? Ты или я?" Так эхо подняло знамя восстания. Теперь оно вопило:
- Дрожи, европейская земля! Похорони под собой захватчика! Дуй, ветер…
Верхушки деревьев покачнулись от тяжелого вздоха.
- Я делаю все, что в моих силах, - прошептал ветер. - Я дую так сильно, что у меня посинело лицо. Дай мне еще зиму… Чтобы все прошло успешно, мне нужен мой друг снег!
- Вперед, леса Европы! - взмолилось эхо. - Вперед, на врага, вперед!
- Это будет непросто! - заревели леса. - Ведь наши деревья просят, чтобы им оказали честь, повесив на каждой их ветке по немецкому солдату!
Немного запыхавшись, эхо засопело. Дедушка воспользовался этим и вставил словцо.
- Не слушай, что оно говорит, Сопляк! - приказал он. - Заткни уши. Мы, холмы, позволяем людям самим улаживать свои распри. Проверим лучше, выучил ли ты урок… Начнем с живых языков. Знаешь ли ты урок английского?
- Еще бы! - сказал Сопляк и, не заставляя себя долго упрашивать, начал: We shall fight on the seas and oceans, we shall fight with growing confidence and growing strength in the air…
- Чего-чего? - пролепетал Дедушка, полуживой от страха.
Ему ответило несколько спящих лягушек, подумавших, что он обращается к ним.
- We shall defend our Island, whatever the cost may be, - продолжал Сопляк. - We shall fight on the beaches, we shall… we shall… Гм?
- We shall fight in the fields! - горделиво подсказали поля.
- We shall fight in the fields and in the streets, we shall fight in the hills…
- In the hills! - почтительно подсказали холмы.
- We shall never surrender.
Наступила короткая пауза. Затем европейское эхо зарыдало - только европейское эхо умеет так горько рыдать - и запело великую песню:
Allons, enfants de la patrie,
Lejour de gloire est arrive.
Centre nous de la tyrannie
L'etendard sanglant est leve….
Добранский закончил читать. Закрыл тетрадь и спрятал ее под гимнастерку.